В калейдоскопе событий обозначилось: восставшие, солдаты и рабочие, слушают Совдеп. Понятно: Совет рожден революцией. Он как бы восстановил связь, перекинул мост между пятым годом и нынешним. Думские же депутаты те же самые, что сидели в Таврическом и неделю назад. Но правительство есть правительство, и министр – это министр!.. Александр Федорович пытался убедить членов Исполкома по-одному, кулуарно. "Нет, решительно нет! Как можно отменить постановление, принятое час назад? Тем более что тут есть принципиальная сторона". Возгоревшаяся было вожделенная мечта гасла. Откажется от портфеля – никогда себе не простит. "Товарищ председателя самозванного Исполкома"... Сегодня Совдеп существует, завтра он может оказаться мифом. А министр... Он станет министром!
– Ваше предложение принимаю, – ответил Керенский Родзянке.
Нет, он не отверг Совдеп: в голове его уже созрел план, как обыграть своих непримиримых сотоварищей. Александр Федорович знал, что с часу на час должно начаться заседание Исполкома совместно с представителями от заводов и полков – теми самыми, перед кем он почти непрерывно выступал все эти шальные сутки.
Дождался, когда все собрались и заседание началось, и ворвался в зал, оборвав на полуслове чье-то выступление.
– Товарищи! Я должен вам сделать сообщение чрезвычайной важности! Товарищи, доверяете ли вы мне?
Голос его, достигнув звенящих высот, сорвался. Из разных концов послышалось:
– Доверяем! Доверяем!
– Я говорю, товарищи, от всей глубины моего сердца, я готов... – он уронил голос до трагического шепота, – я готов умереть, если это будет нужно...
Уловил движение на скамьях, будто те, сидящие, хотят броситься ему на помощь:
– Товарищи, в настоящий момент образовано Временное правительство, в котором я... – он сделал паузу, – занял пост министра!
Нервное напряжение в зале разрядилось хлопками. Это уже кое-что. Он снова взвинтил голос:
– Товарищи, я должен был дать ответ в течение пяти минут и поэтому не имел возможности получить ваш мандат для вступления в состав Временного правительства.
В рядах зашептались. Члены Исполкома начали что-то объяснять сидящим с ними рядом делегатам. Но Керенский не дал разрастись опасной заминке:
– Товарищи, в моих руках находились представители старой власти, и я не мог не воспользоваться этим обстоятельством. Ввиду того, товарищи, что я принял на себя обязанности министра юстиции до получения от вас на это полномочий, – он опять перешел на драматический шепот, – я слагаю с себя звание товарища председателя Совета... – опустил голову, как бы не в силах говорить далее. – Но для меня жизнь без народа немыслима, и я вновь готов принять на себя это звание, если вы признаете это нужным...
Расчет его оказался точным: подобного представления никто из них еще не видывал. Из зала отозвались – кто аплодисментами, кто выкриками: "Признаем!"
– Товарищи, войдя в состав Временного правительства, я остался тем же, кем был, – республиканцем. В своей деятельности я должен опираться на волю народа, я должен иметь в нем могучую поддержку. Могу ли я верить вам, как самому себе?
– Можешь! Можешь! Верь!
Подстегнутый восклицаниями и аплодисментами, он возвысил голос до истерических нот:
– Я не могу жить без народа! И в тот момент, когда вы усомнитесь во мне, убейте меня! – Слезы готовы были брызнуть из его глаз. – Товарищи! Позвольте мне вернуться к Временному правительству и объявить ему, что я вхожу в его состав с вашего согласия, как ваш представитель!
И, не дав никому опомниться, он выбежал из зала. Дело было сделано. Все три кресла – его!..
3
На рассвете 28 февраля, покинув салон-вагон императорского поезда, генерал Иванов из губернаторского дворца вызвал к прямому проводу Хабалова.
Дежуривший у аппарата офицер передал:
– Генерал Хабалов находится в здании Адмиралтейства и полагает, что выход его оттуда неизбежно связан с арестом его на улице революционерами.
– Передайте: генерал-адъютант Иванов будет у аппарата в девять часов утра; если генерал Хабалов не может подойти сам, пусть пришлет доверенное лицо.
В Адмиралтействе аппарат Юза был. Точно в девять часов разговор между двумя главнокомандующими войсками Петроградского округа – только что смещенным и только что назначенным – состоялся:
– Здравия желаю, ваше высокопревосходительство, я Хабалов,
– Ответьте: какие части в порядке и какие безобразят?
