- С Уилмэй все в порядке, она очарована твоим подарком.
- Ты спрятала ее за шторой или еще где? Она выскочит и будет смеяться. Самое ужасное - что вы обе решите, будто это забавно. Когда же ждать вашего сюрприза?
Картер объявил, что обед подан.
- Уилмэй, да будет тебе известно, слишком скромна для глупых забав. Пойдем в гостиную, и ты сам все узнаешь.
В гостиной возле стола стояла Уилмэй, но это была совершенно другая Уилмэй. Раньше она носила волосы распущенными, теперь они были уложены по последней моде. Раньше к таким обедам она одевалась в полудетские платья. Теперь на ней был вечерний туалет, сшитый на заказ: белое длинное платье с глубоким декольте. Нитка жемчуга, которую я подарил Уилмэй, обвивала ее шею. Она казалась одновременно смущенной и довольной. Увидев меня, она улыбнулась и покраснела. Я почтительно склонился перед ней, поцеловал ей руку, как взрослой даме, и почтительнейше попросил позволения поздравить мисс Эмори с днем рождения.
Уилмэй церемонно поблагодарила меня за жемчуг. А когда мы сели обедать, она взяла на себя обязанности хозяйки. Берта и я уселись по обе стороны от нее.
- Ну и как? - спросила Берта. - Что мистер опекун думает о нас?
- Я восхищен, Уилмэй. Скажи правду, сколько тебе лет?
- Мне шестнадцать, Эдвард. Ой, неправда, мне уже семнадцатый год.
- А мне тридцать девятый год, и я чувствую себя столетним старцем. Я вижу перед собой малышку, которой когда-то я подарил лиловую коробку конфет с нарисованным на ней позолоченным сердцем.
- Но, Эдвард, - перебила Уилмэй, - я не была малышкой, мне было тогда целых десять лет.
И я все помню…
- Конечно, конечно, хотя десяти еще не было, к тому же одета ты была, когда я впервые тебя увидел, несколько легкомысленно.
Уилмэй рассмеялась, но слегка покраснела. Похоже, получила способность краснеть в качестве подарка на день рождения. Прежде она не отличалась застенчивостью.
- А нынче-то, - сказал я, - какие перемены!
- Ничего особенного, - заявила Уилмэй. - Просто у меня другая прическа и новое платье, но сама я не изменилась.
Но она стала другой. Миновали сумерки детства, и уже занималась заря, предвещая рассвет, зенит и закат.
Обед прошел весело. Берта, как всегда, блистала остроумием. Уилмэй, как мне показалось, смеялась более сдержанно, чем обычно, и меньше говорила. Впрочем, иногда она вполне серьезно утверждала, что есть вещи, над которыми нельзя смеяться, и этим смешила нас еще больше. Она начиталась всяких книжек и насмотрелась пьес и теперь заявляла, что жизнь - печальная штука, но в печали есть что-то притягательное. В конце концов сама же над собой и рассмеялась.
А затем Берта заявила, что хватит мне курить, и попросила меня сесть за фортепьяно.
- Играть? И не подумаю, - возразил я. - Твое фортепьяно вечно расстроено, и ты накрываешь его всякими скатертями, ставишь на него горшки с цветами, фотографии, вазы… На нем беспорядок, а тебе кажется, что это красиво.
- Уговори его, Уилмэй! - сказала Берта. - Объясни все!
- Фортепьяно в порядке, Эдвард, - рассмеялась Уилмэй, - и можно убрать с него все вещи, если хотите. Но вы у меня в гостях и должны вести себя как порядочный гость. Сыграйте мне, как в тот, первый вечер…
И я подчинился. Я играл для них вальсы и ноктюрны Шопена, и они выражали полный восторг, как обычно. Было довольно поздно, когда я собрался уходить. Уилмэй вышла вслед за мной.
Экипаж мистера Дерримера освещен? - спросила она Картера. Картер ответил, что да. - Тогда, - сказала она, протягивая мне записку, - вы сможете прочитать это по дороге домой. До свидания.
В записке было сказано:
"Дорогой Эдвард, я пишу это в своей спальне перед обедом. Не знаю, как благодарить вас за тот прекрасный жемчуг, и благодарю вас снова и снова. Вы всегда были так добры ко мне.
Любящая вас Уилмэй".
Я положил записку в карман и задумался. Мне казалось, что она таила в себе что-то большее, чем благодарность за подарок, и эта недосказанность меня озадачивала.
Кеб остановился возле клуба, но я велел извозчику развернуться и везти меня домой.
Глава VIII
Берта не вывозила в свет Уилмэй, пока девушке не исполнилось семнадцать лет. В тот год у меня вошло в привычку бывать у Берты. Часто мы вместе с Уилмэй ходили слушать музыку в Сент-Джеймс-Холл. Иногда катались в парке. Короче, у меня была возможность узнать ее ближе.
Берта восхищалась Уилмэй.
- Может, тебе неизвестно об этом, - говорила она мне, - но Уилмэй, по-видимому, самая красивая девушка на свете.
- Я не знаю про всех остальных, - отвечал я, - но Уилмэй и в самом деле очень мила.
- Мила! Я уже целых десять сезонов не видела подобных девушек!
- Десять лондонских сезонов - это много. Мы стареем, Берта, а кто-то молодеет.
- Ну и старься себе на здоровье, раз тебе так хочется, - отвечала Берта. - Возраст для мужчины - не такая уж большая беда. Но я стареть не желаю. Ах, - вздохнула она, - если бы я могла хоть на один сезон стать Уилмэй! Интересно, знает ли она, какое блаженство ей предстоит?
Берта была права. Уилмэй действительно выделялась необычной и поразительной красотой. На улице мужчины оборачивались ей вслед. В театре или на концертах она всегда оказывалась в центре внимания. Даже эксцентричная леди Харстон, встретившись однажды с Уилмэй, была настолько потрясена, что, расставаясь с ней, сказала:
- До свидания, милая! Благодарю тебя.
- За что? - удивленно спросила Уилмэй.
- За то, что я сподобилась увидеть ангельский лик.
Уже потом Уилмэй спросила меня, что леди Харстон имела в виду. Я ответил ей, что не знаю, поскольку миссис Харстон слегка не в своем уме. Впрочем, я мог бы сказать Уилмэй правду и не бояться, что ей это повредит. По-моему, она и так знала о своей красоте и даже радовалась этому. Но всякого рода комплименты, исходящие от женщин, казались ей докучными, а мужские восторги ее раздражали и даже пугали.
Вскоре после того, как Уилмэй начала выезжать в свет, Берта дала бал в ее честь. В тот вечер Уилмэй выглядела так, словно явилась из другого мира. Она совсем не походила на обычных красавиц, с которыми можно потанцевать, которых можно пригласить на ужин и одаривать комплиментами. Дело было даже не в ее точеных чертах, совершенстве глаз, волос и кожи: главное, что ее отличало, было выражение лица, присущее исключительно нежным и благородным душам. Известный портретист Стенлинг смотрел на нее с нескрываемым и почтительным восхищением.
- Разве она не прекрасна? - спросила меня Берта.
- Кто?
- Уилмэй конечно. - Берта тихо продолжала. - Все только о ней и говорят. Стенлинг просто потрясен. Он сказал: или нарисую портрет мисс Эмори, или покончу с собой. Но я не должна сидеть здесь… - И прежде чем я смог ей ответить, она исчезла.
Уилмэй танцевала со мной дважды.
- Очень мило с твоей стороны, Уилмэй, - заметил я, - оставить два танца для такой дряхлой развалины, как я.
- Знаете, Эдвард, - сказала она, - вы нисколько не меняетесь. И не состаритесь никогда.
- А между тем в будущем году я намерен отметить сорокалетие.
- Но вы не меняетесь, а я взрослею. Да, женщины взрослеют быстро, и это печально. Конечно, сейчас я молода. Но, - она вытянула руки, - это быстро уйдет. Я чувствую, как по пальцам пробегают неуловимые секунды.
- Уилмэй, - сказал я, не думай об этом. Пришел твой звездный миг. Эта ночь твоя - ночь славы. Ты должна быть очень счастлива.
Она улыбнулась и прошептала:
- Я не чувствую себя полностью счастливой.
- Почему же?
- Я… я не знаю… Меня что-то тревожит. С вами происходило что-нибудь такое, чего до конца не понимаешь?
Подумав, я ответил, что понимаю, о чем она говорит.
Мы помолчали, затем она попросила:
- Не говорите ничего Берте. Она не поймет так, как вы поняли, и станет беспокоиться. А я сама толком не понимаю, что со мной. Я благодарна Берте за все, что она для меня сделала, и мне не хотелось бы ее огорчать Я готова сделать для нее все, что угодно.
Вот этого-то я и боялся больше всего. Уилмэй сделает все ради Берты, даже пожертвует своим личным счастьем.
- А впрочем, - продолжала Уилмэй, - все это сентиментальные пустяки. Почему вы не смеетесь надо мной, Эдвард?
- Сегодня ты слишком прекрасна, Уилмэй, - ответил-я, - чтобы смеяться над тобой.
Она взглянула на меня широко распахнутыми испуганными глазами.
- А может быть, - добавил я, - это я стал слишком сентиментален, чтобы смеяться над другими.
…Я рано ушел домой, но долго не засыпал. Я пытался разобраться в своих чувствах, и это оказалось непросто. Наконец я принял решение, и мне оставалось только исполнить его и постараться не слишком жалеть себя.
Когда мой слуга явился ко мне утром, я объявил, что мы должны быть готовы уехать в Париж сегодня же вечером.
Днем я направился к Берте. Уилмэй не оказалось дома. Леди Харстон увела ее в картинную галерею - по словам Берты, прекрасное занятие, пока ты молод. И она тут же добавила:
- Увы, я больше не хожу по музеям в день после бала.
Затем Берта окинула меня проницательным взглядом:
- Что с тобой?
- Ничего.
- Ты плохо выглядишь. Иди лучше домой, отдохни.
- Домой-то я пойду, - ответил я, - но только не спать, а собираться в Париж.
Берта встала, подошла к окну и выглянула на улицу.
- Надолго?
- Не знаю.
Берта вздохнула:
- Ты, возможно, подумаешь, что я плохая сестра, но я рада, что ты уезжаешь.