- Двое суток лежала, ждала смерть, в этой могиле. Иногда слышала цыганскую колыбельную песню, поняла, что есть живые и поползла на голос. Увидела умирающую старую цыганку, а на руках у нее была совсем маленькая девочка. Ещё день они были рядом, ей старуха поведала про цыганские схроны, стоянки, по звёздам ночью показывала. Нагадала ей долгую жизнь, в новом свободном таборе. Повязала Маше платок на спину, туда внучку свою, всё с себя сняла, свернула в узел, и следующей ночью Маша вылезла из ямы и убежала в степь. Спаслась чудом. Представляешь, одни немцы убивали, другие спасли. У немецкого села их обрусевший немец нашёл и выходил.
- Сказка какая-то, только очень страшная. И что дальше?
- А дальше... Детей учит, как табором жить, чтобы цыгане совсем не исчезли. Своих детей у неё нет, это все сироты, они называют её мамой и слушаются.
- А если она замуж выйдет?
- Не выйдет, у них свои законы, ни один цыган на ней не женится.
- Ну и ну... - только произнесла Надя. - Пойдем, сыро, светает, скоро на работу - Женщины медленно потянулись к своей парадной.
Отменили карточки, все так радовались, как здорово, сколько чего нужно - пойдёшь и купишь, а то всё с базара, дороговато, с переплатой. Да не тут-то было. Через пару дней все магазины опустели. Чуть ли не с ночи под ними выстраивалась очередь, ждали, что привезут, то и хватали - кто перепродать, кто впрок. Даже за хлебом нужно было вставать в пять-шесть утра, тогда тебе ещё достанется, а так можно и не толкаться.
Алексея Михайловича не было, продавцы собирались за каким-нибудь прилавком и сплетничали. Дорка никогда в этих разговорах не участвовала, она выходила на улицу и стояла па "шухере". Как только появлялась машина, она здесь же давала знать, продавцы мигом занимали свои места и ждали. Чаще всего ждать было нечего, товар появлялся лишь к концу месяца, тогда приходилось держать оборону. Очередь зло штурмовала магазин, двери трещали. Дорка с рабочим пропускали по пять человек, после чего отпихивали толпу и закрывали дверь на швабру. Сколько раз швабры не выдерживали, ломались вместе с дверными ручками, безумная толпа залетала вовнутрь и крушила всё. Алексей Михайлович бежал в милицию за подмогой. Кое-как с их помощью удавалось навести порядок.
Вскоре в магазин что-либо стоящее перестало поступать. Вроде фабрики и заводы работали, выполняли и перевыполняли планы, и полки, казалось, заполнены, а купить нечего. Уж какие голодные были 45-й, 46-й да и 47-й годы, но хоть по карточкам можно было купить и как-то выжить. А теперь ни карточек, ни денег. Всей Доркиной зарплаты едва хватало на пару буханок хлеба с рук. В магазине продавщицы, никого не стесняясь и не боясь, материли всех подряд, власть ругали в открытую. Соленые словечки так и вылетали изо рта. Надежда тоже язык за зубами не держала. Сколько Дорка ни уговаривала её, чтобы не выступала больше всех, Надьку это только подзадоривало.
- Хватит молчать, Дорка, сколько можно, думаешь, чего тебя на работу официально не брали? А? Молчишь, а я знаю. Эти сволочи партийцы своих родственничков зачисляли, блядям своим кофе в кроватки таскали, а те еще и карточки получали! Усекла? А ты за них вкатывала и ручки им целована, благодетелям, сукам этим. Ненавижу, всех ненавижу, всю мою жизнь исковеркали, идеи великие нам вдалбливали, а сами неучи и воры, жульё безродное. И в войну обосрались - сбежали, как крысы, и награбленное прихватили с собой. А вернулись, все свои хоромы назад забрали, да ещё сколько оттуда барахла навезли.
Дорка, как ни пыталась, никак не могла сдержать подругу, а та распиналась все больше и больше.
- Мучились они там в эвакуации! Жди! Тошнило их от изюма и фруктов. Жара несусветная, мороженого им подавай! Пломбир, эскимо. У, сволочи, видите ли, отмучились в эвакуации, с анкетами чистенькими вернулись. А у нас грязненькие, мы в оккупации были, к нам доверия нет, нас в лагеря упрятать надо, и на наших детях это клеймо. И вообще, мы кто для них - население, контингент, рабы. Даже хуже рабов. Надоело терпеть, всю жизнь страшусь этих сволочей!
Дорка замахала руками, раскраснелась, щеки от волнения покрылись пятнами. "Да замолчи ты, наконец". Понимала, что это плохо кончится и для Надьки, и для всех. В газетах, по радио опять стати писать и говорить о врагах народа - прячут хлеб, гноят продукты, саботажничают. Пошли проверки, аресты.
За Алексеем Михайловичем воронок подъехал прямо средь бела дня. Трое в одинаковых темных пальто прошли через торговый зал в его кабинет. Потом один, невзрачный, с каменным взглядом, выглянул, позвал продавцов. Минут через двадцать они вывели директора, заставив держать руки за спиной. Он шел в своей старой шинельке, застёгнутой на все пуговицы. Почти у выхода взгляд его задержался на Дорке; она, единственная из всех, смотрела на Алексея Михайловича так, что было понятно без всяких слов. Он едва кивнул ей, глаза его заблестели от слез. Кто-то из сопровождающих ткнул директора в спину кулаком, да так, что Алексей Михайлович еле удержатся на ногах. Все, уже не останавливаясь, быстро двинули к машине.
