Голос незнакомого доктора все настойчивей вторгался в его мысли. Коста не хотел его слушать. Он попытался выбраться из толпы, но крестьяне, плотно прижавшись друг к другу, во все глаза глядели на доктора и так вслушивались в то, что тот говорил, что Коста тоже стал невольно прислушиваться.
А доктор говорил:
- Подумайте только! У каждого из них есть мать и отец. И же на есть, и дети! Каждому человеку дороги его близкие, но самое дорогое для него - жизнь. Подумайте, братья! Что, если вам скажут: бросьте все и отправляйтесь помогать какому-то другому народу! А? Ответьте, вам легко будет это сделать? Бросить все во имя чужого дела, во имя чужой свободы? И жизнь - не чужую, а свою - отдать! Вот что сделали для нас наши братья-освободители! На какие же страдания, на какие муки обрекли они себя... И сколько из них не вернется назад вовсе, а сколько вернется калеками...
Косту слова доктора задели за живое, но он почему-то считал, что тот нарочно говорит так, рассчитывая и его самого увести с собой.
- Соотечественники! Братья-болгары! - гремел над площадью голос доктора. - Не стыдно ли вам ждать готового... У вас же дети, внуки... Они не раз будут спрашивать вас: а вы что? Помогали вы русским братьям? Чем заслужили вы свое освобождение?.. Или же вы хотите дождаться его, отсиживаясь в тепле, возле жены своей?..
"Все это верно, но ко мне не относится. Разве я не пожертвовал многим? А какие сведения мы им доставили! И тропу им показали", - упорствовал Коста с каким-то не присущим ему упрямством.
- Вот так. Я не стану вас уговаривать, - продолжал доктор. - Тут дело такое, что ни уговаривать, ни торговаться нельзя - не в деньгах оно. Вы же сюда уже пришли, братья, вы уже тут... Я только прочту вам эту прокламацию, чтоб вы знали, что вас ждет. Ее сам генерал Гурко написал - к нам она...
Доктор поднес к глазам лист бумаги. В толпе зашумели, зашушукались.
- Слышите, сам генерал Гурко!..
- Тише! Тише, послушаем...
- Генерал Гурко!..
Доктор откашлялся, откинул волосы назад и принялся читать:
- "Болгары! Нам предстоит сделать решительный шаг против ваших ненавистных поработителей. Нам предстоит перейти через Балканский хребет. Вы должны нам помочь переправить через горы орудия, перенести снаряжение и боеприпасы, сухари. Главной вашей наградой будет избавление от многовекового рабства. Вам сейчас трудно, но русским еще труднее. Они страдают за вашу свободу, а вы - за свою собственную. Но трудное время минет, братья болгары, и вы будете благодарить господа бога!"
Он кончил читать, опустил руку, в которой держал прокламацию, и не прибавил от себя ни слова. Крестьяне словно оцепенели. Потом вдруг вся огромная толпа оживилась, загудела, закричала. Коста тоже кричал изо всех сил, и только, когда голос его окончательно сорвался, он понял, что кричал "ура".
Глава 20
Выходя из дворца мютесарифа, где ему пришлось вести долгий и неприятный разговор с главнокомандующим, который был капризен до невозможности, Сен-Клер увидел украшенный флажками фаэтон леди Стренгфорд, подъезжавший к дворцу. Сен-Клер был раздражен, зол и хотел поскорее прогуляться, чтобы обдумать все с самого начала, но воспитанность не позволила ему уйти, не поздоровавшись с виконтессой. Подождав, когда фаэтон остановится перед высоким порталом резиденции турецкого вельможи, и увидев, что напротив виконтессы сидит в нахлобученном по самые брови цилиндре доктор Грин, он с привычной улыбкой поклонился им.
- Как поживаете, Джордж? - спросила его виконтесса, протягивая руку в изящной бежевой перчатке и осторожно выходя из фаэтона. - И вы приглашены тоже?
- Нет, нет. Я уже свое отбыл... А зачем пожаловали вы? Что у вас, леди Эмили?
- Затруднения, Джордж.
- Затруднения! - вдруг вспыхнул Грин. - Лучше скажите - эта вечная неразбериха, леди Эмили! От нас требуют, чтобы мы принимали вдвое больше раненых.
- Но ведь это только проект, доктор. Они, возможно, сами убедятся...
- Это самый настоящий идиотизм, виконтесса! Извините. Готовить наступление и не дать ни одного врача, никаких медикаментов... Как это называется, скажите?
- Меня удивляет ваша горячность, старина! - иронически усмехнулся Сен-Клер. - Я думал, что вас интересует только чистая медицина, эксперимент.
Грин бросил на него неприязненный взгляд, словно именно он был виноват во всей этой турецкой неразберихе, проворчал: "Пойдемте, леди Эмили!" - и направился к входу.
- Да, в последнее время мы стали очень нервными, очень, - сказала виконтесса с тем примиренно страдальческим выражением лица, какое у нее появлялось всегда, когда речь заходила о войне, но тут же, словно вспомнив о чем-то, заторопилась, подошла к доктору Грину, который ждал ее у входа, и оба они исчезли за массивной дверью.
