XLI. Два посетителя
Тревожное состояние духа мешало Ибарре уснуть. Чтобы немного рассеяться и отогнать грустные мысли, особенно одолевающие ночью, он сел работать в своем уединенном кабинете. Утро застало его за пробирками и колбами. Он измельчал стебли тростника и других растений и, подвергнув их воздействию разных веществ, помещал в пронумерованные флаконы, которые затем запечатывал сургучом.
Вошел слуга и доложил о приходе какого-то крестьянина.
- Пусть войдет, - сказал Ибарра, не поднимая головы.
В дверях показался Элиас и молча остановился на пороге.
- А! Это вы? - воскликнул Ибарра по-тагальски, узнав его. - Извините, что заставил вас ждать, я не слышал - ставил один очень важный опыт…
- Я не хочу вас отвлекать, - ответил Рулевой, - я пришел, чтобы узнать, не надо ли вам чего в провинции Батангас, куда я сейчас отправлюсь, а также, чтобы сообщить вам дурную весть…
Ибарра вопросительно взглянул на него.
- Дочь капитана Тьяго больна, - спокойно продолжал Элиас, - но не серьезно.
- Я этого опасался, - пробормотал Ибарра еле слышно. - Вы не знаете, что у нее?
- Лихорадка! А теперь, если у вас нет поручений…
- Спасибо, мой друг, желаю вам счастливого пути… Но прежде позвольте мне задать вам один вопрос; если он покажется вам нескромным, не отвечайте.
Элиас поклонился.
- Как вам удалось вчера успокоить бунтовщиков? - спросил Ибарра, пристально глядя на него.
- Очень просто! - ответил Элиас совершенно спокойно. - То двое, что призывали к восстанию, - братья, отец их погиб, забитый насмерть жандармами. Однажды мне довелось вырвать этих братьев из тех же рук, что погубили их отца, и они оба благодарны мне за это. К ним я обратился вчера вечером, и они быстро уговорили толпу разойтись.
- Но эти два брата, чей отец убит…
- Кончат так же, как их отец, - тихо ответил Элиас. - Если несчастье однажды коснулось семьи, все ее члены должны погибнуть: когда молния поражает дерево, оно все обращается в пепел.
И Элиас, видя, что Ибарра не отвечает, откланялся.
Юноша в присутствии Рулевого крепился, а оставшись один, потерял самообладание, лицо его исказилось от боли.
- Это я ее так терзаю, я! - прошептал Ибарра.
Он быстро оделся и сбежал вниз по лестнице. Когда он переступил порог, перед ним вырос какой-то человечек в трауре, с большим шрамом на левой щеке и смиренно поклонился ему.
- Что вам угодно? - спросил его Ибарра.
- Сеньор, меня зовут Лукас, я брат того мастера, который погиб вчера.
- А! Весьма соболезную… И что же?
- Сеньор, я хочу знать, сколько вы намерены заплатить семье моего брата?
- Заплатить? - переспросил юноша с невольной досадой. - Поговорим об этом позже. Приходите сегодня вечером, сейчас я очень спешу.
- Скажите все же, сколько вы намерены заплатить? - настаивал Лукас.
- Я сказал вам, что поговорим об этом в другой раз, сейчас мне некогда! - сказал Ибарра, теряя терпение.
- Вам сейчас некогда, сеньор? - с горечью спросил Лукас, преграждая ему путь. - Вам некогда заниматься делами мертвых?
- Приходите сегодня вечером, добрый человек! - повторил Ибарра, еле сдерживаясь. - Я должен сейчас повидать одну больную.
- А! Из-за больной вы пренебрегаете мертвыми? Вы думаете, если мы бедны…
Ибарра метнул на него быстрый взгляд и, оборвав его на полуслове, сказал:
- Не испытывайте моего терпения! - и поспешил своей дорогой.
Лукас глядел ему вслед со злобной усмешкой.
- Сразу видно, что ты внук того, кто испек моего отца на солнце! - процедил он сквозь зубы. - Та же кровь! - И добавил, меняя тон: - Впрочем, если хорошо заплатишь, будем друзьями!
XLII. Супруги де Эспаданья
Вот и прошел праздник. Как и в прежние годы, жители городка обнаружили, что их кошелек стал легче, что хлопот, трудов, бессонных ночей было много, а развлечений мало, что новых друзей они не приобрели, - одним словом, дорого заплатили за шум и беспокойство. Однако то же самое повторится и через год, и через сто лет, так уж заведено издавна.
В доме капитана Тьяго царит довольно унылое настроение: все окна закрыты, слуги ходят на цыпочках, и только на кухне осмеливаются говорить громко. Мария - Клара, душа семьи, лежит в постели; по поведению домашних можно судить о состоянии ее здоровья, как по лицу человека можно узнать о его душевных переживаниях.
