Сейчас Путко разглядывал дворец во все глаза. Со стороны Кронверкского проспекта он был в два этажа; цоколь из груботесаного красного гранита; над ним – шлифованный серый гранит, наполовину обрамляющий окна первого этажа; выше – белая кафельная плитка и уже по карнизу – синяя, с накладкой из кованых лавровых венков и гирлянд. Саженях в трех от тротуара на уровне второго этажа – балкон. Видна желтая застекленная дверь. Сколько раз выходил из нее на этот балкон Владимир Ильич, чтобы выступить перед рабочими и солдатами...
Дворец выходит углом на Кронверкский и на Дворянскую улицу. Со стороны Дворянской он одноэтажный, щедро застекленный – наверное, там был зал приемов, – отступил от тротуара, заслонен деревьями за чугунной оградой.
Тогда здесь с утра до позднего вечера было море людей. Сейчас обе улицы были пустынны. Окна по второму этажу – в брызгах разбитых стекол. У каменных брусков тротуара – клочья затоптанных бумаг. Вдоль стены и ограды прохаживаются юнкера с шевронами на рукавах – все те же черепа и кости, – с новенькими японскими карабинами за плечами.
Где же были в тот день, когда юнкера громили дворец, Иван Горюнов и его выборжцы?..
Антон пошел от дворца. Напротив, через сквер с вековыми деревьями, проглядывалась красная глухая стена и шпиль Петропавловской крепости. Путко пересек сквер и оказался на набережной. За широченным простором Невы едва виднелась черная с золотом ограда Летнего сада, линия дворцов и далеко справа – Зимний. Отсюда казалось, что на него, как шапка, нахлобучен купол Исаакиевского собора.
Зимний... Говорят, Керенский почивает ныне на ложе императора и надевает на себя перестиранное царское белье. И смех и грех... В окнах Зимнего уже блекло светились огни. В поте лица трудятся "заложник демократии" и его правительство?..
Что бы там ни было, но, как и в февральские дни, Антон прежде всего будет искать связь.
Тогда, в марте, в самый канун отъезда на фронт, когда он в последний раз виделся с Горюновым, Ваня сказал: "Мы выходим из подполья, Питерский комитет велел выдать каждому партийцу билет. Хочешь получить в нашем райкоме?" Партийный билет! До революции о таком и не слыхивали и списки-то старались не хранить. "Конечно!" – сказал тогда Антон. Тут же ему и выдали красный картонный квадрат размером в осьмушку: "Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Членский билет № 241. Выдан члену партии Антону Путко". Подпись секретаря Выборгского районного комитета и круглая печать с литерами в центре: "РСДРП". Этот квадрат и сейчас лежал в кармане его гимнастерки.
В том третьем номере "Рабочего и солдата", где было помещено объявление о регистрации делегатов съезда, указывался и адрес Выборгского райкома – Большой Сампсониевский, дом 62.
С Каменноостровского он через Гренадерский мост, переброшенный над Большой Невкой, вернулся на Выборгскую сторону и пошел по бесконечному Большому Сампсониевскому. До дома 62 – зеленого, четырехэтажного, с облупленной штукатуркой – он добрался уже совсем затемно. Дернул одну дверь, другую – заперто. У одного из подъездов во внутреннем, замкнутом дворе стояли несколько парней, по виду рабочие. Оглядели его с подозрительностью, особенно офицерские погоны.
– Райкомовских никого нет, все по заводам.
Антон знал и другой адрес: Кушелевка. Может, повезет – застанет Ивана дома.
Вот и его многооконный дом-казарма. Дверь тоже заперта. С последней надеждой постучал погромче.
Из соседней комнаты выглянул в коридор взъерошенный мужчина:
– Какого черта, стер!.. – разглядел форму и погоны, осекся.
– Где ваш сосед, Иван Горюнов?
– "Где, где"! – со злостью передразнил сосед. – Припоздал, вашбродие, – другие ужо уволокли Ивана в "Кресты"! – И с сердцем захлопнул свою дверь.
"Вот оно что... – Антон вышел на улицу. – Вот, значит, где ты был в июльские дни... Снова там, на Невском, под пулями... Куда же теперь? Искать Василия? Где? Может быть, и Василий в одной камере с Ваней... А что, если начать, как тогда, с Сашки?.."
Мысль о Сашке толкнула его к давнему, морозно-полынному, к тому, что оставило на сердце тепло, растворенное в щемящей грусти невозможного, – к Наденьке и их последнему разговору на Александровском мосту.
