Торг и вправду был тем местом, которое горожанин чтил наравне со святынями, а может, ещё и поболее, потому что святыни - это для души, для того неосязаемого, находящегося за пределами сознания мира, в котором обитает она; а торг - это сама жизнь, мир осязаемый и овеществлённый, где существует сам человек, его плоть, его сознание... Потребность ощущать сопричастность этому миру, осязать его, вбирать в себя - каждодневно, ежечасно, ежеминутно, - потребность эта в человеке, особенно же в городском, огромна, и только торг, с его неимоверной насыщенностью всем этим, мог в полной мере удовлетворить её.
Пищу, одежду, предметы культа и домашнего обихода - всё горожанин находил на торгу. За хлебом он шёл в Зарядье - в калачный ряд или на Неглинную - в житный; за рыбой - в Зачатьевский переулок; за сапогами - к Покровскому собору, в сапожный ряд; к котельникам, кузнецам, таганникам ходил на Варварку: там, в железном и судовом рядах продавались их изделия... Он мог купить на торгу и лошадь, и подкову к ней, и даже маленький гвоздик к подкове - ухналь. Он мог купить готовую избу и всю "нутрь" в неё или одно-единственное бревно - в лубяном ряду, на Трубе, всего этого было в избытке: грудами лежали там брёвна, стояли срубы, готовые избы с окнами и крышами. Ленивая, непорядливая хозяйка могла купить в рядах даже блинное тесто!
Но торг был не только местом, где покупали и продавали. Торг был тем местом, вокруг которого вращалась вся жизнь города, тут бился пульс этой жизни, и сама она, малозаметная в городе, как бы утаённая им от кого-то, тут, на торгу, бурно и неудержимо, как родник, вырывалась наружу.
Мир горожанина - его подворье. Он живёт замкнуто, спрятавшись в своей крепостишке от всякого постороннего взгляда; даже окна его избы не выходят на улицу - не принято, и уж тем более не выходят, не смотрят они во двор к соседу - это не только не принято, но и строго заказано, - поэтому всё, что находилось за пределами этого замкнутого мирка, могло бы оставаться для него недоступным, если бы не торг, где он находил, узнавал, видел, слышал то, чего больше нигде не мог узнать, увидеть, услышать, найти.
На торг шли, чтоб узнать, о чём кликают бирючи, шли прислушаться к толкам и слухам, вызнать свежие новости, заказать у площадных подьячих челобитную или грамотку, да и просто так - потолкаться, пошлёндать, людей посмотреть, себя показать...
Торг - это ещё и зрелища! А до них горожанин охоч, так охоч, что может и работу свою, и дело любое срочное отставить, чтоб поглазеть на какое-нибудь диво дивное, совершающееся на торгу: то ли на пышный царский выезд, то ли на встречу иноземных послов, что и вправду было великим дивом. А коль есть у него досуг да две-три завалявшиеся в череске деньги, за которые он поднесёт сам себе добрый корец медовухи, то тут уж ему подавай скоморохов. Эта шутейная братия особенно почитаема простонародьем, и на торгу скоморохи - самые уважаемые люди. Они были не только потешники, дудари, кукольники, развлекающие народ своими затейливыми игрищами, но ещё и колдуны, и чревовещатели, и толкователи снов, знавшие заговоры и умевшие отводить от человека недоброе тем, что давали носить под мышкой глаз орла, завёрнутый в заговорный плат, или волшебную траву архилин, собираемую якобы, как и чудодейственный цветок папоротника, в ночь на Ивана Купалу. Умели и обратное - наводить порчу. У человека, от которого хотели избавиться, они "вынимали след" - брали щепотку земли из-под его ноги, и стоило эту землю бросить в огонь, как человек начинал сохнуть. Верили в это - свято!
Конечно, они плутовали. Волшебной травы у них не было и быть не могло - она просто не существовала в природе. Её заменяла любая другая трава, да и глаз орла мог быть глазом обыкновенного петуха, да и земля - просто землёй... Поди проверь, откуда она взята! Плутовали, не иначе, но плутовали тонко, искусно, понимая человеческую душу и воздействуя на что-то такое, что не противилось их плутовству. А может, и сами искренне верили в то, что делали! Во всяком случае, поймать их на плутовстве было не просто, да этого, впрочем, никто и не делал. Их почитали, любили, хотя и побаивались, в них нуждались все - и простолюдин, и царь, который тоже не чурался этой затейной братии, - нуждались потому, что душа человеческая извечно поделена натрое: что-то в ней принадлежит Богу, что-то - дьяволу, а что-то - скомороху.
