Мать Григория Александровича Дарья Васильевна, жившая безвыездно в своем именьице, скоро ответила на эту просьбу сына полным согласием, а затем описала и первое посещение ею княгини, которая приняла ее "милостиво и ласково" и показалась ей "сущим ангелом".
Вскоре пришло и второе письмо, в котором Дарья Васильевна уже прямо хвасталась пред сыном своей близостью к княгине Святозаровой. "Взяла она меня, старуху, к себе в дружество", - писала она и в доказательство приводила то обстоятельство, что княгиня поведала ей, что "она уже четвертый месяц как беременна". "Как она, голубушка, радуется, сына‑то у ней муж–изверг отнял, Господь же милосердный посылает ей другое детище как утешение", - кончала это письмо Дарья Васильевна.
На самом деле, когда княгиня узнала, что она готовится вторично быть матерью, невыразимая радость наполнила ее сердце.
У ней отняли первого ребенка, но Господь ее вознаградил, сжалившись над ней.
На коленях она благодарила Бога за это счастье.
Перед ней открывалась новая жизнь. Наступившая пустота будет наполнена, она будет жить для своего дорогого ребенка, она прольет на него всю теперь поневоле скрытую нежность своего любвеобильного сердца.
Она в первый раз плакала от радости. Ее посетила мысль о муже:
"Если бы он теперь приехал, я бы открыла ему свои объятия, я бы рассказала ему всю правду, я бы полюбила его - отца моего дорогого будущего детища…"
На другой же день она написала ему письмо.
"Господь меня не оставил. Он нас разлучил, но Он дает каждому из нас по ребенку, через пять месяцев я сделаюсь снова матерью", - написала она между прочим.
Она хотела прибавить: "Приезжай, я хочу забыть все, что произошло, я тебе докажу свою невиновность, и мы еще будем счастливы", но проснувшаяся снова в ее сердце гордость помешала ей написать эти строки.
Письмо княгини в том виде, в каком оно было написано, возбудило в князе Андрее Павловиче снова лишь сомнение и ревность.
Известие о беременности жены поразило его так сильно, что он чуть было не сошел с ума.
Несчастный рассчитывал время с самыми мучительными подробностями, и по его расчету выходило, что этот ребенок не его.
Это убеждение укрепилось в его уме.
Он оставил письмо жены без ответа, нанес ей таким образом новое оскорбление.
Она поняла, что между ней и ее мужем - все кончено.
Князь между тем в муках своих страшных сомнений не имел покоя ни днем ни ночью.
Всего более возмущало его то обстоятельство, что этот незаконный ребенок в один прекрасный день явится на свет, - к довершению удара, это будет сын, - под его именем и обкрадет его любимого сына, возьмет его титул и половину наследства.
Этого он не мог допустить ни в каком случае.
Но как?
Для достижения этого необходимо было одно, чтобы этот ребенок исчез.
Это был единственный выход.
Но нельзя же стереть ребенка с метрического свидетельства - значит, он не должен был иметь метрического свидетельства.
Но как это сделать?
Над этой‑то думой князь проводил бессонные ночи.
Наконец в голове его созрел план, который показался ему самым удачным.
Ребенка необходимо украсть тотчас после его рождения и подкинуть кому‑нибудь, как незаконного.
Он позвал в кабинет своего камердинера Степана Сидорова, которого все в доме, начиная с самого князя, называли сокращенно Сидорыч.
Это сокращение не было унизительно, а, напротив, указывало на некоторое почтение к близкому к барину слуге.
Сидорыч был однолеток графа и когда‑то товарищ его детских игр. Он боготворил графа и готов был за него идти буквально в огонь и воду.
Второе он даже доказал на деле, спасши тонувшего князя, когда еще последний был мальчиком.
Эта услуга, в связи с привычкой, сделала то, что Сидорыч стал необходимым для князя человеком, поверенным его сокровенных тайн, даже советчиком.
Он был человеком природного ума и, находясь постоянно при князе, даже вкусил от образованности, хотя очень поверхностно.
Впрочем, и образование самого князя не было особенно глубоким.
- Сидорыч, - сказал ему князь, - я знаю, что ты мне предан, ты доказывал мне это не раз, я за это платил тебе своей откровенностью. Чего я не мог тебе сказать, ты, вероятно, догадывался сам. Таким образом, ты знаешь все мои тайны, даже семейные… Сегодня я должен тебе дать очень важное поручение, которое будет новым доказательством моего к тебе доверия… Но раньше я должен быть вполне уверен, что ты готов мне слепо повиноваться.
- Вы знаете, ваше сиятельство, что на меня можно положиться! - просто отвечал Степан.
