Росту высокого - никак, наверное, не менее двух аршин и десяти вершков, - он был в мундире, сшитом из солдатского грубого сукна, смешно повязанном по животу женским фартуком, который едва на нем сходился.
Огонь в плите горел весело, на сковороде что-то шипело, пузырилось, и Кульнев, подхватывая со стола то одну, то другую баночку с какими-то специями, сыпал их содержимое на сковородку, к ужасу круглолицей хохотушки-хозяйки.
- Момент, момент! - останавливал он ее галантным жестом, мешая русские и немецкие слова с редкими финскими. - Я не испорчу, фрау. Ах, знали бы вы, какой я мастер маринования и соления грибов и рыбы! В полку, когда выпадают редкие свободные часы, на мои кушанья сходятся все офицеры. О нет, я не хвастаю, фрау. Вы теперь же вместе со мною убедитесь, какой я отменный кулинар. А ну, кликните сына и дочь к столу!
Именно в этот момент в дверях показался штабс-ротмистр, скакавший сюда аж из самого города Або.
Суровое, загрубелое на морозах и ветру лицо Кульнева с длинными висячими усами просияло.
- Вот уж кого не ожидал! - не выпуская из рук перечницу, обнял он друга. И, обернувшись к хозяйке, засмеялся громко и озорно: - Дорогая фрау, я же говорил: когда я готовлю, ко мне слетается весь полк. Представляю вам Дениса Давыдова, моего боевого товарища. За сто, если не более, верст почуял, каков аромат у моего жаркого, и вот он, уже в гостях!
За стол сели так: по левую руку от Кульнева - белобрысая девочка лет десяти, по правую - ее братец годика на два постарше. Дети выглядели скромными и застенчивыми, скорее по своей северной сдержанной натуре. Но видно было, что нисколько не страшились русского полковника. Огромный, с суровым лицом и громким голосом, он их не пугал, а скорее забавлял. Это угадывалось по их детским, исподлобья, взглядам, полным любопытства и восхищения, которыми они одаривали своего русского полковника-постояльца.
- День еще не закатился - всякое может статься в нашей походной беспокойной жизни, посему - только по капочке наливки, - произнес Кульнев, наливая из фляги Давыдову, хозяйке и себе. И тут же - Денису: - Друг любезный, не осталось ли у тебя чего из московских и петербургских сладостей? Конфект каких, а? Очень обяжешь меня, Дениска!
- Есть! Есть пряники.
- Давай неси!
И когда лакомства оказались в больших, грубых пальцах Кульнева, в детских глазах заполыхали такие голубые огоньки счастья, какие, верно, бывают в ночь под Рождество, когда старый и добрый Дед Мороз приносит подарки. А Кульнев теперь за столом и казался таким Дедом Морозом. Только он, как попытался объяснить на своем, смешном для детей, языке, прибыл не из привычной им Лапландии, а из другой далекой, но в то же время близкой страны России.
Скрипнула дверь, и вошел пастор - высокий, средних лет мужчина. Когда подали кофе, он, пользуясь немецким, рассказал только что прибывшему русскому юному офицеру, как дня четыре назад на соседнем хуторе случился переполох. В дом крестьянина вошел русский полковник с грубым, страшным лицом, весь заросший волосами, и резко направился к колыбели ребенка. Сердца у всех, находившихся в помещении, замерли, кровь от ужаса застыла в жилах: что он сделает с малюткою, этот сущий варвар? Но великан склонился над люлькою, и сначала в глазах его, затем на всем лице засияла улыбка. Он нежно погладил ребенка по головке, а затем перекрестил его.
- В моем приходе, - пастор склонился к русскому штабс-ротмистру, зашептав на ухо, - меня просили, чтобы я в своих молитвах непременно поминал добрыми словами вашего Кульнева. И знаете, кто особенно на этом настаивал: пленные, к коим милосердие Кульнева безгранично.
Как было приятно услышать эти слова похвалы о своем друге здесь, в чужой стране, в народе, совершенно иноплеменном и, казалось бы, чуждом! И когда? Середь страшной, жестокой войны! Но таково было обаяние личности Кульнева, что доброта его, открытость и широта сердца одинаково были понятны и дороги не только тем, кто давно его уже знал, но и тем, кто случайно с ним встретился здесь, среди крови и смертей, несчастий и пожарищ войны.
Впервые познакомиться с Кульневым Денису Давыдову довелось в тот печальный год накануне Аустерлица, когда он, разжалованный из кавалергардского полка, оказался в полку Белорусском гусарском. Полк тогда стоял в Сумах, и вот там они встретились - совсем юный поручик и майор, который был старше на двадцать один год.
У поручика, как говорится, молоко на губах не обсохло, майор же участвовал до этого в турецких походах, где был замечен самим Потемкиным, и в Польской кампании, где также удостоился благосклонного внимания великого Суворова.
