- Ей–Богу, этот Пугачев, кажется, знает свое дело и чрезвычайно искусно и отважно играет свою роль. А что, если это - дело серьезное? Бывали случаи, когда от одной искры целые леса сгорали. Нет, нет, - ответил он сам себе, - это не опасно, не трудно будет справиться с этим сбежавшимся отовсюду сбродом, а этот первый успех был необходим, чтобы достичь цели игры. Но как содрогнется эта высокомерная Екатерина, когда призрак ее покойного мужа поднимет бунт на окраинах, а здесь, непосредственно у ее трона будет готова взлететь на воздух мина, которую благополучно предотвратит моя рука! Как она склонится перед моей рукой, которая одна только способна защитить ее! Пусть она тогда забавляется с Потемкиным или с кем хочет - власть будет тогда в моих руках тем прочнее. И тут же взамен увядающей розы, аромат которой не стоит ее шипов, у меня будет свежий, прекрасный цветок. Но она пусть помнит, что не кто иной, как Григорий Орлов, помог ей добиться трона и только он один может охранить и защитить ее!
Князь позвонил камердинеру и приказал подать себе мундир с андреевской звездой и лентой.
- Петр Севастьянович Фирулькин ждет и настойчиво требует, чтобы его допустили до вас, ваша светлость! - доложил камердинер.
- Пусть войдет этот остолоп! - смеясь, сказал Орлов. - Шуты также необходимы в трагедии, чтобы заполнить паузы.
Вошел Фирулькин.
- Чего тебе нужно, Петр Севастьянович? - спросил Орлов, поправляя голубую ленту у себя на груди и огладывая ироническим взором смешную фигуру низко кланявшегося купца.
- Я пришел к вашей светлости с хорошей вестью, - сказал Фирулькин. - Мне удалось, согласно вашему приказанию, отыскать такую тройку лошадей, какой другой не найдется во всей России, даже в придворной конюшне нашей всемилостивейшей императрицы, да хранит ее Бог. Лошади стоят во дворе вашего дворца, если вы, ваша светлость, милостиво удостоите их своим взглядом, я уверен, что вы останетесь довольны мною.
- Ах, я почти уже забыл об этом, - небрежно ответил Орлов, - но если ты говоришь правду, то похвально твое усердие. У меня нет времени, служебные дела призывают меня к императрице, но на одну минуту я все же выйду взглянуть на твою тройку.
Он вышел, Фирулькин последовал за ним, смиренно склонившись.
В передней Орлов сделал знак офицеру, привезшему депешу из Москвы, и вместе с ним спустился во двор, где застал своего шталмейстера и украинскую тройку.
Фирулькин не преувеличил, лошади были действительно необычайно красивы и конюшие единогласно признали, что они превосходят красотой всех лошадей царской конюшни.
Орлов потрепал их лебединые шеи и приказал отвести в конюшню к своим любимым лошадям, которые кормились из мраморных яслей и пили из серебряных бадей.
- Я доволен тобой, Петр Севастьянович, - сказал он Фирулькину, - ты можешь рассчитывать на мою милость!
Однако Фирулькин не довольствовался такой благодарностью. Он поспешил за удалявшимся князем и решился даже схватить его за полу.
- Ваша светлость, - сказал он дрожащим голосом, когда Орлов повернулся к нему удивленный и негодующий, - вы изволили милостиво обещать мне свое покровительство, если я удачно выполню ваше поручение. Вы обещали мне свою помощь и покровительство в деле моего сватовства к этой упрямице Аделине Леметр.
Орлов смерил старика презрительным, насмешливым взглядом и спросил:
- Разве я могу принудить эту девушку полюбить тебя?
- О, ваша светлость, - воскликнул Фирулькин с холодной, коварной улыбкой, - любовь придет со временем, когда Аделина будет моей; теперь я прошу у вашей светлости лишь одного, - чтобы вы удалили дерзкого подпоручика Мировича, который кружит ей голову.
Орлов смерил его взглядом и сказал:
- Будь покоен, Петр Севастьянович! Будет удален, даю тебе слово!
Он подал знак офицеру, они сели в карету и отправились в Зимний дворец.
Фирулькин смотрел, низко склонившись, ему вслед, затем еще раз бросил взгляд на лошадей, которых отводили в конюшню, и со вздохом сказал:
- Тридцать тысяч рублей должен был я пожертвовать за эту тройку, - а здесь мог бы я выручить за нее вдвое больше; но нет цены, слишком высокой для Аделины, которую я люблю или ненавижу, я сам не знаю, но которая должна быть моею назло всему свету.
Он смиренно ответил на снисходительные поклоны конюших и, выйдя из дворца, сел на улице в ждавший его экипаж и приказал кучеру везти себя в дом госпожи Леметр.
XXI
Пронзительный ветер вздымал волны Ладожского озера и гнал вспять воды Невы. Пенистые волны становились все выше и с шумом набегали на берег; выше и выше поднималась вода у стен Шлиссельбургской крепости, и только чайки нарушали однообразную картину угрюмой местности.