Одни лишь попы ополчались на них: проклинали со всех амвонов, анафематствовали, слали митрополиту и царю доносы, челобитные, требуя извести это ненавистное им племя, которое совращало их паству. Недавно составили новый донос, где обвинили их в самом смертном грехе - кощунстве. "А иные прокураты, - писали они митрополиту, - ходят, повеся на выю образ Божий, а иные полагают пелены на блюде и свещи, собирают, рекуше: на созидание церквам, а после их мнози видят со пьяницы".
Действительно, был за скоморохами и такой грех: ходили, собирали по миру полушки, якобы "на созидание церквам", а после - чего скрывать! - и вправду пьянствовали - тут святые отцы ничего не выдумывали и прокуратами, то бишь плутами, называли не едино от ненависти... Но что же это за скоморох без плутовства?! Это всё равно что праведник без праведности!
Воинственность попов беспредельна. Веками сражаются они с этой глумливой братией, а победы как не было, так и нет. Паства тоже глуха к их увещеваниям, а уж как только они не изощряются, чтоб отлучить её от этого нечестивого племени, каких только кар не сулят тем, кто ходит смотреть на их позорные игрища и пользуется их услугами, но всё - тщетно. Стоит только появиться скоморохам на торгу, и вот их уже обступили, и пошли куролесы. Разметнётся веселье - пыль столбом и дым коромыслом, так что, бывает, и не разберёшь, где задорники, а где раззадоренные!
Ежели только земство не нашлёт на них приставов и не помешает им, показывать свои потешки они могут весь день, и весь день будет гурьбиться вокруг них народ, наполняя полушками медный кувшин, с которым - для пущего дива! - обходит глазеющих обученный этому делу медведь.
А свои скровные, колдовские дела они совершают тайно, умело укрываясь от любопытных глаз, и тот, у кого нужда в скоморохе, придя на торг, не утруждает себя поисками - скоморох сам находит такого. Глаз у него зоркий, намётанный, жаждущих общения с ним он безошибочно выхватывает из толпы.
Вот стоит, переминаясь с ноги на ногу, молодка и без нужды теребит край красиво расшитого убрусника. Без нужды - это для взгляда мимолётного, а приглядись - и поймёшь: это она прикрывает лицо, не хочет быть узнанной, и, конечно, робеет, а может, уж вся дрожит от страха, потому что пришла на торг явно без дозволения мужа и конечно же не за покупками...
- Молодица-голубица, я тот, который тебе надобен, - припинаясь к ней боком, но с показным удивлением пялясь на купола Покровского собора, тихо говорит ей скоморох.
- Ох, спаси тебя Бог, - благодарно отзывается молодка. - Уж отерпла от страха.
- Так покладистей будешь, - ласково шепчет скоморох.
- Ох, да буду, - безропотно соглашается молодка, - Токмо ты уж уважь, не обидь меня.
- В чём нужда у тебя?
- Ох, непраздна я... Уж почуяла. Первышом. Оберечься хочу... Дабы напасть какая не сгубила во мне зарод.
- Тогда ступай за мной, - велит ей скоморох и уводит её за собор, на ту сторону, что к Кремлю: тут место не столь людное. - По твоенной такой нужде тебе, молодица-голубица, надобна вощанка, носить её на череве, близ твоейного бабьего места, - говорит он ей уже с меньшей опаской и внимательно, изучающе обсматривает её, стараясь заглянуть в глаза, которые она не то стыдливо, не то боязливо прячет от него. - А к ней трава - дрягиль кудрявый... Коренье его... Вельми добр он противу чаровников, и кто его при себе носит, никакой порчи не боится.
Молодка разжимает ладонь, где лежит горстка серебряных монеток.
- Вот, возьми. Да не обмани - и вощанку дай, и коренье.
Скоморох ловко, щепотью схватывает монетки, и они в один миг неведомо куда исчезают из его пальцев, словно улетучиваются, а вместо них, так же неведомо откуда, появляется кожаная ладанка.
- Поди ты, притча и порча, на пуст лес, на сухое пеньё и гнилое колодьё, - совершает он над ней заговор и, ритуально дунув на неё, кладёт женщине в ладонь. Потом, шмыгнув рукой куда-то в свои одёжки, достаёт темноватый, засохший корешок. - Когда разрешишься от бремени, съешь его, - указует он, а глаза его так и рыщут по ней, так и рыщут, словно отыскивают какую-то щёлочку, чтоб заглянуть куда-то поглубже - туда, где таится её самое сокровенное.
- Ох, да что зыркаешь-то? Ажно нутро всё сжимается от твоего зырканья. Нешто на чужую жену так-то зыркают?
- Эк и дуры вы, бабы, - смеётся скоморох. - Одно у вас на уме! Да не боись: мне твоейные заразы нипочём не нужны. Я об ином думаю... Сдаётся мне, что у тебя, молодица-голубица, ещё есть нужда...
- Ох, да какая же? - пугается молодка.
- Мужней-то давно стала?