Через полчаса половина его уже покрыта свинцово-серой громадой туч, свесившейся над землей и плывущей нам навстречу. Солнце еще раза два пытается прорваться через эту завесу, но в конце концов безнадежно тонет в ее черной гуще. Сразу темнеет. По долине пробегает ветер, его порывы теребят поникшую траву. Кони усиливают шаг, тревожно прядут ушами. Снова порыв ветра и глухой, неясный гул. Тучи опускаются совсем низко и накрывают степь своим черным крылом. Казаки расторачивают бурки, нахлобучивают папахи, надевают башлыки. Через минуту вся сотня превращается в вереницу черных теней.
- Ну и климат! - восклицает Химич, - то сдыхаешь от жары, а то кутаешься, как от морозу.
Черную мглу прорезает огненный зигзаг молнии: На какие-то доли секунды ее вспышка освещает дорогу. По равнине гулко и раскатисто несется удар грома. Молнии следуют одна за другой. Грохочет гром. Дождь хлещет во всех направлениях. Его струи падают и сверху и с боков, подхлестываемые быстрыми и сильными шквалами ветра. Небо точно взбесилось. Кажется, что наверху прорвалась какая-то гигантская плотина. Мой башлык намок, за бешмет просочилась вода. Бурка тяжело повисает на мне. Под ударами ветра и от резких, больно бьющих в глаза капель кони останавливаются. Мы подгоняем их. Казаки примолкли и, в тщетной надежде спастись от дождя, кутаются в бурки.
Вдруг туча раскалывается. Одна половина ее уплывает вперед, а вторая разрывается на ряд отдельных небольших островков. Эти островки белеют и проплывают мимо. В провалах между ними показывается солнце. Его лучи пробегают по земле радостными, игривыми зайчиками. Оно смелеет, с минуту словно раздумывает, а затем, как бы вспомнив свое назначение, гонит прочь побежденные разбегающиеся облака. Ветер стих. Трава поднимает свои стебельки и тянется к солнцу. На ее изумрудной зелени блестят мириады капель.
- Побрызгал малость и айда домой, - шутят казаки.
- Спать пишов до жинки.
Бурки и башлыки скатаны и снова приторачиваются к луке. Через десять минут долина принимает прежний вид, и только прибитая к земле дорожная пыль еще напоминает о промчавшемся ливне.
- А ну, песенники, вперед! - кричит Гамалий.
Казаки неохотно тянутся из рядов.
- Станичную, чтоб дома не журылысь! - приказывает командир.
Уж ты са-ад, ты мой сад… -
тянет высоким тенором запевала.
Сад высокий, виноград… - подхватывают остальные, и тягучая, заунывная песня, воскрешающая в памяти дорогие сердцу станичные левады, звенит и несется над чужой, персидской равниной. Откуда-то вновь появились стрижи, и жаворонки опять звенят над степью.
- Собрать сотню, Лукьян! - приказывает Гамалий. - Господам офицерам быть на своих местах!
Вахмистр идет исполнять приказание. Мы уже часа два как пришли в Диз-Абад. Люди пообедали и сейчас, покуривая крученки, валяются на траве и ведут "балачки".
- Что вы собираетесь им сказать? - спрашиваю я.
- Хочу объяснить казакам цель нашего рейда. Люди, идущие на неизвестность, должны хотя бы немного знать о трудностях, которые ожидают их.
Горнист играет "сбор". Его труба заливается, и я вижу, как отовсюду - из-за кустов, из пункта, от коновязей, - вскакивая с земли, бегут к вахмистру казаки. Наконец сотня в сборе. Она стоит развернутым фронтом лицом к дороге и ожидает офицеров. Мы подходим и становимся по местам. Показывается Гамалий. Я командую: "Смирно!" - и на его приветствие сотня рявкает десятками голосов.
- Справа и слева заходи! - командует есаул, и оба фланга быстро загибают полукольцо вокруг него.
Мы находимся внутри образовавшегося круга.
- Вольно! Садитесь! - говорит Гамалий. Все усаживаются, и есаул начинает:
- Ну, братки, время пришло, и я должен рассказать вам, куда идет сотня. Ни вчера и ни позавчера я не имел права говорить, было еще рано…
- Да мы и так знаем, вашскобродь, - перебивает его из толпы чей-то голос.
- Цыть! Не мешай! - несутся негодующие голоса, и некстати заговоривший казак робко умолкает.
- Да… А теперь уже можно рассказать, куда и зачем мы идем. Идем мы через степь, что вон за теми горами. По ту сторону степи - река, за рекой опять степь, а за нею пустыня. Может, слыхал кто про пустыню? - оглядывает он напряженно слушающих казаков.
Кое-кто кивает головой.
- Но пустыня эта особая, не страшная. С садами, деревнями и с холодной водой. Живут там люди - арабы - и не тужат. Все под рукой - и скот, и хлеб, и вода. И вот мимо них, мимо деревень арабских…
- Оазосы! - радостно кричит, высовываясь вперед, Востриков. - Оазосами прозываются, вашскобродь.
