- ...Я знаю: он всё может. Но я не боюсь его! Он никогда не казнит меня! Тебя - також. Он пол-Москвы выказнит, а нас с тобой не тронет. Потому, княже, что злоба его николи же не осиливает в нём разума. Он лют, безжалостен, но более всего расчётлив. Вот что крепче всего будет беречь нас, княже, - расчётливость его. Сук, на котором держишься сам, не рубят! А мы с тобой, княже, и есть тот самый сук! Страсти, вожделения, цесарство, коим он надоумился ещё в наусие, захватили его так сильно, что ему недосуг стало управляться со своим государством, со своей всея Русью... Ему бы с самим собой управиться. Вон как треплют его страсти! На бел свет весь глаза распялил - повсюду волю и власть свою утвердить тщится! Казань, Асторохань... Теперь Ливония. До всея ли Руси ему?! Всея Русь ему в тягость. Однако разумеет, что без Руси ему ходу - на кутник лише... Мы, княже, тянем следом за ним сей богатый воз, из которого он берёт всё, что ему потребно. И он будет беречь нас! И иных не впряжёт, понеже иных он ненавидит пуще нас! Своим боярам, исконным, он люто не верит: больно уж выпутали они его во дни его хвори... Нас, княже, нас он будет держать впереди всех и никого выше нас не поднимет! И меня он выпустит, воротится - и выпустит! Узришь тогда! И у нас ещё будет возмога гораздо обо всём размыслить и всё гораздо обговорить.
Сейчас, подъезжая к подворью Бельского, Мстиславский думал о том, что, хотя во всех тех услышанных им рассуждениях Бельского и имеется некоторая доля правды, сам Бельский мало верит в это. И уж вовсе не верит в это он, Мстиславский, а если иногда и думает так же, то только оттого, что в своих расчётах должен всякое учитывать, дабы на чашу весов было положено всё без исключения. У Бельского же эти рассуждения - от страха перед Иваном. Он гонит тот страх от себя, потому и изобретает таковые мысли.
Осознание этого как-то сразу приблизило к нему Бельского, потому что и сам он боялся Ивана и никогда бы не принял, никогда не поставил бы рядом с собой человека, которому Иван не внушал бы страха. Такой человек был опасней труса.
4
Бельский встретил его поначалу радостно, даже слишком радостно. Мстиславскому показалось, что тот как будто ждал его. И действительно, ждал Бельский, ждал кого-нибудь - от царя. Не именно Мстиславского - кого-нибудь, но когда увидел Мстиславского, особенно обрадовался. Однако радость его была недолгой. Узнав, что Мстиславский приехал по своей воле, "на проведывание", он враз изменился, угрюмовато насупился, раздражённо сказал:
- Чаю, не на пир пришёл звать?
- Не на пир. Знаю: не до пиров тебе ныне.
- Знаешь?! А я вот не знаю. Ничего не знаю! - по-прежнему раздражённо, но теперь уже и с явственно проступившим отчаяньем сказал Бельский. - Покуда сидел на цепи, всё знал! А теперь - ничего! Не знаю даже, зачем он выпустил меня? Что он задумал?
- Что он может задумать? - Мстиславский и сам задумался, и вновь пришла к нему предостерегающая мысль, ещё более настойчивая, чем прежде, но рассудок не хотел принимать её, что-то в нём противилось ей - может быть, боязнь вот этого самого отчаянья, что рвалось из Бельского, и он опять отогнал её от себя. - Сдаётся мне, не задумал, а всё обдумал и отступился, - с лёгкостью заключил он, как будто поведение Ивана и вправду не стоило лишних раздумий. - Далее нету ему пути. Дошёл он до самого края, до последнего своего рубежа.
- Ну, князь Иван, не с твоим умом рассуждать так! Мы с тобой можем отступиться, но не он.
- И он також! - резко сказал Мстиславский. - Ибо все мы - люди. Ежели видишь и разумеешь, что стоишь на краю пропасти или что пред тобою стена, твердыня, кою не разрушить, не одолеть, - отступишься! Да и... сам же ты говорил, упомни, что он николи же не обрубит сук, на котором держится.
- Говорил, - раздосадованно согласился Бельский, недовольный тем, что и в самом деле говорил такое, а может, тем, что Мстиславский всё ещё помнил об этом. - Я говорил - не он. - Чувствовалось, что ему сейчас не хотелось ни вспоминать, ни говорить об этом. Но Мстиславский не отступался.
- Ты сам говорил и был уверен, что он выпустит тебя. Не зря же ты слова бросал, не суесловил? Ведь знал же, знал, что выпустит? И выпустил!
- Выпустил, да не так, како мнилось, - сказал угрюмо Бельский.
- А како ж тебе мнилось? Неужто ждал, что он поклонится тебе в ноги да испросит прощения?
- Ах, князь Иван, не узнаю я тебя! Будто подменили тебе голову. Раньше ты поперёд мысли шёл, а теперь вослед не поспеваешь. Не поклона я ждал... Схватки с ним. - Бельский на какое-то мгновение ободрился, голос его стал потвёрже. - Думал, станет он меня ломать - огнём, дыбой, изуверством... А я не сломаюсь, выстою, стерплю, не попрошу милости. Изготовился я к сей схватке. Думал, пусть узрит, каковы мы, пусть испробует нашу крепость и пусть ведает, на кого ополчился! Всё бы стерпел, на плаху пошёл, но не унизил бы перед ним души. И уж если б отсёк он мне голову, то так бы тому и быть. А не отсёк, то вышел бы я из темницы не помилованным опальником, как ныне, а победителем его!
