Был сделан перерыв, в деловых проворных хозяек превратились три юные русские красавицы: они быстренько убрали остатки холодных закусок, сменили приборы, рюмки и бокалы. Только выпивка осталась на столе, и добавились новые бутылки. Похоже, сценарий застолья хозяином квартиры был заранее разработан. Пока проходила смена декораций, я успел непринужденно побеседовать с профессором-экономистом, советником министра обороны СССР Устинова, и услышал кое-что о последних разработках русских специалистов в области стратегических межконтинентальных ракет. Эти материалы уже были в советской печати, хотя и для узкого круга, так что никаких военных тайн у рассеянного профессора я не выведывал, меня интересовали лишь некоторые детали. А рассеян во время краткого дружеского разговора мой собеседник был потому, что похотливым взглядом приглядывал за помощницей режиссера, сновавшей с подругами по хозяйству,- как бы кто не увел, не перехватил. От переживаний на этой почве он обильно потел и постоянно вытирал свой обрюзгший лик большим носовым платком.
Наконец в комнату вплыли три русские красавицы с подносами, на которых возлежали молочные поросята, с треснутой поджаристой корочкой, с маслинами в глазницах, украшенные зеленью.
Раздались аплодисменты, крики "Ура!".
Опять все за столом, наполняются рюмки и бокалы, громогласный клич: "У всех нолито?", "За здоровье нашей несравненной, дорогой, любимой Галины, гордости России!", "Люблю, когда нагло льстят прямо в морду", "Ура Галине!"
И, как говорят в России,- понеслась…
Весьма скоро и поросята были сокрушены, на подносах от них остались раскромсанные скелеты.
- На десерт,- прокричал хозяин квартиры (если он хозяин),- фрукты, мороженое, кофе, чай.
- Нет,- довольно капризно заявила одна из юных красавиц,- требуем духовной пищи. Боря! Тре-бу-ем!
- Тре-бу-ем! - подхватили за столом,- Тре-бу-ем!…
- Уважь народ, Боренька,- сказала Галина Брежнева и чмокнула своего избранника в щеку - И меня уважь.
Все за столом стали неистово хлопать в ладоши. Пришлось присоединиться к этому неистовству, хотя я не понимал толком, что происходит.
Борис Буряце поднял руки, успокаивая публику. Стало тихо.
- Будет сделано,- тихо сказал хозяин квартиры.
На столе появились два старинных бронзовых подсвечника с горящими свечами. Языки огня колебались, возникали расплывчатые тени на картинах, фарфоровых статуэтках, старинных сервизах. Казалось, что стены комнаты ожили, отодвинулись. Нечто ирреальное было в неожиданно возникшем мире…
Появился Борис с гитарой в руках. Что-то затаенно-отрешенное увидел я в его лице. И опасное одновременно.
- Сначала мою любимую,- тихо сказала Галина Брежнева.
Борис ударил рукой по струнам, прозвучал мелодичный проигрыш. И он запел:
Скатерть белая залита вином,
Все гусары спят беспробудным сном…
Голос у Бориса был сильный, глубокий, полный скрытой страсти и огня:
Лишь один не спит, пьет шампанское.
За любовь свою, за цыганскую…
- Давай! Давай! - закричал Борис, продолжая играть на гитаре и коршуном кружа вдоль стола в стремительном танце, гибкий, стройный, демонический. И мириады огоньков то вспыхивали, то гасли в драгоценных камнях на его рубашке.- Все, все поют!
За столом все подхватили песню:
Очи черные, очи страстные,
Очи жгучие и прекрасные…
Я взглянул на Вику - она пела, полузакрыв глаза, с восторгом, самозабвенно, погружаясь, как и все за столом, в экстаз, мне непонятный:
Как боюсь я вас, как люблю я вас!
Знать, увидел вас я в недобрый час…
А в какой час я встретил тебя, моя грустная рыжая сказка, моя русская судьба?
Потом Борис Буряце пел одну за другой цыганские песни, без всякого перерыва, требовательным, нетерпеливым жестом обрывая невольные аплодисменты. Песни томительно-тягучие, от которых все вокруг как бы замедлялось, останавливалось, только бесконечная дорога петляла по российским равнинам, уходя к ускользающему горизонту, и цыганский табор шел по ней, исчезая вдали; то песня взрывалась бешеным, ураганным ритмом - гремел бубен, горели костры, пахло жареным мясом и конским потом, молодые цыганки кружились в стремительном танце, вея длинными цветастыми юбками, и отблески огня плясали в их черных очах. В непонятном сладостном затмении кружилась голова, все смешалось в моем сознании: цыганки, томительная лунная дорога, завораживающий блеск женских глаз, молодой кудрявый Пушкин - почему Пушкин? Но я зримо видел его среди цыган в таборе, ночью, под черным южным небом, усеянным яркими звездами. Почему южное небо? "Эй, ямщик! Гони-ка к Яру! Не жалей, брат, лошадей!…" Старая Москва, сугробы, тройка, заиндевелые конские гривы. Как у них говорят? Трескучий мороз…
Цыганский хор, цыганская любовь…
Ни огня, ни теплой хаты…
Снег и снег. Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне…
Боже, да что со мною?