- Да, оазисами… Так вот через них пройдем и мы, и за ними уже встретимся с нашими союзниками - англичанами, к которым посланы. Мы непременно должны соединиться с ними, потому что через две-три недели начнется совместное наступление против турок. Отсюда - мы, оттуда - они. Они уже ждут нас. Им сообщили туда по беспроволочному искровому телеграфу, и нам навстречу будут посланы конные части. Конечно, когда мы вернемся назад, то нас встретят как героев, и после этого похода я обещаю вам, всей сотне, месячный отпуск домой. Вернетесь в станицы георгиевскими кавалерами, с деньгами и подарками, и будет чем порадовать стариков-дидов, когда будете рассказывать им об этом знаменитом походе. С завтрашнего дня, братики, как только перейдем позиции, мы уже считаемся в заграничной командировке, и каждый из вас, рядовых, будет получать - от меня по рубль двадцать пять копеек золотом в день, приказные - по полтора рубля, младшие урядники - по рубль семьдесят пять копеек, старшие - по два рубля, а вахмистр - по три рубля. Таким образом вы соберете и деньги на отпуск.
Казаки заулыбались, и какая-то шутка пробежала по толпе.
- В чем дело? - спросил Гамалий.
- Да кто вернется живым, деньгу здорово зашибет, - ухмыляясь, говорит Карпенко.
- А кто нет? - лукаво поддержал его Сухорук.
- А тому крест в поле да чикалки над ним.
- Ну, не нюнить! На то и война, чтобы воевать. А здесь что - лучше, что ли? Разве завтра нас не могут бросить в бой? Не те же пули, не то же самое? А тиф? А лихорадка? Что там говорить! Казаку горевать не о чем. Сел на коня - так уж неси службу честно. Недаром о нас слава за моря бежит.
- Да уж известно: слава казачья, да жизнь собачья, - вздыхает кто-то рядом, и дружный смех бежит по рядам.
- Кто деньги загребет лопатой, а над кем землю лопатой сгребут, - говорит урядник Скиба и грустно смотрит на меня.
Ему сорок лет, и рядом с ним, в его же взводе, бок о бок, служит его сын Данило, да еще в станице осталось трое детей.
- Ничаво, папаня, авось дойдем, - ухмыляется сын.
Гамалий оглядывает казаков. Глаза его вспыхивают, и он похож на большого разъяренного быка.
- Так… хорошо… очень хорошо! Бабы вы, вот вы кто, а не казаки! А вдруг не "вернэтесь"… Так що ж с того? - Он злится и переходит на украинский язык. - Ну що ж, як вы не вернэтесь, то думаете сгине Россия, сгинуть казаки? Ни! А то колы вы будете лякатысь, як мали диты, то и вы, и казацство, и слава сгинуть. Хиба тут краще? А ну, побачимо? Кожный день в караули, в нарядах, в розъиздах, в фуражировке, а тут що хиба не можно знайти смерть? Можно, скильки хочеш. А тут не мае опасности? Ще бильше! И так, браты мои, з мисяця в мисяць, з рока в рик. Так що ж, кажу я вам, чи в новину нам, казакам, таки дила? Ни! Мы звычни до них. Як батьки наши привыкали на Кубани, як диды-горюны в Запорожской Сичи. Але гирко слухаты, що казаки злякалысь, гирко бачиты, що воны струхнулы. Бабы в станыци засмеють нас: пишлы, та не дийшлы! А йиты все однако пидэм, бо хто не пидэ, того расстреляють як собаку. Важко, дуже важко буде иты, але треба. И мы пойдем, и мы соединимся. А потом вернемся обратно и всей же сотней поедем на родную Кубань!
Гамалий замолкает. Его возбужденная, взволнованная речь подействовала на казаков.
- Та що ж, вашскобродь. Мы разве отказываемся, аль що? Хоч не хоч, все одначе пидэм. Тилько мы казалы, що трудно, - раздались голоса.
- Иван Андреич! - раздвигая толпу и выходя вперед, говорит старый Пацюк, всеми любимый и уважаемый казак.
Ему уже пятьдесят три года, но он еще крепок и бодр. В 1904–1905 годах он под начальством Мищенко сражался на полях Маньчжурии. В эту кампанию он добровольцем пошел на фронт, как он сам говорил, "добуты золотого Егория, аль бо деревянного". Пацюк был из той же станицы, что и Гамалий, и даже приходился ему каким-то родственником.
- Иван Андреич, не гнивайся, що хлопци балакають в сердцях. Не дуже гарне воны гуторять, та що зробишь, казацька душа така! Языком бреше, що та собака, а сердцем каже - "ни". Чи впервой тоби слухать ци балачки, так и наши диды и батьки, колы ходылы на туркив пид Сулин тай Плевну, балакалы. А що выйшло? Балакалы, а потом йшлы и былысь и рубалысь як львы. Так и мы. Кажем, що сумно та гирко, и то правда. А що не сумно? А чи богато з нас кто вернэться до дому? Чи богато казакив побачуть ридну Кубань та жинок с дитками? Ни, дуже мало. Бильше поляжуть тут у цьому степу, - одни от пули, други от жары. Но, Иван Андреич, не сумуй. Треба, так мы пидэм, и так ще пидэм, що небу жарко будеть! А що з нами станется, не будем гадаты, бо то одному богу звистно.
Простая, искренняя речь "дида" Пацюка взволновала казаков.
И, уходя, они запели свою любимую песню:
Ты, Кубань, ты наша родина…