* * *
Десять дней вокруг застенка не было слышно ни звука. Пленник уже давно проглотил последний кусок заплесневелого хлеба, отнятого у крыс, чьи укусы кровянили лицо и руки. Оливье утолял жажду застоявшейся водой, где плавали вздувшиеся трупы крыс, которых удалось убить. Трубадур положил под себя гнилой соломы, брошенной ему, когда его заключили в эту могилу. С волосами, кишевшими паразитами, скорчившись на отвратительной подстилке, Оливье ждал смерти. Он был слишком голоден и слишком страдал от лихорадки, чтобы бунтовать. Немногие оставшиеся силы он употреблял на то, чтобы извлекать из флейты звуки. Это были мелодии такой красоты и печали, что люди, слышавшие звуки из подвального окна, не могли сдержать слез.
Двое влюбленных, лежавших в траве у подножия стены, растрогались; рыбак в лодке упал на колени и закрестился, думая, что эту музыку играют русалки в реке; монах возблагодарил Бога; прачка упустила по течению свою единственную рубашку.
Стражи сморкались в руку…
На одиннадцатый день двери открылись. Кто-то вошел с факелом в руке. Ослепленный ярким светом, пленник заморгал. Он попытался было поднять исхудавшую руку, чтобы защититься от света, но у него не хватило сил.
- Бедный Оливье!..
Сильные руки приподняли несчастного. Вошедший не заметил цепей, державших Оливье прикованным к стене. Человек снял плащ, бросил его на подстилку. С большой осторожностью он уложил друга.
- Филипп?! - выдохнул, боясь поверить своим глазам, юноша.
Порезанный не спросил себя, как выяснилось его настоящее имя. Чтобы спасти Оливье, он бросил бы это имя в лицо кому угодно.
- Отвяжи его, - приказал Филипп, обратившись к дрожавшему тюремщику.
- Сеньор, я не могу. Я и так рисковал жизнью, приведя вас сюда. Не просите у меня большего.
- Проклятый!
- Господин, дайте мне напоить его молоком, - сказала сопровождавшая Порезанного женщина.
- Пожалуйста, моя добрая Жизель.
Несколько глотков жидкости подкрепили Оливье. Он открыл глаза и попытался улыбнуться. Его затошнило, потом стало рвать зловонной желчью. Обессиленный приступами рвоты, Оливье потерял сознание.
Когда он пришел в себя, то был поражен светом, заливавшим темницу. Он попытался приподняться и удивился, не почувствовав ни тяжести цепей, ни влажного холода, обычно пронизывающего его тело. Напротив, Оливье чувствовал приятное тепло.
- Я хочу пить, - прошептал он.
На этот раз желудок не отторгнул молока. Через некоторое время Жизель смогла дать ему несколько кусочков размоченного хлеба. Быстро насытившись, Оливье заснул.
- Сеньор, теперь надо отнести его обратно, - сказал тюремщик.
- А ты уже приготовил ему другую камеру, сухую, со свежей водой, кувшинчиком вина, хлебом и козьим сыром?
- Да, сеньор.
- Ты не забыл свежую солому и одеяло?
- Нет, господин.
- Хорошо. Тебе уже заплатили. Заплатят еще больше, если этого пленника будут хорошо кормить и хорошо с ним обращаться. Цепи - только ночью. Мой совет: не предай меня. От этого зависит твоя жизнь и жизнь твоих детей.
- Знаю, сеньор, но я уже мертв. Если мой начальник узнает, что я приводил вас сюда… Будь проклята околдовавшая меня музыка!
- Рандок, не говори так, - сказала Жизель и перекрестилась.
- В этом нет колдовства, ты просто чувствительный и добрый человек, - сказал Филипп.
Страж оторопело посмотрел на него: ему впервые говорили, что он добрый человек! И эта странная похвала исходила от человека с серебряной маской, похожего на дьявола!
- Брат, не забудь, что поклялся на святом распятии.
В последний раз взглянув на уснувшего Оливье, Филипп покинул темницу. Жизель последовала за ним.
Прекрасный летний день подходил к концу. Порезанный полной грудью вдохнул воздух Парижа. Ему, человеку, привыкшему к русским просторам и обширным лесам, заточение казалось самой жестокой пыткой. Надо было как можно скорее вытащить друга из этого места. Филипп не мог приблизиться ни к королю, ни к королеве. Он решил просить помощи у Госслена де Шони. Несмотря на то что Порезанный уехал в Нормандию, де Шони сохранил свое расположение к нему. На следующий день Филипп постучался в дверь дома своего бывшего господина.
* * *
- Я ничего не могу сделать. Он поднял руку на короля, - сказал Госслен.
- Знаю и прошу вас только сообщить королеве об участи Оливье из Арля.
- Королева едва ли сумеет помочь бывшему любимцу своего супруга.