Ее пылкое объяснение, как онегинской Татьяны: "Я вас люблю, чего же боле..." Татьяна не та, Онегин не тот, и время совсем иное... Ее бесхитростная, ясная жизненная стежка – и его ухабистый, кандальный путь через дальние дали, через аресты и нерчинскую преисподнюю, траншеи, кровь... Разве сопрягаема с ее наивно-открытыми глазами-ромашками, с ее восемнадцатью годами вереница его трудных лет, оставивших меты и сединой, и рубцами от кандалов, и ранами от шрапнели?.. Так с тоскливым холодом на сердце решил он еще тогда, в поезде, хотя и испытывал к девушке благодарность, наверное как каждый мужчина, удостоенный внимания и любви женщины. К этому же решению он возвращался и на фронте, получая от Наденьки письма со штемпелями военной цензуры. Цензуре нечего было вычеркивать в них – этих детским почерком, с помарками и ошибками старательно исписанных страницах, с неизменными поклонами от ее мамы, от Сашки и даже младшего брата Женьки, со скупыми новостями и робкими просьбами писать чаще, беречь себя и не забывать о ней. И эти листки, хоть и рад был он их получать, и пахли они полынью, снова и снова подтверждали: невозможно. Его умудренный прожитым и пережитым опыт – и ее наивность; все то, ради чего он растирал кандалами запястья и щиколотки, его боли и муки; тяжесть, до конца дней возложенная на его плечи погибшими товарищами, – и ее "миленький", "здрасте" и "досвидание"; его восемь жен-гаубиц – и она с пирожными за шестьдесят копеек...
Но единственно главным было другое. Ольга. Единожды, на одну ночь, ставшая его женой. Канувшая в неизвестность.
Чтобы не обидеть Наденьку, он, как и пообещал, написал ей первым. Она откликнулась сразу. Потом почтальон разыскивал его чуть ли не каждый день, и офицеры батареи с доброй завистью посмеивались: "Язык любви, язык чудесный, одной лишь юности известный..." Антон, конечно, ничего никому не объяснял. Писал все реже. Потом началась подготовка к наступлению. Июльские события. Контрудар германцев...
Наденька тоже перестала писать. Батарейцы успокаивали: "Пусть бог вас сохранит от ревности: она – чудовище с зелеными глазами..." Сам же он подумал: вот и хорошо, время сделало свое...
Поэтому теперь он шел на Полюстровский с легким сердцем. Шел не к ней – к Сашке. Вот и хата с белеными стенами. Затененный вишнями двор. Как умеют люди сохранять привязанность к отчему краю! Интересно, плодоносят ли под холодным северным небом украинские вишни?.. Но все равно домик выглядит куда живописней, чем зимой. Совсем как в деревне, расхаживают, выворачивая головы с зернышками-глазами, куры. Вон и знакомый кот на крыльце.
Антон оттолкнул незапертую калитку. Поднялся на крыльцо. Постучал. Ответа не было. "Неужто и здесь..." Постучал еще. Потянул ручку. Дверь отворилась. Из сеней в горницу – тоже не на замке.
В комнатке-боковушке послышалось движение. Скрипнули половицы. Наденькин голос:
– Кто там? Ты, Сашко?
Девушка ступила в горницу. Вгляделась, обмерла:
– Антон!
– Здравствуй, Наденька.
Она прижалась к его гимнастерке и зарыдала, плечи заходили ходуном.
– Что ты? – мягко положил он ладони на ее руки. – Чего ты?
– Дура – вот почему!.. – она подняла лицо. Плачущие глаза ее сияли. Приехал! Живой! Как раз сию секундочку ты мне снился!..
Тут только, отстранив, он увидел – она сама на себя не похожа: на белых исхудалых щеках острей обозначились скулы и углубились ямочки. Вдвое больше стали глаза. И нет ее роскошной косы, острижена чуть не под солдатский ноль.
– Что с тобой?
– Да я ж, миленький, тифом переболела... Уже было померла, да мамо выходила...
– Не может быть! – полоснуло его. – Наденька, родная моя!
– Теперь ожила, – благодарно улыбнулась она, и вместе с ямочками проступили на щеках и у глаз морщинки. – С домом управляюсь. Маму с Женькой в деревню отправили, не так там голодно... – Судорожно, порывисто, чего-то страшась, заглотнула воздух. – Я так тебя ждала! Так... – Она потянула его за руку.
Наброшенный на плечи, на ночную сорочку платок соскользнул. Антон увидел белого жучка – след оспяной прививки, россыпь родинок.
– Идем!..
Пахнуло полынно-горьковатым чистым теплом. Он сделал шаг к ее комнатке. И остановился – как запнулся.
– Нет, Наденька... Я пришел к Сашке.