- Ох, давно... Почитай уж четыре годочка.
- А зарода всё не было?
- Ох, всё не было...
- А мужа-то милуешь?
- Ох, милую...
- Не скупишься?
- Ох, не скуплюсь...
- А он тебя милует?
- Милует, - вздыхает молодка, - да не шибко.
- Восе и нужда. Гляди сюда: восе трава, зовётся какуй. Растёт по березникам, синя, а иная пестра, а корень, вишь-ка, надвое: одно - мужичок, а другое - женочка. Коли муж жены не любит, надобно дать женочку - станет любить. А женочка, вишь-ка, смугла. А коли жена мужа не любит, надобно дать мужичка. А мужичок, вишь-ка, бел. Тебе женочка потребна.
- Да у меня... Ох, Господи! Денег-то у меня нет более, - чуть ли не до слёз огорчается молодка.
- Перстень у тебя, гляжу, серебрян да бирюза в ём... Не больно добрая, однако возьму, так и быть.
Молодка, не раздумывая, стаскивает перстень с пальца: она ведь женщина, а женщина со счастьем не торгуется.
2
Утро - самая толочливая пора на торгу. Утро - это прилив. Бесконечные людские потоки накатываются и накатываются на торговую площадь, как вода в половодье. Они заполняют все ближние улицы - Варварку, Ильинку, Никольскую, захлёстывают Зарядье, растекаются по всему Китай-городу и, только дойдя до его стен, останавливаются перед ними как перед запрудой. И несколько часов кряду, не утихая, это огромное людское море бурлит и волнуется, вбирая в себя всё новые и новые потоки, и кажется, что оно вот-вот сокрушит сдерживающую его преграду и разметнётся ещё шире, заполонив весь город, но в самый последний момент какая-то сила усмиряет его, напор его ослабевает, и оно начинает медленно, поначалу еле заметно, а потом всё быстрей и всё зримей отступать, откатываться назад. Это - отлив. Время - к полудню, к обеду, и большая часть покупателей, сделав или не сделав свои покупки, покидает торг, торопится домой... Новые явятся сюда не раньше, чем закончится послеобеденный опочив, отказаться от которого горожанина может заставить разве что стихийное бедствие, и торг, избавившись от своей избыточной силы, которую унесла с собой отхлынувшая волна, временно притихает. Меньше слышно теперь и лихих зазываний, и всесветной божбы, и тягучих, настойчивых споров торгующихся: все теперь - и продающие, и покупающие - как по какому-то тайному уговору вдруг умеряют свой пыл и перестают наседать друг на друга, словно для того, чтоб перевести дух перед новой схваткой, которая неизбежно продолжится после полудня. Всё теперь пущено на самотёк и движется в основном силой разгона, который был набран за утренние часы, а если подталкивание и продолжается, то без прежней завзятости, с ленцою, впрохвал... Теперь торг напоминает изрядно потрудившегося человека, который позволил себе расслабиться, передохнуть, и эта расслабленность, эта короткая передышка явно приятна ему и необходима, потому что, помимо того главного, чем торг живёт повседневно, есть у него и нечто своё, сугубое, присное - заботы, потребности, прихоти самого торгового человека.
Когда подходит это время - предобеденное - и в торговле наступает спад, торговый человек даёт себе послабку. Теперь можно и калач съесть, и к квасной кади наведаться, а при великой охоте и в кабак смотаться - хлебнуть полпива, и только полпива, ибо питьё покрепче враз отохотит от дела. Что уж тогда за торговля на хмельную голову?!
Конечно, есть у торгового человека заботы и поважней: и товар ходовой стараться не упустить, и к ценам прислушиваться, потому что они переменчивы, как погода, - всегда нужно быть начеку, чтоб не проторговаться; и когда он даёт себе послабку, он тоже не вне этих забот, но тогда отступает главная - забота о том, чтобы продать, а это и есть послабка.
Когда народ как волна - торговцу и в гору глянуть некогда. И это не только состояние, это и внутренний закон. Торговать, так по сторонам не зевать - вот его словесное выражение. Но когда наступает это пустое, леностное время, тогда можно позволить себе всё - и по сторонам поглазеть, и язык почесать - перелить из пустого в порожнее, да и просто побалагурить, позубоскалить, перекинуться с соседями скоромными шутками, а коль душа жаждет иного, так можно и самой мудрёной гово́рей потешить себя: всякие водятся тут говоруны, на любой выбор, и уж чем-чем, а разговорами торг преизобилен. Тревоги, горести, сомнения, надежды, восторг и радость, протест и недовольство - всё это неудержимо выливается в разговоры, и нет у московита занятия любимей и постоянней, чем эти неизбывные разговоры. Они - извечная его отдушина, его спасение и благодать.
Бывает, как затеят - сам чёрт уши заткнёт, а бывает, что и ангел заслушается. Но чаще - просто турусы на колёсах.