Мстиславский пристально посмотрел на него, поверил: да, не унизил бы души и на плаху пошёл бы... Но, видел он, в Бельском всё ещё говорило прошлое: он так думал и так был настроен, сидя в темнице. Теперь он на свободе, а это не одно и то же!
- Нешто теперь ты унизишься перед ним? - спросил Мстиславский, хотя совершенно точно знал, что ответит Бельский.
- И теперь не унижусь! Токмо он-то об том ведать не будет. Выпустил он меня из темницы - и всё! Будто и не сидел я в ней вовсе. От него ни слова, ни полслова. Чаял, на очи позовёт иль пришлёт кого... - Голос, Бельского опять стал срывистым, неуверенным. - Уж другой день жду. - Он посмотрел на Мстиславского - беспомощно, с отчаяньем. - Что задумал он? И свобода ли мне? Буде, шутку какую дьявольскую намерился вышутить?
- Да свобода, свобода, князь. Не мечись! - сказал успокаивающе Мстиславский, а сам подумал: "Вон как тебя по свободе-то нудит. А туда же: не унижусь!" - И, поймав себя на этом ехидном намыслии, отчего на душе стало скверновато, потому что тем ехидством он зацепил и себя самого, серьёзно прибавил: - Не до шуток ему ныне. Вот оглядишься - поймёшь. Да и я скажу тебе: все супротив него, теперь уже всё! Чаша полна - по самый укром. Чуть колыхнёт - и всё! Что будет - не ведаю, но будет!
- Пошто же тогда меня выпустил?
- Не стало проку в твоём заключении.
- А какой прок в моём освобождении? Ещё одним супротивником у него стало больше.
- Ты и не был николи же его общником. В тюрьме иль на свободе - ты везде его супротивник. Так что счёт тебе он знает. И цену. Особенно цену! По сей цене он тебя и в темницу вкинул, по ней же нынче и освободил. Не разумеешь? А говоришь, мне голову подменили, - беззлобно выместился Мстиславский. - В темницу он тебя вкинул не столь по вине твоей, сколь по дородству. Сажая на цепь медведя, мнил, что и волки хвосты подожмут, - объяснил он. - Так точно и с князем Михайлой Воротынским. Какая у Воротынского такая уж вина перед ним?! Ну зубоскалили они с братцем своим над его басурманкой, ну кричали и негодовали на уложение... А кто не кричал, кто не негодовал? Все кричали, все негодовали, а в опале - Воротынский. Також медведь!
Мстиславский говорил убеждённо, напористо, даже с долей обычно не присущей ему самоуверенности. Увидев смятение Бельского, ещё недавно готового пойти на плаху, а теперь потерявшегося от неизвестности, в которой оставил его царь, выпустив на свободу, а может, и от самой свободы, в которую боялся поверить, Мстиславский теперь изо всех сил старался не выказать своей собственной смятенности, собственного разлада и надлома, совершившегося в его душе.
- К сему и Полоцк приложи, - продолжал он. - Размыслил, поди, он, что, добыв его, одним махом двух зайцев убьёт: на короля несказанного страху нагонит и к выгодному миру принудит, да и своим доскончально на хвост наступит. А ничего-то из его замыслов не вышло. Жигимонт хоть и напужался, а с миром, однако, не торопится, волочёт время, хана подымает... Со своих також оторопь сошла - в глаза противятся! А как ему теперь на своих-то ополчаться, коли ни с Жигимонтом, ни с Гиреем не управился?! Им его распри на руку: прознают они об них, вовсе мириться не станут.
Долго ещё говорил Мстиславский, рассуждал, доказывал, убеждал и объяснял Бельскому, почему Иван выпустил его, и что он теперь будет делать, и как поведёт себя. Никогда ещё из него не изливалось такого обилия слов. Бельский особенно и не возражал ему, но Мстиславский всё равно говорил и говорил, доказывал, убеждал, поначалу не понимая, что убеждает не Бельского - себя, а когда понял, всё равно не мог остановиться, потому что во всём им сказанном не было ничего такого, что он принял бы сам, во что поверил бы - твёрдо, искренне, до конца, что стало бы его убеждением, а главное - вернуло бы ему прежнюю уверенность в самом себе и прежнее спокойствие, которого в нём теперь уже не было. И он говорил, говорил, говорил, боясь остановиться и оставить в себе всё так, как есть, не убедив себя, не успокоив, не возвратив в свою душу хотя бы долю прежней уверенности, без которой ему сейчас было особенно трудно.
Быть может, ему и удалось бы в чём-то убедить себя, сумей он убедить хотя бы Бельского - чужая вера заражает, - но Бельский не поддавался его доводам. Он слушал его, слушал терпеливо, а сам, видно было, думал о чём-то своём, должно быть, о том же, но по-своему, и когда в его мыслях что-то окончательно не сошлось, твёрдо заявил: