Глава II
Мы с Филиппом обедали вдвоем. Он много говорил, сыпал историями о бушменах и добытчиках алмазов, рассказал о них массу подробностей, но о себе не сообщил ничего. Я считал, что он дожидается, пока уйдут слуги. Но вот мы оставались наедине, а он по-прежнему повествовал о себе довольно скупо, и мне пришлось расспрашивать самому. Я узнал, что с женой они прожили вместе немногим больше года после рождения Уилмэй. Я допускал, что даже спустя десять лет после смерти жены Филиппу было тяжело вспоминать о том времени - так велика была горечь утраты. Однако он сам вернулся к этой теме после того, как мы расположились в библиотеке и закурили.
- Почему ты не женишься? - спросил он меня.
- Берта мне тоже твердит об этом.
Берта, она же миссис Энтерланд, - моя мудрая и практичная сестра. Вот уже год, как она наслаждалась своим положением вдовы. Я иногда позволяю себе посмеиваться, рассказывая о Берте, да и при встрече с сестренкой не удерживаюсь от того, чтобы не поддеть ее. Она тоже не лезет за словом в карман. Но наши словесные перепалки - не что иное, как пикировки людей, искренне привязанных друг к другу.
- Я могу ответить тебе так, как обычно отвечаю сестрице: удобного случая до сих пор не подворачивалось, - добавил я.
- А вообще ты не против женитьбы?
- Противники женитьбы обычно кончают тем, что женятся на горничных. Нет, я не против брака. Но мне уже тридцать два, я до сих пор удачно избегал брачных уз и в дальнейшем надеюсь не попадаться.
В таком легкомысленном тоне мы болтали некоторое время. Внезапно он вполне серьезно, глядя куда-то в сторону, заявил:
- Ты прав, никогда не женись. Влюбленный человек рискует многим. Он всегда будет помнить о том миге счастья, которое ему подарила женщина. Он захочет проклясть все на свете, умереть, но, возможно, ему придется продолжать жить. Не женись и не влюбляйся, Эдвард.
Я не знал, что сказать ему в ответ. Повисла длинная пауза.
- И еще… - нарушил он молчание. - Ты послал мне два письма, за которые я так и не поблагодарил тебя, дружище. А вот сейчас скажу: я признателен тебе за это и хотел бы…
- Ладно, не надо. Я тебя понимаю.
- Тогда не станем возвращаться к этой теме.
Мы заговорили о другом, но беседа не клеилась. Лишь какое-то время спустя нам удалось найти приемлемую тему.
- Ты помнишь, - сказал он, - я писал тебе об опалах? Я собирался сообщить тебе, что занимался добычей драгоценных камней. Когда я писал тебе письмо, передо мной на столе лежало драгоценностей на полторы тысячи фунтов! Но я вовсе не имел в виду вовлекать тебя в торговые сделки.
- Насколько я могу судить, ты преуспел со своими камнями. Синден - результат.
- Хорошо хоть, дом купил. Опалы сейчас стоят недорого, хотя в будущем их цена возрастет. Я занимался другими делами. Но не будем об этом. К сожалению, я отнюдь не так богат, как ты, и вынужден вкалывать. Нельзя же лишать Уилмэй всего того, чего ей, может быть, захочется.
Увы, я далеко не так богат, как он считал. Я спросил его, давно ли он обосновался в Синдене.
- Я здесь уже неделю, - ответил он. - А в Англии - полмесяца. Я нанял агента, который присмотрел для меня Синден, и, как только он телеграфировал, что купил поместье, переехал сюда.
Меня это удивило. Дом, обстановка, мебель - все выглядело так, будто хозяин живет здесь давно. Я сказал ему об этом. Филипп объяснил, что ему повезло: он нашел людей, которые устроили все по его вкусу. А завтра он вместе с Уилмэй покажет мне поместье…
- Расскажи мне об Уилмэй, - сказал я. - Какая она?
Он улыбнулся и сказал, что я увижу сам.
Я оглянулся. В дверях комнаты стояла она, Уилмэй. После первой встречи с ней минуло много лет, но то мгновение никогда не изгладится из моей памяти - белая фигурка в темном проеме двери.
Уилмэй прошла в комнату. Она была в длинной белой ночной рубашечке. Маленькие, изящные ножки девочки были босы. Ее золотистые волосы свисали ниже пояса. Синие глаза устремились на меня. В одной руке она держала коробку конфет, а другую протянула перед собой.
- Уилмэй, - сказал отец, - это - Эдвард, мистер Эдвард Дерример.
Она, нисколько не смущаясь, пожала мне руку.
- Называй меня просто дядя Эдвард, - поправил я Филиппа. - Дети обычно называют взрослых мужчин дядями.
- Можно я буду называть вас Эдвардом? Мне не нравится слово "дядя". Оно как-то противно звучит.
- Замечательно, зови меня Эдвардом. А мне как прикажешь тебя называть - Уилл?
- Что вы! - рассмеялась она. - Зовите меня Уилмэй.