Разбитной, молодецки задорный коробейник, тоже давший себе послабку, от нечего делать задирает у Лобного места палаточников:
- Эй, рухлядь-трухлядь! Слушай, чего скажу!
- Ступай себе, - лениво говорят ему. - Наслушались уж!
- Скажу, чего не слышали ещё!
- Всё уж слышали... Не басурмане, поди.
- Всё, да не всё! - не отступается коробейник. - Вот крест-то на Ивана святого - как воткнули? Кто знат, а?!
С десяток голов непроизвольно поворачивается в сторону кремлёвской колокольни. Долго, молчаливо смотрят на её вознёсшийся к самому небу купол, подернутый золотистым туманом, - соображают. Наконец самый сообразительный прерывает молчание:
- Взяли да и воткнули. Вот как!
- Как - взяли?! - глумливо выпендривается коробейник. - Что, буде, наклонили и воткнули? Высочень-то кака! Поглянь-но! Ажно голова отламывается!
Головы мужиков снова задираются к небу. Молчание длится ещё дольше. Коробейник торжествующе ждёт.
- Ладно, сказывай - как? - сдаются мужики.
- Ишь-ка, сказывай! Я за то плату беру...
- Гли-ка нань! - изумляются мужики. - Никак, избезумил ты, парень? Не то свинья тебя родила!
- Кабы свинья, я брал бы помоями!
- Нахал ты, парень, медяное чело! - берут его мужики в работу. - Пришёл незван, поди негнан!
- Недран! - подправляют угрозливо. - Не то получишь киселя!
- Эх, дурьё-ветерьё, по лесу бежало, лесу не видало! Мне-то что?! Ноги, поди, не взаймы взял. А вот вам все мозги теперь вывернет, понеже неотступно гадать о том будете.
- Ступай, ступай, ялыман! Поищи дураков в Туле, они там сидят на стуле!
- Вы мне ещё челом в ноги ударите, чтоб я вас от того дзыка избавил! Токмо я тогда возьму вдвое! - предупреждает коробейник и горделиво удаляется.
Мужики, проводив его победными взглядами, на какое-то время успокаиваются, но, помолчав, почесав в раздумье бороды и затылки, вновь задирают головы.
- Леший его знат, как его туда воткнули?!
- Не на нашей памяти то было, что теперь гадать! Как воткнули, так и воткнули.
- Так любопытно же! Вот бестия, разор его разори! Теперь непременно возьмёт вдвое!
- Надобно было спросить, которую он плату хотел? Буде, сложились бы...
- Да забудьте! Нешто за такое платят? Мне, буде, любопытно знать, отчего у баб бороды не растут? Так нешто стать за то деньги платить? Или вот иное: отчего огонь всегда горяч, а вода всегда мокрая? Или вот ещё: отчего ржа серебро не ест? По миру пойдёшь!
- Серебро - чёртово ребро! А бороды у баб оттого не растут, чтоб их от нас, от мужиков-то, отличать можно было.
- А рожь-то опять вздорожала. Чем теперь баб кормить?
- Монастырь у тебя, что ли, бабий?
- Мать у меня вдовица, да жёнка, да четыре отроковицы...
- Монастырь!
- Хлеб до рук доедают...
- Баб, сказывают, как кур, побольше в темени надобе содержать, тогда они корма поменее потребляют.
- Дык таде они и не несутся.
- Они всяко не несутся. То ж бабы!
- Я табе про кур...
- А я про баб. Яйца им всё, однако, не нести, а корму станут потреблять поменее, коли в темени сидеть будут.
- Что ты, мил человек, бабы шибко пужаются темени. Голосить учнут...
- Братцы, буде, пойти поискать сего балахвоста?
- Пригрозился же, вдвое возьмёт!
- Скинемся по полушке, братцы!..
- Нужны ему наши полушки... Гривну запросит, мошенник!
- Не посмеет, прогоним!
- Сколико ж раз нам его прогонять?
- Братцы!..
...У купцов на торгу свои разговоры. Народ это степенный, важный, рассудительный, со своим собственным царём в голове, то бишь толком, расчётом, смёткой; промышляют они крупно, торгуя в основном оптом, а если в розницу, то широко, в больших, богатых лавках, с приказчиками и зазывалами; ведут и отъезжий торг, покупая у казны право на него, и их беспокойство, их заботы, их хлопоты конечно же не шли ни в какое сравнение с тем, чем жила, о чём колготилась и беспокоилась торговая мелюзга. Это, собственно, были уже как бы и не заботы, не хлопоты, рвущие их на части н изводящие так же, как они изводили всю остальную торговую братию, - это была сама их жизнь, её суть, её естественное русло, по которому она и должна была течь. А той жизни, с её убогой, неизбывной суетой, с тревогами о дне грядущем, которой жил весь мелкий торговый люд, - этой жизни у них как будто и не было. Только дело, только торговля, и ничего, кроме торговли.