Нынешним маем от Александровского централа он протопал в кандалах до Лены двести верст. Оттуда на плоскодонке-паузке вниз по течению – еще две тысячи четыреста.
Сошел на берег – и в объятия товарищей. Знакомство – чин чином:
– Ярославский Емельян Михалыч...
– Клаша. Клавдия Ивановна Кирсанова...
Увидел впервые, но о каждом уже знал от товарищей.
Емельян и Клаша – молодожены. Здесь встретились, здесь и свадьбу сыграли. Емельян Михайлович состоял хранителем экспонатов при краеведческом музее, там же имел и квартиру.
– Прошу к нам! Сия кровать – обратите внимание, с панцирной сеткой! в вашем владении.
Да, это не нары!..
– Располагайтесь, товарищ Серго. Чувствуйте себя дома. Рассказывайте.
Рассказывать было о чем: и Ярославского, и Клашу, и еще одного из товарищей-большевиков, обосновавшегося в Якутске, – Николая Алексеевича Скрыпника – арестовали задолго до Пражской конференции. Теперь они жаждали узнать о ней и о Владимире Ильиче из первых рук.
Ох как по душе пришлось ему у Ярославских! Клаша, хоть моложе всего лет на пять, а выглядела совсем девочкой – курносая, круглолицая, сероглазая, улыбчивая. Не поверишь, что боевик, командир дружины, и на вечное поселение выслана, и четыре года каторги отбыла, и уже третий год, как в Якутии... Их дочурке, Марьянке-северянке, уже годик минул...
Рассказала однажды за чаем, как встретились они впервые с Емельяном.
– Наш арестантский паузок уже подплывал к Якутску. Мы, ссыльнопоселенки, высыпали на палубу, глядим во все глаза: берег грозный, тайга-бурелом... И вдруг из тайги к самому берегу, как леший, выходит этакий интеллигент – в белой рубашке, в пенсне, высокий, статный... А в руках у него огромный букет жарков. Размахнулся – и прямо на палубу, к моим ногам эти цветы... Оказалось – судьба. – Она счастливо засмеялась.
Как в сказке... А у Серго разве тоже не как в сказке? Наверное, всегда счастье приходит так...
Его паузок приткнулся к пристани Якутска в середине июня. Серго застал лето в самом разгаре. Не ожидал, что оно здесь такое щедрое – стремится за два месяца одарить людей, истосковавшихся по солнцу, сразу всем: и жарой, и разнотравьем, и смолистым дурманом. Но даже и тридцатиградусный дневной зной в силах растопить вечную мерзлоту разве что на два аршина в глубину, а ночами на стеблях все равно оседал иней. Зато какими живыми коврами устилались луговины, как щедро всплескивали рыбой бесчисленные озера и речки!..
Первой мыслью его было конечно же – бежать.
– Это надо очень хорошо обдумать, не ты такой первый ретивый, сдерживали его товарищи. – Вверх по Лене на веслах? Далеко не уйдешь... Спуститься к Ледовитому океану? А дальше куда? Закует льдом. Пешком по тайге и тундре, тысячи и тысячи, верст без продовольствия и оружия?..
Да, не он первый жаждал побега. И до него мастерили большие лодки, был даже план захвата парохода, курсировавшего по реке. Ссыльный писатель Короленко тоже хотел – вниз по Лене, к Охотскому морю...
Может быть, зимой, когда закует реку? Серго не оставлял этой мысли.
Последним сентябрьским пароходом прибыла новая партия ссыльных, и среди них Григорий Иванович Петровский.
Еще из Шлиссельбургской крепости Серго удалось списаться с большевиками – членами четвертой Государственной думы – и получать от них кое-какие сведения о том, чем живет партия. Знал он, как повели себя депутаты-большевики, когда была объявлена война. Знал, что всю большевистскую думскую фракцию арестовали, отправили по этапу в Сибирь-матушку... А вот познакомиться с Григорием Ивановичем довелось только здесь. По его громовым речам с трибуны Таврического Серго представлял себе Петровского высоченным мужчиной, этаким Робеспьером. Оказалось – невысок, щупл, моложав. Хотя и много старше, с имени-отчества сразу перешли на "ты": Гриша – Серго.
Вот от кого якутская колония жаждала теперь узнать, какой курс взял Центральный Комитет в вопросе о войне, какие установки дал Владимир Ильич, что реально, а не в извращении правительственных "вестников" происходит в России и во всем мире.
Григорий виделся с Лениным позже, чем Серго, и трижды: в январе тринадцатого года в Кракове – на совещании партийцев-депутатов Думы – с членами ЦК, на сентябрьском совещании того же года в Поронине, и в июле четырнадцатого, перед самой войной, приезжал он к Владимиру Ильичу, беседовал с глазу на глаз... Когда в Думе началось обсуждение военного бюджета, все пятеро депутатов-большевиков во главе с Петровским демонстративно покинули зал Таврического дворца: они выполнили ленинскую директиву.