Россия…
…Я почувствовал на своем плече руку Вики.
- Арик! Ау… Ты что? - прозвучал ее тихий голос.
- Ничего. Просто задумался. А в чем дело?
- Ты, наверное, пять минут сидишь с закрытыми глазами,- Вика уже громко продолжала: - Галина Леонидовна отдала приказ: "Американца не будить!"
Вокруг засмеялись. Я поискал глазами истинную хозяйку всего происходящего, но не обнаружил ее.
Со стола исчезли остатки молочных поросят, стол был накрыт свежей крахмальной скатертью, на нем стояли бутылки шампанского и высокие хрустальные фужеры на длинных ножках.
- Шампанское, друзья, шампанское! - весело говорил Борис Буряце.- Очень сближает.
Захлопали пробки из бутылок.
Мы с Викой выпили по бокалу охлажденного полусухого шампанского с маркой "Новый Свет" ("Значит, крымское, голицынское,- успел додумать я.- Натуральное"), и Вика прошептала мне на ухо:
- Давай делать отвал. Уже скоро три. С тобой Борис уже поговорил?
- О чем? - не понял я.
- О своих проблемах.
- А!… Да, поговорил.
- Вот и сваливаем. Мы на этом празднике жизни уже лишние.
В противоположном от нас углу комнаты у столика с бутылками, закусками и фруктами беседовали "мои генералы" (так я их назвал для себя), и лица у них были сосредоточенными. Ведь вся эта публика собирается не только для выпивки и жратвы. И даже не для преферанса. Тут вершатся большие дела.
Я оглянулся по сторонам. Сутенер и совладелец подпольного публичного дома что-то тихо разъяснял респектабельному замминистра некоего строительного министерства, и тот сдержанно кивал головой. Профессора-экономиста и помощницы режиссера не обнаружилось, отсутствовал и Сергей Кузьмич Цаган, но по некоторому шевелению портьеры, скрывающей ломберный столик, я понял, что он уже там. Художник-реалист с растрепанной бородой, в которой застряли крошки и кусочки закусок, мирно спал в кресле. Две оставшиеся русские красавицы щебетали с поэтом Иваном.
- Уйдем по-английски,- сказала Вика,- не прощаясь.
- Но хотя бы с Галиной Леонидовной,- начал было я, но Вика, улыбнувшись, еле слышно сказала:
- Примадонна уже в своих покоях. Наверно, приняв ванну и, может быть, уколовшись о шип розы, ждет под балдахином своего возлюбленного.- В ее голосе было непонятное сожаление и злость одновременно.
- Тогда пошли,- сказал я.
И тут же появился Борис Буряце, будто подслушивал нас:
- Вы что, друзья?
- Пора, пора! - пришла ему на помощь Вика.- Надо и честь знать. Спасибо, Боря! Все было потрясающе.
- Ну что же… Тогда… Сеня! - крикнул хозяин квартиры.
В комнате появился Сеня, крепыш лет двадцати пяти, низкорослый, широкоплечий, в кожаной черной куртке, со стертым не запоминающимся лицом.
- Отвезешь моих гостей,- сказал Борис.
- Нет проблем, командир,- Сеня мельком взглянул на нас.- Пошли.
В дверях, пожимая мне руку, хозяин квартиры (ее я не забуду до конца дней своих) сказал:
- Вы все-таки, Артур, подумайте. Есть над чем подумать. Скажем, недельку. Я вас через Викторию разыщу.
Но больше с Борисом Буряце мы никогда не встречались…
Сеня оказался владельцем почти новой "тойоты" синего цвета. Только правое переднее крыло чуть-чуть помято. Распахнув перед нами дверцу, он спросил:
- Куда ехать?
Я назвал адрес.
Всю дорогу Сеня не произнес ни слова. И мы с Викой молчали. Не знаю, как она, а я был просто подавлен впечатлениями от этого ночного застолья и ловил себя на идиотской мысли, что все это мне померещилось, потому что, как сказал какой-то русский классик, "так не может быть, потому что не может быть никогда".
Впрочем…
Мы стремительно мчались по осенней ночной Москве.
Пустынность, громады темных домов, редкие фонари. Ни одного прохожего на улицах. Только мигают светофоры на перекрестках; встречная милицейская машина. Редкие жалкие световые рекламы. Такое впечатление, что гигантская столица вымерла. Или оккупирована невидимой вражьей силой…