- Ну, что ж? - нетерпеливо топнул ногой молодой Пронский и толкнул распростертого пред ним Ефрема.
"Потом покаюсь, в монастырь пойду!" - подумал стремянный и произнес вслух требуемую от него клятву над не остывшим еще трупом любимой и любившей его женщины и пред образом Спасителя.
- Говори! - приказал Пронский, когда слова клятвы были уже произнесены Ефремом. - Что без позволения, мол, бояр Пронских я, холоп Ефрем, ни в монастырь идти, ни священнику на духу каяться не волен… Ну, говори, что ли! - замахнулся на него боярин ножом, вынутым им из груди убитой. - Или убью тебя, как собаку, без покаяния!
Его лицо было до того страшно, что потерявший от испуга сознание Ефрем едва слышно повторял эти роковые слова:
- И что я буду вечно проклят, коли солгал. И еще буду проклят, коли в бегуны уйду.
- Буду вечно проклят, коли солгал, и еще буду проклят, коли в бегуны уйду, - повторил Ефрем.
- А теперь ступай! - приказал князь и направился к двери.
- Как же… как же тело–то? Похоронить бы… по христианскому обычаю, - робко заикнулся Ефрем.
- Собаке - собачья смерть! - коротко сказал молодой безбожник. - Не смей трогать!.. Велю людям в реку бросить!
- И вот с той самой поры погибла душа мой! - закончил свой рассказ старый ключник. - Продал я душу свою дьяволу. Алексей Борисович и до самой своей смерти не мог забыть и простить, что его соперником был холоп, и сыну заповедал моей душе покоя не давать… Женил меня, жену отнял силком, сына в ратные люди сдал, а невестка вскоре девочку Аринку родила и померла… Теперь и ее князь Пронский, исконный враг мой, отнять хочет… И за что? За что? Как ни томилась, ни мучилась душа моя, а я все же служил князьям верой и правдой; много на моих глазах людей они изувечили, много душ загубили, а я слово сказать не посмел, клятву свою боялся нарушить.
- А ты бы, дедушка, все–таки сбежал! - посоветовал Васька.
- Куда бежать–то? Нешто от клятвы убежишь? Разве есть такое место на земле, где отрешат тебя от нее.
- А монастырь?
- Так я ж поклялся, что без воли боярской не могу отлучиться ни в монастырь, ни к священнику, а бояре меня не пускают; вот теперь - безмолвный раб их! Куда я пойду с таким грехом на своей подлой душе.
- В пустынь пошел бы, по святым местам, что ли. Оно и не монастырь, а душеспасительное и как бы без нарушения клятвы.
- Эх, Васька, Васька! Думал иной раз - убегу в пустынь, молчальником сделаюсь, да вдруг, точно живая, встанет предо мной загубленная посадская жена и таково печально говорит мне: "Казнись, Ефрем, кайся!.. Тяжко мне на дне реки лежать без погребения христианского".
- Значит, князь утопил тело ее?
- Утопил! Дворня сказывала, велел головой к лошадиному хвосту привязать и так к реке волочить тело белое. И поволокли, сердешную. А потом привязали камень да в воду. Я по ночам часто хаживал на то место, где ее кинули, искал, искал, погребсти хотел, да где уж!.. Должно быть, на дне лежит или течением тело унесло… Лют был князь Алексей, и сыночек не уступает ему в лютости… А что, чай, время ему от Черкасского вернуться? - с тревогой спросил Ефрем.
- Должно, поздно. Да ему у Черкасского долго сидеть придется… два сапога пара, чай, судачат, как наказать ворога, ранившего князя.
- Пронеси, Господи, беду! - перекрестился Ефрем. - Может, за Черкасского делом и Аришку забудет, а мы тем временем что–либо и оборудуем.
- Да ты писульку от княжны польской добудь, а я уж передам боярыне Хитрово, как ни на есть. А теперь пора расходиться, чай, все в доме повечеряли? Князь не велел его дожидаться.
- Схожу Аринушку проведать.
- Сходи.
Ефрем и Васька вышли из каморочки и разошлись в разные стороны.
XIII
ХОДАТАЙ ЗА КНЯЖНУ
Покои боярыни Хитрово были рядом с покоями царевен, и хотя дворцы царевен были построены не новейшими заезжими итальянцами да немцами, а все еще в древнерусском стиле, со множеством теремочков, башенок, лесенок и окошечек, тем не менее предоставляли довольно уюта и простора.
Покои же боярыни отличались особым убранством, указывавшим и на то, что боярыня была далеко не противницею новшеств. На дубовых стенах висели картины иноземных художников на сюжеты из греческой мифологии, а также на эпизоды из рыцарской жизни. В одном из оконных простенков висели часы с башенным боем. На столе лежал музыкальный инструмент - маленькая арфа, на которой боярыню обучал живший в Москве итальянец. Но арфа вся покрылась пылью, что свидетельствовало о полном невнимании к ней в последнее время ее хозяйки. Зато новенькая джианури - грузинская скрипка с красной широкой лентой на ручке - лежала на скамейке и точно заявляла своим нарядным видом, что ею занимаются, что она - любимая фаворитка боярыни. И правда, боярыня часто брала джианури в руки и, точно лаская ее, неумелыми пальцами перебирала струны, потом бережно клала ее на место и, задумавшись, подолгу смотрела на скрипку. Боярыня училась играть на этом инструменте, и учить ее взялся князь Леон Джавахов.