Сен-Клер, обогнув дворец, прошел мимо синей мечети Челеби, мимо квадратной башни с часами и Караколы и спустился к чаршии. Здесь было необычно тихо и пусто. Большинство лавок стояли запертые - их хозяева болгары еще работали на сооружении редутов. Но и в тех лавках, что были открыты, покупать было нечего - люди только входили и выходили. Ходовые товары в них давно кончились, а новые крестьяне почти не доставляли.
Сен-Клер шел по чаршии безо всякой цели, время от времени отвечал на поклоны знакомых, иногда с улыбкой, или обменивался ничего не значащими фразами вроде: "Холодно сегодня, не правда ли?" Его острый, злой взгляд не задерживался ни на чем.
Хотя в жизни его не произошло никаких видимых перемен - он по-прежнему ежедневно встречался в клубе с леди Эмили и другими дамами, разговаривал с консулами, с офицерами миссий и корреспондентами, оставаясь все тем же любезно улыбающимся, учтивым, немного ироничным джентльменом, - но в глубине его одинокой, замкнутой души, там, где прежде жила его фанатичная вера в то, что события должны развиваться так, как хочет этого он сам, теперь осталось одно только ожесточение. И оно разрасталось, распространялось на всех и вся. Им все время владела какая-то нервозность, он все время ощущал ледяной озноб. Этот холод передавался его собеседникам, хотя внешне, как уже говорилось, он оставался неизменным, неизменна была его улыбка, его шутливость и остроумие. Сен-Клер чувствовал, что люди бессознательно избегают его общества. Но это не задевало его. Он и не хотел быть другим.
А сейчас он злился на главнокомандующего Сулейман-пашу. "Он действительно неуравновешенный субъект, - думал Сен-Клер, вспоминая некоторые чрезмерно рискованные перестановки, о которых говорил ему паша. - И комендант Осман Нури его поддерживает; боится, как бы его не постигла судьба маршала Мехмеда Али. Бездарности! И еще какие! Заварили такую кашу, - все больше озлобляясь, думал Сен-Клер. - А где же его подкрепления? В Пазарджике собираются. Только собираются..."
Он вспомнил о телеграмме, полученной вчера вечером с фронта. Бейкер сообщал ему, что по его личным сведениям, которым, к сожалению, Шакир-паша не придает должного значения, наблюдается какое-то подозрительное движение на русской линии фронта. Черкесы доносили, что у Чурека появились казачьи части. Сен-Клер верил и не верил этому. Что, собственно, кроется за словами "казачьи части"? Малочисленные разъезды или целые сотни? Как они туда проникли? Откуда? Как и Шакир, так и маршал Сулейман не придают этому никакого значения. "Самое большее они устроят нам какую-нибудь мелкую пакость. А может быть, черкесы просто ввели в заблуждение вашего соотечественника, ожидая от него награды, - сказал ему главнокомандующий. - Оттуда ведь просто невозможно пробраться... Убедитесь сами, майор, посмотрите на карту. Я уже не говорю о снежных завалах". И Сен Клер смотрел на карту, но не убеждался. Он хорошо знал Валентайна Бейкера, тот не слал бы телеграммы, если бы не усматривал в этом что-то серьезное... Упрямцы! Подчас в голове у них один фантазии, не сыщешь у них ни одной трезвой мысли... Но вопреки всему он этого так не оставит. Нет. На свой страх и риск пошлет капитана Джеймса разузнать все относительно этого факта. И еще днем отправит шифрованную телеграмму Бейкеру с требованием необходимых объяснений. Он знал, что усилия его бессмысленны, бесполезны, что после падения Плевена все потеряно, но продолжал действовать по инерции - таков уж был его характер, он не мог не действовать.
Он шел через гетто. Несмотря на холод, воздух в крытых улочках был, как всегда, затхлым. Равнодушно глядел он на невзрачные маленькие синагоги, темные лавчонки со всяким тряпьем, опустившихся, неряшливых мужчин - тихих и печальных, шумных и непоседливых, бойко расхваливавших на все лады свой товар. "Какая нищета", думал он безо всякого сочувствия, даже с отвращением, которое заставляло его поскорее покинуть это неприятное место, но он почему-то не торопился. По этому темному лабиринту слонялись грязные детишки и такие же грязные взлохмаченные женщины, глаза которых были прекрасны, а губы бледны. Одни глядели на него вызывающе, другие выпрашивали милостыню, третьи закрывали лицо и поспешно отходили в сторону. "Тут тиф не перестанет свирепствовать и после войны, - думал он, подойдя к большому красивому зданию синагоги Кал Эшкенази, перед которой стояла толпа. В ней он заметил вдруг барона фон Гирша. - Ах, да ведь он еврей", - вспомнил Сем Клер, но было что-то странное в том, что он увидел банкира, строителя железной дороги и приближенного австрийского двора, среди этой голытьбы. Сен-Клер иронически улыбнулся и прошел мимо, не подав виду, что узнал его. Но мрачное настроение его сразу рассеялось, и он уже не думал больше о недальновидности маршала Сулеймана.