- Господин де Шони, прошу вас. Вы знаете, что я люблю Оливье, как своего брата. Ему столько же лет, сколько одному из моих братьев. Я знаю, хоть он и храбр в бою, но не пользуется вашим уважением. Не судите его по прошлой жизни. Это злые люди втянули его в разврат. Несмотря ни на что, он остался честен, чист и даже хотел покончить с этой жизнью…
Госслен ходил взад-вперед. На его выразительном лице были обильные морщины. Годы сгорбили широкие плечи. Де Шони был живым воплощением замешательства. Наконец он остановился и сказал:
- Из любви к тебе я скажу королеве о трубадуре. А главное - сообщу графине Фландрской. Она сохранила большое влияние на короля.
- Разве вы не говорили мне, что она всегда выказывала большую неприязнь к бедному Оливье?
- Как ко всем любовникам короля. Но этот был менее жадным, чем другие. Графиня даже сказала это однажды при мне.
- Помолим небо, чтобы графиня помогла нам.
- Уходи и возвращайся в Париж. Я дам знать в таверну, которую ты мне указал. С этого момента не предпринимай ничего.
- Не хватит всей моей жизни, чтобы вас отблагодарить.
- Оставь свою благодарность на потом. Да хранит тебя Матерь Божья…
* * *
Когда Филипп прибыл на берег Сены, то увидел, что у подножия тюремной стены толпится народ. Смеющаяся толпа показывала на тело, висевшее наверху башни, к которому уже слетелись вороны. Охваченный ужасным предчувствием, Филипп поспешил в таверну. Воины заканчивали выносить бочки. Зевак они прогоняли ударами палок. Вдруг из таверны вырвалось высокое пламя. Вышел монах, держа факел в руках. Этот человек… Этот смех… В мыслях Филиппа возникло ужасное видение.
- На колени, нехристи, - закричал монах, - наступил час мщения… Божественный огонь очистит это место погибели!… Он послал меня своим вестником, чтобы привести в исполнение его Божественный приговор… Молитесь святой Деве Марии… Молитесь мученикам и святым… Если вы не хотите гореть в аду или болтаться на веревке, как окаянный Радок, раскайтесь, проклятые! День Страшного суда близок… Развратники, распутницы с прогнившими внутренностями, знайте: наступил конец света… Кто это осмеливается поднять руку на меня?!
- Я, черт побери! - грозно крикнул Филипп.
- Кто ты, не осмеливающийся открыть лицо?
- Я тебя однажды уже поколотил. Это было несколько лет тому назад. И готов повторить, если ты не скажешь, где Жизель.
- Уж не думаешь ли ты, что я знаю всех шлюх в нашем добром городе Париже?
- Говори, или я тебя убью.
- Ты не осмелишься поднять руку на Божьего человека, - сказал монах.
- Если ты и вправду Божий человек, то я готов висеть, как этот несчастный наверху.
- Вот он мог бы тебе сказать, где та женщина, которую ты ищешь. Это как раз его сестра! - и монах кивнул в сторону повешенного.
Филипп не был готов услышать это. Он ослабил объятия, но так, чтобы не дать убежать "Божьему человеку". Монах заметил его волнение.
- Но он больше не заговорит. Язык погубил его. Он рассказал, будто получил золото от среброликого ангела и намеревался помочь бежать пленнику короля. Он говорил, что на ангеле была серебряная маска, как у тебя! Уж не ты ли тот ангел?.. Эй, помогите!.. Как Бог разрушил могущественный Вавилон, он разрушит и Париж, ставший обителью дьявола, логовом всех нечестивых душ! Этот город опоил все народы вином, заразил грехом, жаждой распутства…
Острие кинжала остановило его словоизлияние.
- Еще слово - и ты мертв.
- Сжалься… Я слуга Бога.
- Не поноси его святое имя. В тебе есть что-то от поганого животного… Не тебя ли я видел на поляне, залитой кровью ребенка…
Лицо монаха посерело и покрылось потом.
- Тебе привиделось, - пробормотал он запинаясь.
- Надеюсь, что так. Теперь говори, где Жизель.
- После того как повесили ее брата, за ней пришли…
- Кто пришел?
- Воины короля.
- Ты уверен?
- Разве можно быть уверенным в чем-либо в это проклятое время?!
Расспрашивая монаха, Филипп не упускал из виду молодых, с жестокими лицами людей, медленно пробиравшихся к ним. Один, держа в руке кинжал, бросился вперед и чуть не достал Порезанного, но Филипп на выставленное оружие толкнул монаха. Тот остолбенело посмотрел на кровавое пятно на рясе, затем упал на колени, пуская слюну и мочась под себя.
- Я не виноват!.. Не бейте меня, сжальтесь!
Резким движением монах вырвал из себя торчавший кинжал. Отряд воинов оттеснил Филиппа от раненого монаха. Монах воспользовался сутолокой и убежал. Порезанный не стал его преследовать.