– "В монаршьем внимании к отлично-усердной службе вашей и ревностному участию в занятиях Государственного совета и Государственной думы, а также в воздаяние полезных трудов ваших повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению... Пребываем императорскою милостию нашею к вам неизменно благосклонны..." – он вздохнул. – Родзянке – орден Белого Орла. Вот это да!..
– Какому еще Родзянке? – в голосе Шалого послышалась угроза. – Борову в манишке? Да я б ему не орден, а нагайкой по жирной заднице наградил!
– Как можно! О председателе Думы!
– Председатель! Ёшь-мышь!.. У меня свояк в военно-промышленном комитете, он все знает. Этот хряк на своих заводах за каждое ружейное ложе получает с казны надбавку по целковому. Посчитай-ка, сколько рубликов набежит, если ружья на все войско? Мильены! Мы по болотам и снегам: "Марш-марш, шашки к бою!" – а он по рублику на ложе, по гривеннику на патрон, а уж пушки – те наверняка обходятся казне, как если б они из литого золота... Правду я говорю, артиллерия?
– Не покупал, – отозвался Путко. – Знаю только, что не хватает отечественных. Англичане и французы присылают. Дерьмо.
– Вот-вот! А нам винтовки выдали японские. Как до дела дошло, оказалось: наши патроны не подходят, а ихних нет.
– Да что там, – втянулся Антон в извечный разговор фронтовиков, ветоши, керосина, пушечного сала – и того не хватает.
Но есаул неожиданно возразил:
– Хрен с ними, на нет русскому человеку обижаться не след, на Руси всегда так было. Главная наша беда – измена. Шпионов напустили – как клопов. Коли сам военный министр с германцами через свою жену стакнулся – красива, говорят, стерва!.. Куда ни плюнь, в немчуру попадешь: "штофы", "дорфы", "морфы". Моя б воля: когда началась война, в первый же день всех с немецкими и прочими нерусскими фамилиями перевешал бы на фонарях, а потом бы уже трубил поход. Но первым повесил бы этого сукина сына Гришку Распутина.
Он заскрипел на пружинах, приподнимаясь, сделал какое-то резкое движение, от которого просвистело в воздухе:
– Тянет!.. – Сел на койке. – Лучше не бередить душу. С шашкой бы в лаву – и кочан в кусты, мать их!..
Катя охнул:
– Тимофей Терентьич, зачем так-то при Надежде Сергеевне?..
После врачебного обхода распорядок их дня нарушился. Сестра милосердия Елизавета Андреевна провозгласила:
– Сюрприз вам, Костырев-Карачинский, родители приехали!
– Мама? И отец?
По восклицанию прапорщика Путко не мог понять, доволен он или обескуражен. Видимо, в душе молодого офицера боролись чувства противоречивые. Только проводили с торжествами на фронт, а он уже в лазарете. Не в таком обличье хотел бравый отпрыск предстать пред родительскими очами.
Палату заполнили чмоканья, воркующий, радостный, сквозь слезы голос женщины и покашливание мужчины.
– Ну что вы, маменька, что вы! – деланным басом смущенно останавливал юноша. Антон представил, как мать набросилась с поцелуями на свое чадо, а он по-мужски сторонился ее объятий.
– Мои сотоварищи, – веско представил по званиям и именам-отчествам и фамилиям Константин и добавил: – Оба тяжело ранены на фронте.
Женщина сочувственно заохала. Судя по голосу, совсем еще молода. Добрая, наверное, располневшая на московских расстегаях и кулебяках. Небось глядит не наглядится на сынуленьку. А отец молчалив. Должно быть, сухарь в вицмундире, застегнутом на все пуговицы.
Заскрипели крышки плетеных корзинок, зашуршал пергамент, по комнате разлился аромат домашних яств.
– Вы, воины дорогие, не побрезгуйте нашими гостинцами, откушайте! Тут и курочка, и гусятинка, пироги, варенье, грибочки, икорочка... Кушайте на здоровье, поправляйтесь!
– Возьмите, Тимофей Терентьич, – сказал прапорщик. – Мама, передайте Антону Владимировичу.
– Гм, гм, – произнес отец.
– Больно тебе, Котенька? Очень болит?
– Скоро уже выпишут, – с полным ртом ответил он. – Шрам на бедре, конечно, останется, да ведь как солдату без шрамов?
– Ты когда написал, мы все читали-перечитывали, сколько слез пролили... Да ты живыми словами расскажи, родненький!
– Что рассказывать? – смутился он. – Забылось уже. Как описывал, так и было.
– Ох, господи! Как, поди, жутко в рукопашной-то, бедненький мой! причитала мать. – Этот третий, ирод германский, со спины наскочил? А с теми двумя ты одним махом, да?.. Герой ты у меня, родненький, герой! Страшно-то как за тебя, о господи!
Антону были приятны ее напевный московский говор, любовь к сыну.
– А потом-то как было? Как выносили под пулями с битвы?
– Когда ранило меня в бедро, кровь так и хлынула фонтаном. Не окажись рядом санитара, изошел бы. Бинта потратили ужасно много. Положили на носилки – и в полевой лазарет. – Тут уж он живописал подробно и соответственно действительному.
– Не стыдись, родненький, скажи: кричал, плакал?
– Что вы, маменька, как офицеру возможно! Я сознание потерял.
В палату забежала Надя.
– Познакомьтесь. Это наша... – он запнулся, не зная, как назвать, наша заботливая попечительница. А это мои родители, Надежда Сергеевна!
– Здрасте! – проговорила девушка, и тут же за нею хлопнула дверь.
– Проста, – сухо сказала мать, уловив нечто в голосе сына.
– Что вы, маменька! Она такая хорошенькая и презаботливая!
– Простолюдинка. Совсем не нашего круга, Константин, – строго повторила она. – А о тебе все Варенька спрашивает. Написал бы ей.
– Гм, гм, – поддакнул отец.
– И нам пиши почаще. Выздоравливай побыстрей. А как выпустят отсюда, вместо санатории домой приезжай. Мы не можем гостить в столице: у отца служба, его только на сутки отпустили. Обещай, что нам будешь писать каждый день и Вареньке напишешь!..
Когда они удалились, Катя вздохнул – то ли с грустью, то ли с облегчением.
– Вы младший из братьев-сестер? – спросил Антон.
– Единственный. Отец поздно женился. Мама очень хотела еще. Почему-то дочку. Не получилось.
Есаул хохотнул:
– Батя, видать, из судейских?
– По почтово-телеграфному ведомству. Чиновник восьмого класса. В наступающем году за выслугу святого "Станислава" будет удостоен, уже представлен.
Антон почувствовал раздражение.
– Вы с золотой медалью, конечно, гимназию окончили?
– С серебряной, – повинился Константин. – По древнегреческому срезался. Поначалу хотел в университет, на юридический, но перерешил и из класса первым записался в военное училище. В Александровское, на Ходынском поле, знаете?
Путко знал Москву плохо. Ходынское поле было связано для него только с трагическим событием в день коронования Николая II.
– По первому разряду окончил, – не удержался, похвастался прапор. Ускоренный выпуск.
Под вечер Наденька прибежала в палату:
– Новости, миленькие мои! Новости-то какие! Из города девчата пришли на ночную смену, такое сказывают – с ума сойти!
– Что случилось, кралечка? Кайзера Вильгельма наши заполонили?
– Какого там кайзера! Распутина убили, вот что!..