Кроме продавцов в магазине никого не было, повисла тишина, от которой мурашки забегали по коже. Ещё полчаса назад директора ненавидели, а сейчас нагрянуло на каждого чувство вины, стояли молча, отвернувшись к серым облупленным стенам, боялись посмотреть друг другу в глаза. Не такой плохой он был человек, воевал, семью потерял, раненый, больной, кашлял до хрипоты, но никогда не жаловался. И что он там своровал - в одной шинельке ходил, потрепанной, и старых сапогах, вот-вот разлезутся. Может, оговорили, разберутся, обязательно должны разобраться. Сейчас не те времена.
Продавцы старались чем-то занять себя, чтобы отвлечься от дурных мыслей. А Дорка как стояла посреди зала, так и не могла двинуться. Кто теперь директором будет? Что будет с ней, её Вовчиком? Вдруг и её проверят? Она вспомнила рожу кадровика с фабрики и вдруг опрометью бросилась в кабинет Алексея Михайловича, сама еще не зная, зачем. Там было всё разбросано, на полу валялись какие-то бумаги. Лихорадочно, опасаясь, что кто-нибудь войдёт, она собрала его личные вещи - помазок, кусочек мыла, бритву, полотенце, кружку с тарелкой; в шкафчике увидела чистое бельё, отдельно завернула в газету, сняла с вешалки гимнастёрку. Всё сложила в ведро и перенесла в свой закуток. Потом еще раз вернулась, забрала несколько томиков его любимых книжек и плотно прикрыла кабинет.
До конца рабочего дня Дорка сидела на маленькой скамеечке, иногда тихо нашептывала что-то. Домой шла молча, выпила пустой чай со старыми сухарями и улеглась, не произнеся ни слова. Баба Катя успокоилась - наконец-то. Она тихо лежача в своём углу, в полудреме думала об исчезнувших девочках-погодках из соседней комнаты. Надо бы сходить к их родителям, рассказать, что с ними случилось, помру, они так и не узнают, атак, какая-никакая, а весточка, надежда есть. А может, родители и свыклись, нет, не верю, фамилию их запамятовала - не то Кривцовы, не то Кравченко, помнила лишь, что теперь на Ольшевской живуч; последний дом на спуске, назад туда вернулись. Она еще с Лизонькой помогала подушки нести. Но сейчас самой ей не дойти. Дорку' попросить, но она их в лицо не знает. Вовчик в гостях у дяди Вани, его оттуда никакими клешами не вытащит ь, большой уже, там дети - интересно. Вот только кашляет нехорошо как-то, покойный Евгений Евгеньевич враз бы вылечил. Баба Катя застонала.
- Что, баб Катя, случилось? Может, чайку скипятить? - всполошилась Надька.
- Да неплохо бы! Мне, девочки, совет ваш нужен.
- О чем? Дождемся, пока Дора проснётся, тогда и посоветуемся.
- Не сплю я, уснешь с вами, - раздраженная Дорка присела на край кровати. Из головы не выходил арест директора, слезы на глазах.
Надежда быстро организовала чай из высушенных листьев черной смородины и сбора трав. Бабу Катю под руки подвели к столу, давно они вот так, по-семейному не сидели вместе.
- Тут такое дело... В войну в первой комнате жила семья, фамилию точно не припомню. Хорошие люди, тихие, отец был постарше, лет пятьдесят пять, а мать, ну, сорок от силы, и две девочки-погодки, просто прелесть обе, кто старше, кто младше, не понять. Забрани их немцы, судачили, что в Германию. Тогда молодых - и ребят; и девчат, всех подряд угоняли - на работу, а может, в лагеря. В товарняке железной дорогой отправляли, как скот. Зима студеная, а они в легкой одежонке.
Старушка замолчала, смотрела вдаль, будто видя перед собой всё это, потом очнулась, отхлебнула глоток остывшего чая.
- А в 43-м мы с Лизонькой пошли в город и встретили...
- Кого?
- Одну девочку встретили.
- Екатерина Ивановна, что вы тянете? Кого вы встретили? - Надька не заметила, как перешла на крик.
- Я и говорю - одну встретили, недалеко от Греческой площади. Сначала не признали - шикарная вся из себя, в короткой шубке.
- Ну? - одновременно воскликнули женщины.
- Так я и говорю. Машина остановилась, сначала холёный офицер вышел, а следом она. Он руку ей подал, что-то буркнул по-немецки. Черт нас дернул, мы с Лизонькой подскочили, пожелали им счастья, здоровья, в общем, всею лучшего. Она нам марку дана и подмигнула, и ещё пальчик ко рту вот так поднесла - мол, молчите. Мы и молчали. Вот и всё.
- А куда они пошли?
- Теперь чего уж скрывать - в гостиницу он её повёл. Мы все это время ждали. Обратно она одна вышла, села в машину и уехала, в нашу сторону и не взглянула. Видно, в публичном доме на Старопортофрантовской жила, там в войну много таких домов было.
- Так, может, её родители знали?
- Вот и я думаю, а если нет? Всё матери лучше узнать, что её дитя не отправили в лагерь, вдруг жива она. Хоть надежда будет, что найдется.