Но как же несправедливо повернулась позже судьба к блистательно начавшему службу офицеру! Не имей нужных связей, он, уже показавший свою удаль и храбрость, не попал в Итальянский поход, не был я под Аустерлицем. Обделенный, он десять лет прослужил в чине майора, пока не оказался с полком в Восточной Пруссии. Здесь-то, под командою князя Багратиона, Яков Петрович быстро пошел к своей ратной славе, показав чудеса мужества и отваги. И нашли его награды и чины: закончил Прусскую кампанию полковником.
Беспримерная отвага при удивительном хладнокровии - таков был Кульнев в любом сражении.
Но чем этот удивительный человек покорял души людские - так это открытостью своего щедрого и по-детски наивного, безгранично верного сердца.
В Восточной Пруссии между боями Давыдову довелось совсем уж коротко сойтись с Яковом Петровичем, и он узнал о нем много такого, чем нельзя было не восхититься.
Да нет, подобные качества души человеческой требуют не торжественных и чувственных восклицаний, а, скорее, молчаливого преклонения. Достаточно упомянуть, к примеру, как он трепетно заботился о дряхлой своей матери, чтобы понять, какой душевною силою обладал сей муж, казалось сызмальства рожденный гусаром, - иначе говоря, гулякою и рубакой.
Из скудного жалованья майорского, а потом из весьма в то время недостаточных содержаний полковничьего и вскоре же - генерал-майорского он ежегодно и постоянно, до конца своей жизни, уделял треть на содержание матушки, о чем знал весь город Люции в Лифляндии, где она жила.
Другая треть шла у него на необходимые потребности собственной войсковой службы: мундиры, содержание верховых лошадей, конной сбруи и прочее.
Наконец, последняя треть оставалась на пищу, которая, как правило, состояла из щей, гречневой каши, говядины или ветчины. Всего этого готовилось у него ежедневно вдоволь, на несколько человек. "Милости просим, - говаривал он густым и громким своим голосом, - милости просим, только каждого гостя со своим прибором, ибо у меня - один".
Экономия во всем наложила спартанский отпечаток на всю его жизнь. Даже в питейном деле, в коем усердствовал, не роскошествовал. Водку гнал сам и подслащивал ее весьма искусно, изготовляя различного рода наливки.
"Голь на выдумки хитра, - говаривал он, потчуя гостей. - Я, господа, живу по-донкишотски, странствующим рыцарем Печального Образа, без кола и двора. Угощаю вас собственным стряпаньем и чем Бог послал".
От такой донкишотской бедности и скромности - и одежда его, сшитая из солдатского сукна. Но недаром тянулись к нему молодые и пылкие сердца, и не зря коротко сошелся с ним Денис Давыдов, под гусарским доломаном которого жила поэтическая душа. Внешность солдата - одно. Но Кульнев был на редкость образован. Из кадетского корпуса он вышел, отменно усвоив артиллерийскую науку и основательно - полевую фортификацию. Он порядочно изъяснялся на языках французском и немецком, познания его в истории, особенно русской и римской, были на уровне профессорском. Вот почему говорить с ним о событиях древних, о лицах значительных было удовольствием превеликим.
В ту первую ночь под северным холодным небом друзья не могли по-настоящему соснуть. То говорили, как бывает среди самых душевно близких, обо всем, что придет на память, то, задремав, поднимались, разбуженные донесением начальника только что прибывшего казачьего разъезда.
- Прости, Давыдов, что не даю тебе спать, - говорил после ухода офицера Кульнев. - Я не сплю и не отдыхаю для того, чтобы армия спала и отдыхала. Таков уж, брат, удел начальника авангарда!
Очень многим в поведении своем, своим донкишотством и спартанством Кульнев напоминал Давыдову князя Багратиона. И тот и другой, находясь в наступлении в голове армии, а при отходе - в ее хвосте, всю свою жизнь подчиняли не собственным интересам, а интересам войска, которое они заслоняли собою. Потому и тот и другой в любой час ночи были готовы к тому, чтобы в секунду вскочить на ноги, плеснуть на лицо ковшик воды - и в седло.
Как Багратион, так и Кульнев, отмечал про себя Денис Давыдов, можно сказать, надевали на себя походную одежду при начале войны и снимали ее с себя при заключении мира. Все разоблачение их на ночь состояло в снятии с себя сабли. А у дверей куреня или замка, у походной палатки, где доводилось останавливаться, всегда ожидала оседланная лошадь. И все знали их строгий приказ: начальникам разъездов, вернувшимся из дозоров, немедленно входить с докладом в любой час дня и ночи.
Только рано утром - удалось или не удалось сомкнуть глаза - каждый из них обязательно мылся и переменял белье. Пред войском непременно следовало быть чистым, опрятным и свежим. Как можно вести себя иначе, коль на каждом из них - неусыпное попечение о чистоте и здоровье каждого солдата?
- Спасибо, Давыдов, за подарки, - словно боясь лишний раз потревожить дом, полушепотом сказал Кульнев.
- Ты о кисете под табак? - спросил Денис. - Специально для тебя выбирал: расписной, шитый золотом и размером достаточен - сразу несколько пачек табаку войдет.