Вскоре после праздников, в послеобеденное время, боярыня сидела у себя в комнате, в голубом парчовом летнике и без кики на голове; ее волосы были выложены короной на темени, что еще больше красило ее лицо. Она сидела у оконца с задумчивой улыбкой на устах, устремив свои голубые глаза на пасмурное, хмурое небо. На улице завывала вьюга и крепчал крещенский мороз, а в комнате было тепло, уютно, приветно.
- Должно, не придет уж! - вздохнула боярыня, вглядываясь сквозь стекло в темневшую улицу.
Но вдруг дверь скрипнула, и боярыня, встрепенувшись от неожиданности, оглянулась. Однако вместо ожидаемого гостя в комнату вошла нянюшка боярыни, сморщенная старушка, полуглухая и полуслепая.
- Что тебе, нянюшка? - удивилась боярыня и пошла навстречу старушке, которая редко беспокоила свою ненаглядную красавицу посещениями. - Из–за чего пришла?
- Ась? - подставила старушка ухо к самым губам боярыни, но, видно сообразив, о чем та ее спросила, сказала: - По делу, красавица моя, по делу.
- Какие у тебя дела, нянюшка? - улыбнулась боярыня.
Старушка, или не расслышав, или не желая отвечать, молча порылась в своем необъятном кармане, вытащила оттуда смятую бумажку и подала ее боярыне.
Та, не переставая улыбаться, развернула бумажку и стала читать написанные неразборчивым почерком то польские, то русские слова вперемежку. Прочитав раз, прочитав два, она наконец уяснила себе все: по–польски она выучилась давно и теперь должна была вникнуть только в смысл записки.
- Нянюшка, откуда у тебя это? - спросила она старуху.
- Откуда у меня это, тебе не след знать, - ответила старушка, тряся головой, - твое дело - помочь обиженной!
- Нянюшка, да я не знаю, кто она, о ком здесь писано! - сказала боярыня на самое ухо старушка.
- Про то я тебе поведаю, коли слово дашь не выдавать ни ее, ни меня, а то ирод–то твой дознается и погубит нас всех. Я–то хоть и стара, а все–таки своей смертью помереть мне охота.
- Да о ком ты, нянюшка? - перебила ее боярыня.
- А не выдашь?
- Не выдам.
- Клянись на образ Николая Чудотворца! - потребовала недоверчивая старуха.
Боярыня исполнила ее просьбу и поклялась на образ Николая Чудотворца.
- Так–то крепче! - одобрительно кивнула головой нянька. - А то станет ластиться, речи льстивые говорить, а сердце–то женское жалостливое, все и выболтает…
- Да говори, няня, кто обиженная эта?
- Обиженная эта пленница? - тянула старуха. - Да польская княжна…
- Да как звать–то ее?
- А звать ее? Постой, запамятовала я что–то. Хорошо, что добрые люди мне записали. - Она полезла в карман, долго в нем рылась и вытащила бумажку. - На, читай!
- Княжна… Ванда Ключинская! - прочитала боярыня.
- Что, не слыхивала о такой? - спросила старуха.
- Не–ет! - нетвердо произнесла Елена Дмитриевна.
Однако ей казалось, что это имя она уже слыхала где–то; но оно лишь неясно звучало в ее ушах и какой–то болью отозвалось в ее сердце.
- А злодея, заточившего сердешную, не знаешь? - раздался над ее ухом шепот старой няни. - Нет? А ведь ты его ласкала, миловала, суженым звала!..
- Няня! Да это не может быть, поклеп это, - неуверенно возразила боярыня.
Старая нянька рассердилась и застучала по полу костылем.
- Я, я клеплю на ирода твоего? - закричала она на свою воспитанницу. - Да провалиться мне на сем месте, коли лжет язык мой…
- Да не ты, нянюшка, не ты! - старалась успокоить ее боярыня. - Тебе налгали; знают, что ты его не любишь…
- Не люблю, - твердо возразила старуха, - да и любить–то его не за что. Злодей ведь он! Весь род их злодейский. И за что ты его избрала - не пойму, хоть убей.
- Не понять тебе, нянюшка, поистине не понять меня. Силу я люблю, могущество, богатырство, а до сей поры не встречала я человека могучее князя Бориса… Разве вот… Боярыня смолкла и отвела от пытливого взора няньки свое вспыхнувшее лицо.
- Ну, ну, договаривай, договаривай… Кому поведаешь горе свое и радость, как не старой няньке? Не выдам, не бойся, тайну твою…
- Ах, няня! - обняла ее Елена Дмитриевна. - Я не знаю, что со мною! Томится сердце мое! То сладко защемит, то заноет, как от лихой боли… ночи стала не спать, голова в огне, ноги - как лед, и тяжко–тяжко грудь давит! Няня, боязно мне что–то!
- Иль новая зазнобушка? - прошептала нянька, гладя своей костлявой рукой шелковистые волосы боярыни.
Та в ответ только крепче прижалась к старухе.