У Родзянки уже был подготовлен и текст телеграммы, которую он предложил без промедления отстучать в Ставку, на имя генерала Алексеева, а также всем главнокомандующим фронтами и командующим флотами. В телеграмме предлагалось действующей армии и флоту сохранять полное спокойствие и выражалась уверенность, что "общее дело борьбы против внешнего врага ни на минуту не будет прервано или ослаблено", "Временный комитет, при содействии столичных войск и частей и при сочувствии населения, в ближайшее время водворит спокойствие в тылу и восстановит правильную деятельность правительственных установлений. Пусть и со своей стороны каждый офицер, солдат и матрос исполнит свой долг и твердо помнит, что дисциплина и порядок есть лучший залог верного и быстрого окончания вызванной старым правительством разрухи и создания новой правительственной власти".
И в этом документе Родзянко ни словом не упомянул о Николае II и монархии. Пусть армия думает, что питерские события исчерпаны: прежнее правительство устранено и заменено новым. Цель достигнута, и теперь главное – дисциплина и порядок. Самодержавный строй остается незыблемым.
Текст телеграммы одобрили. Михаил Владимирович поднял с синего сукна еще один лист:
– Необходимо также от нашего имени отдать приказ по войскам Петроградского гарнизона. Суть его в следующем: всем воинским частям и одиночным нижним чинам немедленно возвратиться в свои казармы; всем офицерам прибыть к своим частям и принять все меры к водворению порядка; начальникам отдельных частей явиться к нам, в Таврический, для получения дальнейших распоряжений. Скажем, к одиннадцати утра завтра, двадцать восьмого. Есть возражения?
Все почувствовали: вот это хватка! Наверное, председатель единственный из всех них знает, чего хочет и как нужно добиться желаемого.
Часы отбили полночь. Наступало двадцать восьмое февраля. Шли вторые сутки бдений. Многих депутатов уже оставляли силы. Но у Родзянки не было сна ни в одном глазу.
– Господин Энгельгардт, прошу со мной! – поднялся он из-за стола.
Полковник генерального штаба, член Думы Энгельгардт час назад был назначен в этом кабинете председателем военной комиссии.
– Куда мы идем? – спросил он.
– В их штаб восстания. Восстание закончено. Мы идем объявить им, что Временный комитет Думы принял на себя восстановление порядка в столице и что вы назначены военным комендантом Петрограда. У власти мы, а не они. А двоевластия мы не потерпим!..
Глава третья.
28 февраля
1
– Наденька! – Антон заговорщицки поманил пальцем санитарку. – Где та одежда?
– Ни за что... – девушка покачала головой. Короткие широкие ее брови забавно встопорщились ежиком.
– Мне очень нужно! – он провел ребром ладони по горлу.
– Закончу прибираться, дождусь Дарью... – уступила она.
Вчера он так и не смог найти тех, кто был ему нужен, – своих. Незадолго до ранения Путко встретился на фронте с товарищем-большевиком, приехавшим из столицы. Тот рассказал: воссоздано новое, третье по счету за время войны, Русское бюро ЦК, действует в Питере и городской комитет. Хоть охранка и зверствует – аресты за арестами, – но партийные ряды пополняются, в каждом районе есть свои комитеты, а на заводах – ячейки. Антон явки у товарища не взял. Да тот бы и не дал. Понятно, конспирация. Как бы теперь пригодился адрес! Где искать? Не спрашивать же каждого встречного-поперечного: "Ты большевик?.." Может быть, даже наверняка кто-то из них был в колонне... Нет, искать связь в толпе бессмысленно. И сил идти уже нет – рухнет наземь. И девушке снова в ночь на дежурство.
Они вернулись в лазарет. В палате зверем метался Шалый:
– Где – тра-та-та – мои казаки?
На кровати у стены все еще бредил волынец. На его губах пузырилась розовая пена. Штабс-капитан доживал последние часы.
– Ни за понюшку жизню отдал! – рычал в бешенстве есаул, с посвистом разрубая рукой воздух. – У-у!.. Ёшь-мышь двадцать!..
"Вот и определилось, с кем вы и против кого", – подумал Антон. Вчерашняя его вылазка в город была рекогносцировкой. Но теперь он знает, где надо искать своих: на Выборгской, на Металлическом заводе!
– Я как раз живу рядом! – обрадовалась Наденька. – На Полюстровском проспекте!
Испугалась:
– Как же вы доберетесь – ни трамваев, ни извозчиков!
– Ноги в руки – доковыляю.
Девушка принесла вчерашний узел. Сдала дежурство сменщице, и тем же путем, с черного хода, они выскользнули во двор.
Утро, как и вчера, было хрусткое и солнечное, сияющее. Улицы заполнял народ. Проносились рычащие автомобили: и роскошные "клеман-байяры" с великокняжескими штандартами, и грузовики с вооруженными рабочими и солдатами.