Она устроилась на низеньком стульчике, открыла подаренную мною лиловую коробку с конфетами.
- Такая жара, мне никак не уснуть. Я подумала, зачем зря лежать, лучше спущусь к вам, а заодно и поблагодарю Эдварда за красивую коробку и конфеты. Откуда вы знаете, что я люблю конфеты?
- Просто пришла в голову такая мысль.
- Вот и хорошо сделала, что пришла. Смотрите, я уже съела почти целый ряд. И съем еще четыре штуки.
Я пытался в разговоре с ней найти правильный тон, придавая своим словам оттенки одновременно заботы и назидания. Филипп наблюдал за нами с улыбкой. Я дерзнул предложить девочке закрыть коробку до следующего дня, сказав, что она заболеет.
- Если от четырех конфеток можно заболеть, тогда съем только три.
Так она и сделала. А потом сообщила, что, по словам отца, я прекрасный музыкант.
Я возразил, мол, ее отец любого готов назвать музыкантом, кто сможет сыграть сонату Бетховена. Но Уилмэй и слушать меня не захотела. Она попросила:
- Сыграйте для меня что-нибудь.
Филипп поднялся, давая мне понять, что желание ребенка должно быть выполнено.
- Пройдем в другую комнату, где фортепьяно, - сказал он.
Инструмент был превосходный.
- Его вчера настроили, - сказала Уилмэй. - От того человека пахло вином.
Я сел за фортепьяно, еще не зная, что сыграть. Я решил, что детские песенки могли бы ей понравиться, и сыграл несколько. Когда я закончил, Уилмэй подошла к фортепьяно и сказала:
- Вы это знаете? - Она напела мелодию марша из "Тангейзера". У нее был замечательный слух.
- Знаю, - сказал я.
- Сыграйте, пожалуйста.
- Конечно, это не для фортепьяно, но я попробую.
Если бы она попросила меня исполнить органную сонату Мендельсона на глиняной свистульке, Филипп непременно дал бы мне понять, чтобы я исполнил и это.
Когда я закончил, она обняла меня и поцеловала, сказав:
- Спокойной ночи! - И выбежала из комнаты.
- Ну как? - усмехнулся Филипп.
- Да уж, - в тон ему ответил я. - Уилмэй - девочка особенная. - Между прочим, - добавил я, когда мы вернулись в библиотеку и закурили, - хоть у меня нет детей и никакого опыта в их воспитании, однако позволю себе заметить, что мне кое-что не нравится в твоей методике воспитания. Ты позволяешь десятилетнему ребенку разгуливать по дому в ночной рубашке. А вдруг она простудится? Она у тебя ходит босиком. А если наступит на гвоздь, получит заражение крови?! Она у тебя не спит до полуночи, объедается конфетами. Прости меня, но я этого не понимаю.
Филипп рассмеялся в ответ, назвав меня ворчливой бабкой. С чего это я взял, что Уилмэй простудится? В доме тепло, кнопки на полу не валяются. Да и вообще, глупо лежать в постели, если не спится. А уж если говорить о потворстве капризам, добавил он, то не я ли со своими конфетами оказался искусителем. В завершение тирады он объявил: "Никакие запреты или разрешения ребенку не нужны, а Уилмэй - в особенности".
- Стало быть, у тебя свои теории в отношении воспитания детей, так же как в укрощении лошадей? - не удержался я от вопроса, не пытаясь скрыть своего скептического отношения к его подходу к воспитанию детей.
- Я знаю, что такое дикие лошади и примитивные народы, и полагаю, что они, как и дети, требуют особого подхода. Не нужно ломать характер без особых на то причин, а если приходится, это нужно делать осмотрительно, - серьезно ответил он.
- Из того, что я читал о примитивных народах, я сделал вывод, что самые замечательные черты в них - это грязь, невежество и жестокость.
- Ну что же, поживи среди эскимосов или на копях во время сильной засухи - и ты вряд ли станешь усердно умываться. Конечно, борьба за выживание делает человека более жестоким - возьми, например, апачей. Но ведь я не говорил, что не нужно вообще вмешиваться в воспитание. Я сказал, что это нужно делать осмотрительно. В случае с дикой лошадью требуется вмешательство в дела природы, но все же оно не так велико, как об этом принято судить. В случае с ребенком вмешательство должно быть минимальным.
- Ну а как насчет невежества, - вмешался я, - дети ведь от природы невежественны, и, если они не хотят учиться, их нужно заставлять.
- Я отвечу тебе твоими же словами: бывают разные дети. Многие дети, особенно мальчишки, вообще не хотят учиться, как с ними ни бейся. И виноваты в этом мы сами: начинаем учить, заставляем силой, подгоняем их, а не стремимся убедить, что их знания дадут им преимущество в жизни, и ничего не делаем для того, чтобы они сами захотели узнать что-то интересное. Жизнь сама убедит их в ценности знания.
- Я знаю, что ты занимаешься укрощением лошадей. А приходилось ли тебе воспитывать детей? Или это просто твоя привычка к обобщениям?