– В октябре четырнадцатого, буквально за неделю до моего ареста, пришла на квартиру женщина, наша, партийка: "Вот вам письмо из Стокгольма, а вот – туфли". Я удивился: с какой стати такой презент? А она: "Полюбопытствуйте, что под набойками". Сорвал набойки, а в каждом из каблуков – по газетному листу. Первый, возрожденный Ильичем номер "Социал-демократа", а в нем статья "Война и российская социал-демократия". Суть ее вам конечно же известна: превратить войну империалистическую в войну гражданскую. А если подробно и обстоятельно – весь к вашим услугам...
По приговору суда Петровского лишили всех прав и, осудив пожизненно на Сибирь, поначалу отправили в Енисейск, однако потом сочли для такого политически неблагонадежного место содержания чересчур благоприятным и переслали в Якутскую область да еще с предписанием законопатить в самый отдаленный угол – в Средне-Колымск. Но по приезде в Якутск Григорий Иванович заболел. Так и остался в городе. Подыскал работу – был он мастером на все руки: и слесарем, и токарем, и кузнецом.
Серго тоже намеревались заслать еще за семьсот верст на северо-восток, в Вилюйский округ, в "знаменитую" Нюрбу, именовавшуюся "ссылкой в ссылке". Товарищам удалось выхлопотать у местных властей, чтобы определили его фельдшером в село Покровское Западно-Кангаласского улуса. Это всего девяносто верст от Якутска.
Превосходное село. На высоком берегу, над простором реки. Целых пятнадцать дворов. Широкая улица...
Судьба... Он увидел ее в первый свой день на этой главной и единственной улице Покровского. Она шла не одна. Но на спутницу ее он даже не обратил внимания. А ее как увидел – так и остолбенел. Она оглянулась, что-то сказала подруге и засмеялась.
Он тут же узнал: Зинаида Гавриловна Прилуцкая, учительница местной церковноприходской школы.
Пришел в школу прививать детворе оспу. Ребятишки перепугались, того и гляди прыснут из комнаты.
– Ну-ка, храбрецы! Кто из вас боится комаров? Летом здесь пропасть всякого гнуса.
– Не боитесь комаров? Тогда подходи! Укус комара в сто раз больней прививки. А первому – награда! – Он извлек из кармана горсть леденцов.
Учительнице явно понравилось.
Одинокий, неприкаянный, напросился к Агафье Константиновне, матери Зинаиды Гавриловны, "на пансион", а то все всухомятку. Вечерами, после чая, стал засиживаться допоздна. Беседы вел с Агафьей Константиновной, а Зинаида Гавриловна корпела в соседней комнатке над тетрадями. Почему-то ему вспоминалось детство, горная его Гореша над бурливой речонкой и всякая веселая и грустная ерунда.
Несколько дней назад пришел к ним в дом. Урокам давно бы уже и кончиться, а Зинаиды Гавриловны нет.
– Школьную библиотеку разбирает, – понимающе ответила на его молчаливый вопрос мать.
Он отправился в школу.
– Если не прогоните, хочу вам помочь.
– Любите книги?
– Пришлось.
– Как прикажете понимать?
– Когда засаживают в одиночку, на годы, одно и остается – читать.
– И что же почитывали?
– Последний год, в Шлиссельбурге, ну, Льва Толстого, Достоевского, Чернышевского, Герцена, Гончарова, Помяловского, Пушкина конечно же. Ну, Гете, Шекспира, Бальзака, Ибсена, Стендаля, Гауптмана, Джека Лондона... Из наших, современных – Горького, Леонида Андреева, Куприна, Короленко... Ну, еще...
Она весело рассмеялась, сразу сбросив с себя этакую ироничность умудренного жизнью педагога:
– Проучили!.. А Владимир Галактионович, к слову сказать, первую свою повесть, "Сон Макара", в наших краях написал, в Амгинске. Он и учительствовал здесь...
Зинаида Гавриловна сняла с полки книгу, провела по обложке пальцами. Не открывая, прочла:
Никто страны сей безотрадной,
Обширной узников тюрьмы
Не посетит, боясь зимы,
И продолжительной, и хладной.
Однообразно дни ведет
Якутска житель одичалый,
Лишь раз иль дважды в круглый год
С толпой преступников усталой
Дружина воинов идет...
Склонила голову к плечу:
– Чьи это строки?
– Рылеева! – поспешил он, как ученик. – Из поэмы " Войнаровский".
– Правильно, – таким тоном, будто и вправду экзаменовала, подтвердила она.
Подошла к окну. Против света ее фигура обрисовывалась четко, а темно-русые волосы светились ореолом.
– Рылеев сам в сей стране не побывал – бог миловал, а другим декабристам, Бестужеву-Марлинскому, Муравьеву-Апостолу, довелось... И кому из иных свободолюбцев не довелось... А я не каторжанка, не поселенка, а тот самый Якутска житель одичалый.
– О, вы!..
– Хотя отца моего за какие-то прегрешения и препроводили сюда священником, на беднейший приход, и здесь он похоронен, я этот край люблю. С радостью учу и русских и якутских ребятишек. И не хочу, чтобы тягостная нищета и забитость сочетались у приезжих с представлениями о бесталанности здешних жителей.