* * *
В полдень 9 апреля Александр велел канцлеру Румянцеву уведомить французского посла графа Лористона, что он намерен отбыть сегодня к армии. Его отъезд объясняется тем, что французские войска приближаются к Кенигсбергу, а в этих обстоятельствах русские генералы могут предпринять какое-нибудь движение, которое вызовет разрыв отношений Франции и России.
Отстояв затем торжественный молебен в Казанском соборе, Александр в два часа дня выехал из Петербурга. Его сопровождала небывало большая, блестящая свита и штаб, в коих часто значились одни и те же генералы и офицеры.
Оперативная обстановка в те дни во многом напоминала канун Тильзита, когда до границы России оставалось три перехода.
Барклай наскоро переработал два варианта быстрого реагирования на случай начала войны, которые были составлены еще ранней весной этого года и откорректированы им теперь в соответствии со сложившейся на сегодняшний день обстановкой. По первому варианту - наступательному, когда боевые действия начали бы русские, следовало окружить и в значительной массе пленить и обезоружить войска неприятеля, стоящие в Пруссии и в герцогстве Варшавском, а затем идти через Германию навстречу главным силам Великой армии.
По второму варианту - оборонительному - следовало ввести в действие "скифский план", продлевая войну по возможности дольше, оставляя за собою совершенно опустошенный край.
Не дожидаясь приезда Александра в Вильно, ибо начала войны Барклай ждал в любую минуту, он и эти планы отправил навстречу царю, послав оба варианта во 2-ю армию Багратиона.
Однако все обошлось, и 14 апреля, в Вербное Воскресение, в день Входа Господня в Иерусалим, Александр подъехал к Вильно. В шести верстах от города ждали его флигель-адъютанты, а чуть в стороне и немного позади стоял Барклай со всем генералитетом 1-й армии. За ними в сомкнутом строю замерли шесть эскадронов кавалерии.
Когда царь приблизился к ожидавшим его, Барклай подскакал к Александру, отсалютовав шпагой, а генералы и флигель-адъютанты слились со свитой и легкой, нетряской рысью, применившись к тому аллюру, каким свита уже шла, двинулись к городу единой колонной - пестрой, яркой и праздничной.
Солнце играло на золоте эполет и сабельных эфесов, сверкали кирасы и каски, звенели шпоры и оружие, и от всего этого всадники казались сказочными витязями, летевшими, как на крыльях, навстречу веселому и радостному звону колоколов.
А когда блистательная кавалькада вступила на улицы города, звон колоколов перекрыли залпы праздничного салюта и радостные восклицания жителей города, стоявших по обеим сторонам улиц, по которым проезжал царский кортеж.
Александр, почти не отдохнув с дороги, в тот же вечер встретился с Барклаем. Теперь он был совсем не тот, что несколько часов назад при въезде в город.
Михаил Богданович увидел перед собою человека, на лице которого не было ни сияющих глаз, ни радостной улыбки, и одет Александр был не в сверкающий парадный мундир, а в серый походный сюртук, без Андреевской ленты и регалий.
Царь выслушал сначала строевой рапорт и внимательно рассмотрел на карте дислокацию обеих Западных армий.
Потом он попросил сообщить последние агентурные данные о движении корпусов Даву, Нея и Удино, находящихся на территории Пруссии, и, выслушав все, сказал, что принятые Барклаем меры считает разумными и пока что достаточными, но просит его всегда иметь в виду общие соображения, которыми следует руководствоваться, как только война начнется.
- Я хочу рассказать вам, Михаил Богданович, о моем разговоре, который происходил ровно год назад, когда герцог Виченский оставлял свой пост в Петербурге новому послу генералу Лористону. Тогда я имел с ним довольно долгую беседу, содержание которой он конечно же передал Наполеону. Я сказал ему, что если император Наполеон начнет войну и даже побьет нас, то это все равно не даст ему мира. Испанцы, сказал ему я, часто бывали разбиты, но они и не побеждены и не покорены до сих пор, а ведь до них от Парижа гораздо ближе, чем до нас, и у них нет ни нашего климата, ни наших просторов, ни наших воистину неисчерпаемых средств. Мы не посрамим себя, ибо у нас в тылу есть необозримое пространство и мы во что бы то ни стало сохраним хорошо организованную и сильную армию. Имея все это, никогда нельзя быть принужденным заключить мир, какие бы поражения мы ни испытали.
Тем более что война с нами не может быть кратковременной, а Наполеону нужны такие же быстрые результаты, как быстра его мысль. От нас же он не добьется скорой капитуляции, как и капитуляции вообще.
Я сказал Коленкуру, что предоставим нашему климату, нашей зиме вести войну вместе с нами и за нас, ибо хотя французские солдаты и храбры, но менее выносливы, чем наши, и скорее наших падают духом.