Дорога на Выборгскую была для Антона полна воспоминаний. В пятом году здесь, у моста Александра II, в том вон доме, где жил его однокурсник, Путко сбрасывал студенческую куртку, переодевался в старое, еще дедово пальтецо, напяливал его же картуз, натягивал яловые сапоги и вышагивал через мост уже не Антоном, а Мироном. Под этим именем его знали рабочие с Металлического, члены кружка.
Давненько не перебирался он на ту сторону... Сейчас Неву припорошил снег. Ветер сдувал его, обнажая сверкающий лед. Наденька зябко куталась в кацавейку, а ему и в подбитой рыбьим мехом шинели почему-то не было холодно.
Вот и Выборгская сторона. Арсенальная. Высокий забор дровяного склада. Того самого. В сумерках они находили лаз в заборе, – вот и он, доска так и висит на одном гвозде, Антон попробовал, сдвинул и поставил на место, пробирались по одному на склад, располагались на бревнах меж башен поленниц, и начинались их долгие беседы. Он запомнил запах этих бесед запах свежераспиленного и разрубленного дерева, сосновых досок и березовых поленниц. Живой, душистый запах!.. Только сейчас впервые подумал: а его разговоры с Петром, Цвиркой и другими солдатами на батарее как бы продолжение тех бесед с металлистами за этим забором. Те же главные вопросы. Те же ответы. Только с коррективами, которые внесло время. Будто тянется неразрывная нить через годы...
Здесь же, на Арсенальной – вон в том скособочившемся домишке, – жил дед Захар, слесарь с Металлического, секретарь подрайонного комитета партии. В его доме, за теми подслеповатыми окнами, в горнице, Леонид Борисович Красин и сказал Антону, что комитет утвердил его членство в Российской социал-демократической рабочей партии. Это было уже в седьмом году, после истории с Камо и после освобождения Ольги. А вскоре, перед отъездом за границу, он опять побывал на этой улице и услышал, проходя мимо вон той скамьи, что накануне фараоны схватили деда Захара. Уже в Париже узнал: старый слесарь погиб на каторге. А дом стоит. И те же заклеенные по трещине стекла в окнах...
Как далеко ковылять с костылем!.. Вот уж не представлял, что такие расстояния он когда-то одолевал за считанные минуты. Наконец они добрались до Металлического. Но заводские ворота и двери проходной оказались запертыми. Этого Путко не ожидал. Остановил парня, на вид заводского:
– Послушай, почему все заперто?
– Ты чего, чудо-юдо, с луны свалился? Бастуем!
– А где все?
– Тама! – парень махнул рукой в сторону Невы.
– Послушай, может, знаешь ты Ваню Горюнова из котельной?
– Не-е, я из механического.
– Тогда Степана Севастьянова – длинный такой, рябой.
– Степан? Рябой? – вытаращил глаза рабочий. – Так его ж еще перед войной заковали в кандалы – и по Владимирке!
– А Виталия Караваева? Он тоже из вашего цеха.
– Откель ты взялся? С четырнадцатого года он на фронте.
С последней надеждой Антон спросил:
– Где тут у вас комитет? Партийный, эсдековский. Или ячейка.
– Какой ишо комитет? – настороженно поглядел парень. – Все тама! – И снова неопределенно махнул в направлении мостов.
– Кого вы ищете? – Наденька притопнула замерзшими ногами. – Может, я пособлю?
"Откуда тебе знать? Ты тогда еще под стол пешком ходила..." И вдруг вспомнил:
– Твой брат, старший, он не на этом заводе работает?
– Сашка? Нет, на "Айвазе".
– Он дома?
– Не знаю. Они тоже бастуют, и все там, на Невском. А может, и дома.
– Сведи меня к нему.
– Вот хорошо-то! – обрадовалась она. – Мы тут рядом живем!
Антон не мог понять, чему она так обрадовалась. Наверно, замерзла. Он почему-то думал, что Надя живет в городском доме, в одной из тех многооконных краснокирпичных казарм, которые тесно обступили прямые улицы рабочих районов. Оказалось, изба, да еще мазаная, беленая, с резными карнизами и наличниками на окнах, с редкими для Питера ставнями.
– Прямо украинская хата!
– Так моя ж мамо хохлушка, – отозвалась девушка. Изба была просторная, комнаты чисты, ни соринки.
Иконы и зажженная лампада в горнице, в красном углу; расшитые петухами рушники. Но тут же и буфет, какая-то литография в золоченом багете, фото усачей разных возрастов и женщин в подвенечных платьях – за стеклом, в одной рамке. Самовар. Пяльцы в углу. Выпирающий бок русской печи... Странное смешение украинского и севернорусского, деревенского и городского.
Вышла женщина. Молодая, однако ж лицо ее все мелко иссечено морщинками. За этой паутиной угадывалась былая красота. Женщина была очень похожа на Наденьку.
– Познакомься, мамо! Это... – девушка запнулась. – Антон Владимирович, раненый из нашего лазарета.
Женщина жалостливо глянула на его костыль:
– Заходь, солдатик, будь ласка! Ты с якого фронту?
– Антон Владимирович – офицер, поручик. Георгиевский кавалер! выделила Наденька.
Мать смутилась, ссутулилась:
– Проходьте... Извиняйте...