Вот топчется около одного из стригалей высокий, спинастый мужичина в барашковом нагольном кожухе, заросший так, что у него уж и лица почти не видно за волосами. Стригаль неустанно работает и так же неустанно плетёт свои бесконечные россказни, искусно перескакивая с одного на другое, на третье... Мужик слушает с любопытством и от удовольствия пошморгивает носом. Дождавшись, когда стригаль закончит свою очередную побаску, крякнет, качнёт кудлатой головой, повернётся, намереваясь пойти прочь, да тут же и передумает, степенно подступится с другого боку, опять начнёт пошморгивать носом.
- Ты уж мне в глазах настрял во как! - не выдерживает стригаль, когда мужик, поди, в десятый раз подступает к нему. - Сопишь, шваешь туды-сюды, а стричься небось не станешь?
- Стричься погожу, - спокойно отговаривает мужик. - Не поры ишшо...
- Не поры?! - прекратив работу, упирает в него глумливый взгляд стригаль. - Поглядел бы на себя! Что та борзая оброс шерстью. Один нюх торчит!
- Нюх у мене не торчит, - по-прежнему спокойно, без малейшей доли обиды, отговаривает мужик. - Я заворносый. А вот у тебе истинно нос как у борзой - продолговен и ноздряст.
- Ишь ты! - удивляется стригаль, не ожидавший такого и, должно быть, от этого удивления и неожиданности не рассердившийся на мужика. - А ещё чего скажешь?
- А боль ничаво... Тебе послушаю. Дюжа хитро сказываешь.
- Горазд на даровщину слушать, - уже с обидой говорит стригаль. - Ступай себе!
- Нешто и за сказы плату берёшь?
- За сказы не беру... А сказываю для тех, кто легчится, дабы им нудоты не было.
- Коль так, тады и я олегчусь. Токмо сказывай дале...
- А легчиться истинно будешь, не обманешь? - недоверчиво спрашивает стригаль.
- Плату которую возьмёшь?
- По твоим волосищам - деньга.
- Новгородка аль московка?
- Московка...
- Всё едино много. Мене за деньгу день-деньской потеть надобно. Разумей разницу.
- То ты разумей разницу. Работа работе рознь! Вестимо, лапти плести - однова в день есть. А в нашем деле иная мера, понеже не столь руки работают, сколь голова. Я иной раз и пальцем не двину, а заработаю рубль.
- Не всё ври в один раз, покидай и на завтра в запас.
- Не веришь? - загорается стригаль.
- Про рубль - нипочём не верю, - спокойно и твёрдо отвечает мужик.
- А вот слушай! - Стригаль самодовольно избоченивается. - Кличут меня третьего дня на боярское подворье. Ведут в палаты, и выходит ко мне из терема боярыня... Ах и боярыня! Бровми союзна, телом изобильна, млечною белостию облиянна! И речёт она мне скорбным голосом, что-де и напасть на неё не бабья нашла, усыдеи, как у мужика, растут. Поглядел я на неё - и вправду вижу: прозябло роство над губой у боярыни, как у недоросля. И, чую, горе ей от того несказанное, и хочет она от той напасти избавиться, потому и покликала меня. И говорю я ей, глядя в её исскорбевшие очи, вопрошая: уж не спутала ли боярыня-сударыня с супругом со своим, с боярином, небо с землёю? А она не разумеет, про что я спрашиваю, и говорю я ей тогда, что небо - то супруг её, боярин, а земля - то она сама, боярыня, и что извечно так установлено, что небо повсегда горе, а земля повсегда долу, а кто в сладострастии переставляется местами, тот и естество своё переставляет. И зарделась боярыня, как маков цвет, и дала мне сто копейных да велела до самых ворот провожать!
- Вона?! - поражённо отвешивает губу мужик и вдруг брякает в простодушии: - Стал быть, ежли с бабой окарач, так у ей и хвост вырастет?
- А у тебя рога! - отпускает глумливо стригаль, и по Вшивой площади расхлёстывается весёлый шум.
...Есть на торгу ещё одно затейное место, знаменитое место, которое с наступлением тепла становится не менее бойким, чем Вшивая площадь. Место это - Ильинский крестец, где с незапамятных времён собираются безместные московские попы, дьяконы и прочий церковный чин, вплоть до звонарей и клирошан. Потеряв место в приходе, весь этот безработный церковный люд идёт на крестец в надежде наняться хоть на временную работу: отслужить где-то службу или панихиду вместо захворавшего приходского священника, окрестить младенца, обвенчать молодых, освятить строение... Работа находится, по большей части, правда, грошовая, а на митрополичьем дворе в Кремле к тому же ещё тиунская пошлина заведена, которая так и зовётся "крестец". Нанялся на работу - являйся к митрополичьему тиуну и плати пошлину, а не явишься, не заплатишь - возьмут промыты рубля два или в тюрьму вкинут, если не с чего взять. Так что и забот и тревог у завсегдатаев крестца хватает. А страсти, бывает, кипят такие, что нередко доходит и до потасовок. Особенного накала страсти достигают как раз в пору весны и летом, когда на крестец начинают сходиться попы из окрестностей или вовсе чужие - из других городов, приезжающие в Москву по каким-либо своим делам и стремящиеся заодно подзаработать в стольном граде лишнюю деньгу.