– В моем распоряжении в здании Главного Адмиралтейства четыре гвардейских роты, пять эскадронов и сотен и две батареи. Прочие войска перешли на сторону революционеров или остаются, по соглашению с ними, нейтральными. Отдельные солдаты и шайки бродят по городу, стреляя прохожих, обезоруживая офицеров.
– Какие вокзалы охраняются?
– Все вокзалы во власти бунтовщиков, строго ими охраняются.
– В каких частях города поддерживается порядок?
– Телефон не действует, связи с частями города нет. Министры арестованы.
– Какие полицейские власти находятся в данное время в вашем распоряжении?
– Не находятся вовсе.
– Какое количество продовольствия в вашем распоряжении?
– Продовольствия в моем распоряжении нет.
– Много ли оружия, артиллерии и боевых припасов попало в руки бастующих?
– Все артиллерийские заведения во власти повстанцев.
– Какие военные власти и штабы в вашем распоряжении?
– В моем распоряжении лично начальник штаба округа, с прочими окружными управлениями связи не имею...
Еще дочитывая ленту с аппарата, генерал-адъютант Иванов понял, что в столице произошло нечто совсем иное, чем представлял себе царь, и что его самого ожидает отнюдь не легкая, лишь за почестями и орденами, прогулка. Но мешкать нельзя. Хотя бы Адмиралтейство нужно использовать как плацдарм.
В час дня в штаб-вагоне передового эшелона, в который был погружен Георгиевский батальон, Иванов покинул Могилев.
Тем же часом от его имени была отправлена телеграмма, адресованная коменданту Царского Села:
"Прошу сделать распоряжения о подготовке помещений для расквартирования в г. Царское Село и его окрестностях 13 батальонов, 16 эскадронов и 4 батарей".
Иванов был уже в пути, когда его догнало донесение, отправленное в Ставку Беляевым и теперь пересланное начальником штаба Алексеевым авангарду карательной экспедиции: "Военный министр сообщает, что около 12 часов 28-го сего февраля остатки оставшихся еще верными частей по требованию морского министра были выведены из Адмиралтейства, чтобы не подвергнуть разгрому здание. Части разведены по казармам, причем, во избежание отнятия оружия по пути следования, ружья и пулеметы, а также замки орудий сданы морскому министерству".
Значит, плацдарма больше нет. И его захлестнуло... Однако повеление императора нужно выполнять.
Затребовав у штабов Северного и Западного фронтов казачьи и пехотные полки, пулеметные команды и артиллерию, Иванов уведомил, что по прибытии утром первого марта в Царское Село он до выяснения обстановки остановится на вокзале, откуда установит связь со штабами фронтов и продвигающимися к столице частями. По всей вероятности, на полных парах идут на взбунтовавшийся Питер и войска, расквартированные в первопрестольной.
Не ведал Николай Иудович, что как раз в этот момент генерал Алексеев читал депешу, только что поступившую от командующего Московским военным округом Мрозовского. В сей депеше говорилось: "К 12 часам дня 28 февраля почти все заводы забастовали, рабочие прекращали работу и обезоруживали одиночных городовых, собирались толпы с красными флагами, но рассеивались полицией и казаками. Толпа в несколько тысяч собралась у городской думы, но без активных действий. Одна толпа ворвалась в Спасские казармы, но была вытеснена. Гражданская власть на некоторых площадях передала охранение порядка военным властям. Считаю необходимым немедленное сообщение о петроградских событиях. Дальнейшее умолчание угрожает эксцессами".
Донесение Мрозовского чрезвычайно встревожило начальника штаба. Он реально представил последствия присоединения Москвы к взбунтовавшейся столице. Это – как бак керосина в костер. Алексеев тотчас уведомил военного министра: "Беспорядки в Москве, без всякого сомнения, перекинутся в другие большие центры России". Особо выделил, что присоединение Москвы к восстанию гибельно скажется на армии, в которой тоже станут возможны беспорядки. Если не принять самые срочные меры, "Россия переживет все ужасы революции". Но царю докладывать донесение Мрозовского он не стал – какой толк? Высказал лишь свое пожелание: чтобы с завтрашнего дня, с первого марта, Москва высочайшим повелением была объявлена на осадном положении с запрещением "всякого рода сходбищ и собраний и всякого рода уличных демонстраций".