- Хорошо, так слушай! Княгиня, ты знаешь, беременна…
Камердинер почтительно наклонил голову в знак того, что это обстоятельство ему известно.
- Через каких‑нибудь два–три месяца у нее родится ребенок.
- Ваше сиятельство так любите детей, что, конечно, это доставит вам большую радость! - заметил Степан полупочтительно–полуфамильярно.
Нельзя было определить, звучала ли в его голосе ирония, или же он совершенно искренно произнес эту фразу.
Глаза князя Андрея Павловича сверкнули гневом.
- У меня только один ребенок… Тот, который родится, - не мой, я его не признаю и никогда не признаю.
Степан в ужасе отступил на несколько шагов.
Князь подошел к нему ближе и сдавленным шепотом заговорил.
Слуга почтительно слушал, но видимо было, что речь князя производила на него страшное впечатление.
Он становился все бледнее и бледнее.
- Понял? - спросил его князь.
- Понял! Слушаю–с! - таким же сдавленным шепотом произнес Степан и, шатаясь, вышел из княжеского кабинета.
XV
ПРИ ДВОРЕ
Успокоившись за судьбу уехавшей княгини и зная, что мать не преминет исполнить его просьбу и будет сообщать обо всем, что случится с любимой им женщиной, Григорий Александрович перестал хандрить и бросился в водоворот придворной жизни.
Быть может, он старался забыться, а быть может, ко двору его влекло пробудившееся со всей силой честолюбие.
Кроме чина подпоручика гвардии, шестисот душ крестьян молодой Потемкин был сделан камер–юнкером.
Мечты честолюбца исполнялись: первый самый трудный шаг был сделан. Он стал известен государыне, которая невольно обратила внимание на величественного конногвардейца, образованного и остроумного.
В первые годы царствования Екатерины жизнь при дворе была непрерывной цепью удовольствий.
Увеселения были распределены по дням: в воскресенье назначался бал во дворце, в понедельник - французская комедия, во вторник - отдых, в среду - русская комедия, в четверг - трагедия или французская опера, причем в этот день гости могли являться в масках, чтобы из театра прямо ехать на вольный маскарад.
Собрания при дворе разделялись на большие, средние и малые.
На первые приглашались все первые особы двора, иностранные министры, на средние - одни только лица, пользовавшиеся особенным благоволением государыни. На малые собрания - лица, близкие к государыне.
Но последних гостей обязывали отрешиться от всякого этикета. Самой государыней были написаны в этом смысле правила, выставленные в рамке под занавеской.
Правила эти были следующие: 1) оставить все чины вне дверей, равномерно как и шляпы, а наипаче шпаги; 2) местничество и спесь оставить тоже у дверей; 3) быть веселым, однако же ничего не портить, не ломать, не грызть; 4) садиться, стоять, ходить, как заблагорассудится, не смотря ни на кого; 5) говорить умеренно и не очень громко, дабы у прочих головы не заболели; б) спорить без сердца и горячности; 7) не вздыхать и не зевать; 8) во всех затеях другим не препятствовать; 9) кушать сладко и вкусно, а пить с умеренностью, дабы всякий мог найти свои ноги для выхода из дверей; 10) сору из избы не выносить, а что войдет в одно ухо, то бы вышло в другое прежде, нежели выступит из дверей. Если кто против выше писанного проступился, то, по доказательству двух свидетелей, должен выпить стакан воды, не исключая дам, и прочесть страничку "Телемахиды" [17]; а кто против трех статей провинился, тот повинен выучить шесть строк из "Телемахиды" наизусть. А если кто против десяти проступится, того более не впускать.
При входе висели следующие строки, написанные государыней:
Asseyez vous, si vous voulez,
Ou il vous plaira
Sans qu’on vous le repete cent fois .
Григорий Александрович был принят сперва на средние, а затем и на малые собрания при дворе.
Государыня оказывала ему свое благоволение. Ей нравились в нем ум, находчивость и смелость.
Он выказывал эти качества очень часто.
Однажды императрица обратилась к нему с каким‑то вопросом на французском языке, и он отвечал ей по–русски.
Один из присутствовавших при этом знатных сановников заметил Потемкину, что подданный обязан отвечать своему государю на том языке, на котором ему задали вопрос.
Григорий Александрович, ни на минуту не смутившись, ответил:
- А я, напротив, думаю, что подданный должен ответствовать своему государю на том языке, на котором вернее может мысли свои объяснить: русский же язык я учу с малолетства…
В другой раз императрица играла в карты с Григорием Орловым. Григорий Александрович подошел к столу, оперся на него рукою и стал смотреть в карты государыни.
Орлов шепнул ему, чтобы он отошел.
- Оставьте его, - заметила государыня, - он вам не мешает.