Когда работы хватает на всех, местные попы ещё кое-как мирятся с чужаками, терпят их, но как только наем уменьшается, московские тотчас восстают на приезжих, гонят их прочь с крестца, чтоб те не отбивали у них заработка. Вот тут-то и выплёскивается из благочестивых поповских душ самая обыкновенная злоба и ярость и бросаются они один на одного с кулаками. Тогда полторга сбегается на крестец глазеть, как попы волтузят друг дружку. Но и без того идут сюда люди, особенно те, кто любит помудрствовать, порассуждать о религиозных тонкостях, потешить, попользовать душу благочестивой беседой, поизощряться в заумной гово́ре; идут и такие, что жаждут поспорить с попами, потягаться с ними в знании книг и законов. Это в обычай грамотеи, книжники - дотошные, хитроумные, лукавые... Другие, менее искушённые в грамоте и святых законах, идут послушать, что-то перенять, поискуситься и опять же - отвести душу. Тут и купцы, и гости всех статей, и разный служилый люд, полно тут и простонародья - разбитных, лукавомудрых мужичков, многие из которых и книжки-то в руках во всю жизнь не держали, но так же дотошны и любознательны, как и грамотеи, и находчивы, я смекалисты, а уж каверзны - сверх всякой меры. Иной такой мужичина, бывает, такое вывернет, такую каверзу измыслит, что попы на крестце всем скопом отговорки ему не сыщут. Однако не всё тут любомудрствие, и не единственно споры, и изощрённая говоря, и рассуждения о горнем, о святом, о праведном, - люди ведь, и больше о людском, о бренном, о греховном идут тут разговоры, о земном, суетном, житейском, о самом главном и извечном - о хлебе насущном. Послушать только: вот убогонький попик с безжизненным, как будто пририсованным, личиком тоненьким, заискивающим голоском рассказывает двум другим попам - явно московским, потому что уж больно недружелюбно слушают они его, - что он не безместный, что есть у него в подмосковном селе приход, но прихожане его почти все подались на весну в Москву да в слободы на заработки, чтоб не помереть с голоду, ну и он вслед за ними тоже, чтоб не помереть с голоду. Одежонка на нём ветха, истасканна, и сам он будто из-под святых встал.
- Не гораздо тебе, святой отец, нарекатися, приход-то имеючи, - отговаривает ему один из попов - холодно и неприязненно. - Како бы не сталося у тя тамо, всё едино тяготы твои к нашим неприложимы.
- Истинно, - качнул головой и другой его слушатель и с недоброй наставительностью прибавил: - Не то беда, что во ржи лебеда, а то беды, что ни ржи, ни лебеды, яко же ныне нам, безместным, живот во скуде влачащим. А из приходу, кое бы лиховство ни всчалося, прокормитися повсегда достанет.
- Помилуй Бог, святые отцы, - робко запротестовал попик. - Како ж прокормишься, ежели к церкви уж и нищие не идут?!
- Землицею ты наделён, да и руга тебе идёт.
- Господи, землицы-то - пяток десятин! А руги - рубль да осьм алтын с деньгой. Ризу новую не на что купити. В старой, поплаченной, кои уж лета служу. По миру хожу с крестом и святой водой, по три, по четыре раза на году хожу... Да в миру ведомо како: кто побогаче, тот в монастырь даёт, чернцам, а в приход от мирян - лише скудейшая милостыня, из коей опять же десятая часть архиепископу.
- А пошто бы вам, святые отцы, - вдруг встрял в разговор стоявший обок мужик, - не стать хлеб пахать?! Чем так-то бедовать да случайной работой пробавляться, паче уж соху наставить да и рожь сеять. Кликали третьего дня на торгу: которые люди кабальные, монастырские и всякие, чей кто ни буди, чтоб шли в государеву слободу, в Олександрову. Государь даёт по пяти Рублёв, по человеку посмотря, а льготы на пять лет.
- Слыхивали мы то кликанье, да не про нас оно, - буркнул досадливо один из попов.
- Да пошто не про вас? - удивился наивно тот. - Аль Господь вам рук не дал для трудов праведных? Аль хребта не утвердил для земной ноши?
- А пото! - почуяв не наивную заумность в вопросах мужика, грубо ответили ему. - Всякой избе своя кровля. Ишь, взбрело тебе - попу хлеб пахать! А мужику, стало быть, священнодействовать?
- Мужику також хлеб пахать, - лукаво клонил куда-то мужик.