Я первым не обнажу меча, но я вложу его в ножны последним. Я скорее удалюсь на Камчатку, чем уступлю хоть одну мою губернию или подпишу мир.
- Если я правильно понял вас, государь, наш наступательный вариант вы не считаете приемлемым, - осторожно проговорил Барклай.
- Да, Михаил Богданович, я не обнажу меча первым, - с несвойственной ему в приватных беседах торжественностью вновь произнес Александр фразу, которая, по-видимому, особенно нравилась ему, - а нападение наше означало бы, что я предстаю перед всем миром захватчиком, тогда как Наполеон оказывается невинною жертвой, чего ему хотелось бы более всего и о чем он не перестает твердить уже более года.
- Стало быть, ваше величество, мне, как военному министру, надлежит принять оборонительный вариант как высочайшее повеление и все действия наших войск соподчинять этому предначертанию?
- Будем придерживаться этого плана, Михаил Богданович, - сказал Александр. - А ежели произойдет что-нибудь чрезвычайное, что заставит нас изменить намерения наши, то чего проще? Я при армии, и вы - при мне.
Следующие дни, совпавшие с празднованием Пасхи, стали непрерывной чередой балов и парадов. С приездом царя в Вильно город на время стал главным административно-правительственным центром России.
Рядом с Александром постоянно находились: канцлер граф Румянцев, статс-секретари Нессельроде и Шишков, князь Кочубей, барон Штейн - бывший глава прусского правительства, перешедший на русскую службу для борьбы с Наполеоном, начальник Военного департамента граф Аракчеев, принцы Георг Ольденбургский и Александр Вюртембергский и целая плеяда военных - Волконский и Пфуль, Клаузевиц, Армфельдт, а также генералы и офицеры свиты, флигель- и генерал-адъютанты, не занимавшие официальных штабных должностей и потому имевшие массу свободного времени и неограниченные возможности для критики всего происходящего вне их блестящего придворного круга. Почти все они были прирожденными царедворцами и, следовательно, изощренными интриганами, и из-за их присутствия атмосфера в штабе Барклая сразу же резко изменилась к худшему.
На второй день после приезда царя в Вильно на службу был возвращен недоброжелатель Михаила Богдановича Беннигсен, живший в окрестностях Вильно, в своем имении Запрете, и тут же был определен Александром в штаб Барклая военным советником с неопределенными полномочиями.
Царь, конечно, знал о давней неприязни между двумя полными генералами, но соображения, которыми он руководствовался, определяя их служить бок о бок, были важнее их отношений.
Старый интриган, оказавшись в штабе 1-й Западной армии, тут же отыскал генералов, недовольных Барклаем. Их было не много, но они были.
Главную роль здесь играл итальянский маркиз генерал Паулуччи, которого Барклай назначил начальником штаба вместо старика Лаврова. О Паулуччи, служившем чуть ли не во всех армиях Европы и умудрившемся иметь почти все ордена этих армий, говорили, что количество крестов на его мундире равно числу содеянных им подлостей.
Лев Николаевич Толстой, через полвека после этого времени создавший "Войну и мир", считал, что из девяти партий, противоборствовавших в огромном, беспокойном, блестящем и гордом мире императорской Главной квартиры, лишь только одна принадлежала к числу приверженцев Барклая, остальные же были против него.
И то эти приверженцы поддерживали его не столько как человека, сколько как военного министра. Они говорили: "Какой он ни есть (всегда так начинали), но он честный, дельный человек, и лучше его нет. Дайте ему настоящую власть, потому что война не может идти успешно без единства начальствования, и он покажет то, что он может сделать, как он показал себя в Финляндии".
Однако же с приездом Александра ни о каком единоначалии речь идти уже не могла, потому что Барклай был военным министром и командующим 1-й Западной армией, но не был главнокомандующим, ибо, по "Учреждению для управления Большой действующей армией", главнокомандующим становился император, как только он приезжал в армию, если не оговаривал специальным приказом, что кто-то кроме него является таковым.
Об этом знали все сановники и генералы, и двусмысленность положения Барклая выразилась в такой формуле: "Барклай - главный распорядитель войск, являющийся первым исполнителем распоряжений императора".
И когда Михаил Богданович, с присущей ему прямотой, попросил Александра все же назначить главнокомандующего, царь ушел от прямого ответа, сказав, что как военный министр Барклай может отдавать любые приказы от его имени, но вопрос о главнокомандующем оставил открытым.
Меж тем тучи сгущались, и о приближении французских корпусов поступало одно извещение за другим из городов, близких к границам империи.
А в самом начале мая в Вильно пришло сообщение, что две недели назад в Париже публично гильотинирован самый важный российский шпион - Мишель.