Птицы кружились то над тростником, то над водою; их белое оперение то блестело в лучах солнца, то становилось серым от тени набегавших туч; они опускались на гребни волн и ловко схватывали маленькую рыбешку, которая не в силах была сладить с разъяренной стихией.
Василий Яковлевич Мирович сидел у окна своей комнаты и задумчиво следил за игрою волн и летающими птицами.
"Разве это не символическая картина? - думал он. - Ведь тут все так же однообразно и в то же время так же непрочно и изменчиво, как и судьбы нашей империи. Все беспорядочно мечется то сюда, то туда, гонимое дуновением случая и каприза. А я, - продолжал он со вздохом, - хочу поднять из глубины этого непостоянства сокровище любви. Не безумие ли это с моей стороны? Разве не погибли титаны, желавшие завоевать небеса? А ведь у них под ногами была твердь!"
Он мрачно поглядел на пенистые волны.
В этот миг с одного из бастионов поднялся на воздух сокол; смело и могуче двигался он против ветра, кружась над стаей чаек. Испуганно кричали птицы, стараясь скрыться под защиту берега, но сокол упал стрелою и, схватив одну из них, спокойно полетел к своему гнезду, тогда как другие чайки с жалобными криками метались на берегу.
Мирович вскочил и прислонился лбом к окну.
"Древние видели Божественное указание в полете птиц, - думал он, - и почему Небеса не могли бы дать ответ на мое сомнение при помощи того же знака? Да, я принимаю этот знак! Как соколу удалось напасть на испуганную стаю чаек, так и мне удастся освободить из этой темницы закованную справедливость и прогнать кичливых авантюристов, которые, подобно чайкам, гордо снуют взад и вперед только потому, что их боится мелкая рыбешка. Я выведу на солнечный свет истинного царя и буду первым на ступенях его трона. Порхайте, защитники преступной власти, - погрозил он кулаком в пространство, - ваш день клонится к закату, сокол наготове, он расправляет свои крылья для победоносного полета!"
Горящим взором смотрел Мирович на водное пространство. Тучи рассеялись, солнце играло на пенистых волнах.
Он не заметил, что сзади него остановился Ушаков и наблюдал за ним мрачным взглядом. Наконец он подошел к Мировичу и положил на плечо руку.
- Ах, это - ты, Павел, - оборачиваясь, сказал Мирович. - Сейчас только видел я знак, который древние авгуры сочли бы за счастливое предзнаменование: вот оттуда взвился сокол и, ударив на стаю чаек, унес в своих когтях одну из птиц. Скажи, разве это не пророчит счастья? Отважный сокол разбивает чаек, как то сделаем и мы!
- Отважный сокол разбивает чаек, - возразил Ушаков, потупляясь перед светлым взором Мировича, - я не суеверен, но суеверие, если оно поддерживает мужество, не может быть вредно. Цезарь тоже верил в предзнаменования, и его счастье не раз оправдывало эту веру.
- Как идут дела? - спросил Мирович. - Нашел ли сержант Писков новых приверженцев? Я сгораю от нетерпения - мы уж очень медленно подвигаемся вперед.
- Писков уверен в своих людях, - ответил Ушаков. - Но он требует, чтобы ему показали сенатский указ, которым Екатерина Вторая низводится с престола и на ее место призывается Иоанн Антонович.
- Сенатский указ? - воскликнул Мирович. - Как же это возможно? Тогда все потеряно!
- Почему же? Нисколько! - проговорил Ушаков. - Если других затруднений не будет, тогда все уладится; в русском народе живет вера в верховное право Сената; солдаты, по–видимому, сомневаются, что такое серьезное и большое дело вручено двум молодым людям; они хотят видеть указ, чтобы быть уверенными, что действительно дадут своему отечеству настоящего императора.
- Но тогда все погибло! - снова воскликнул Мирович. - Ведь мы не можем показать им этот указ.
- Нет, мы должны, - возразил Ушаков. - Никто из солдат не умеет читать, только Писков немного разбирает буквы, но разве он видел когда‑нибудь такой документ? Он будет удовлетворен, если показать ему лист бумаги с разными подписями. Такой документ ничего не стоит сделать, приложив к нему печать двуглавого орла при помощи монеты. У тебя есть пергаментная бумага для рисования - возьми лист и пиши, через полчаса все будет готово.
- И ты думаешь, что обман удастся? - спросил Мирович, доставая из ящика стола лист толстой бумаги и приготовляясь писать.
- Несомненно, - ответил Ушаков, - пиши только! Я знаю форму таких документов и продиктую тебе слова.
Мирович стал писать крупными буквами диктуемые ему Ушаковым высокопарные фразы, которыми торжественно объявлялось, что Екатерина Алексеевна низводится с престола российского и приговаривается к смертной казни. Именем русского народа императорская корона возвращалась Иоанну и каждому солдату русской армии, а также каждому верноподданному государства повелевалось оказывать во всем повиновение подпоручику Василию Мировичу, исполнявшему волю Сената.
- А как же подписи? - спросил Мирович.