- Как ты думаешь, Исабель, сделать мне подношение кресту в Тунасане или кресту в Матаонге? - спрашивает шепотом опечаленный отец. - Крест в Тунасане растет, зато крест в Матаонге потеет. Какой из них, по-твоему, более чудотворный?
Тетушка Исабель задумывается, качает головой и бормочет:
- Расти… расти - чудо более великое, чем потеть: мы все потеем, но не все растем.
- Что верно, то верно, Исабель, но заметь, ведь потеет… потеет-то простое дерево, из которого делают ножки к скамейкам, а это немалое чудо… Ладно, самое лучшее - поднести дары обоим крестам, ни один из них не будет в обиде, и Мария-Клара быстрей поправится… Комнаты прибраны? Ты ведь знаешь, что с доктором к нам приедет незнакомый сеньор, дальний родственник отца Дамасо; надо, чтоб все было в порядке.
В другом конце столовой находятся обе кузины, Синанг и Виктория; они пришли посидеть с больной. Анденг помогает им вы вытирать серебряный чайный сервиз.
- Ты знакома с доктором Эспаданьей? - с любопытством спрашивает Викторию молочная сестра Марии-Клары.
- Нет! - отвечает та. - Знаю только, что берет он дорого, так говорит капитан Тьяго.
- Значит, умеет лечить! - говорит Анденг. - Тот лекарь, который распорол живот донье Марии, много взял; потому он и считается мудрецом.
- Глупая! - восклицает Синанг. - Не всякий, кому много платят, мудрец. Помнишь доктора Гевару? Он не сумел принять роды и оторвал голову младенцу, а вдовец все-таки выложил ему пятьдесят песо… Денежки брать мудрости у него хватает.
- А ты откуда про все знаешь? - спрашивает кузина, подтолкнув ее локтем.
- Как же мне не знать? Ведь муж покойной, дровосек, не только потерял жену, но и дома своего лишился, потому что алькальд, приятель доктора, заставил его заплатить… Как же мне не знать? Ведь мой отец одолжил бедняге деньги, чтоб он смог уехать в Санта-Крус…
Перед домом остановился экипаж, и разговоры оборвались.
Капитан Тьяго в сопровождении тетушки Исабель спустился бегом по лестнице встретить гостей - доктора дона Тибурсио де Эспаданья, его супругу, докторшу донью Викторину де лос Рейес де Де Эспаданья и молодого испанца с симпатичным лицом и приятными манерами.
На докторше было шелковое платье, вышитое цветами, и шляпа с большим, изрядно помятым попугаем, который выглядывал из-под синих и красных лент; дорожная пыль, смешавшись с пудрой на ее щеках, оттеняла множество морщин. Так же, как и тогда, в Маниле, она вела под руку своего хромого мужа.
- Имею удовольствие представить вам нашего кузена дона Альфонсо-Линареса де Эспаданья! - сказала донья Викторина, указывая на юношу. - Он - приемный сын родственника нашего отца Дамасо, личный секретарь всех министров…
Юноша отвесил изящный поклон; капитан Тьяго едва не поцеловал ему руку.
Пока тащат наверх многочисленные сундуки и саквояжи, пока капитан Тьяго показывает гостям их апартаменты, расскажем кое-что об этой чете, с которой мы так бегло познакомились в первых главах.
За плечами доньи Викторины были все сорок пять августов, что, по ее арифметическим подсчетам, равняется тридцати двум апрелям. В молодости докторша была хороша собой, обладала роскошным телом, - как она выражалась, - но, упоенная созерцанием собственной красоты, она с большим презрением глядела на своих многочисленных поклонников-филиппиинцев, - ее устремления были направлены к мужчинам другой расы. Она никак не решалась отдать кому-нибудь свою маленькую белую руку, - вовсе не из-за недоверия, ибо не раз уже вверяла несравнимо более ценные сокровища авантюристам всякого рода, местным и иностранным.
За шесть месяцев до начала нашей истории исполнилась мечта всей ее жизни: донья Викторина вышла замуж, презрев лесть молодых обожателей и даже клятвы в вечной любви капитана Тьяго, которые он когда-то нашептывал ей на ухо или изливал в серенадах. Правда, мечта исполнилась довольно поздно, но донья Викторина, хотя и плохо говорила по-испански, была больше испанкой, чем сама Августина Сарагосская, и знала поговорку "лучше поздно, чем никогда", - она утешилась, повторив себе эти слова. "Нет полного счастья на земле" - была ее вторая, втайне любимая поговорка, ибо ни та, ни другая никогда не слетали с ее губ в присутствии других людей.