- Господа! Если каждый из вас в точности исполнит мною предписанное, мы пожнем лавры невиданной еще до этих пор победы. Я вижу ее отблеск на лицах каждого моего солдата. И этот отблеск - ярче, чем солнце Аустерлица. Русские ждут вас - придите к ним, на их позиции, и уничтожьте их!
Ближе всех к столу, почти рядом с зятем Наполеона, Неаполитанским королем Мюратом, стоял герцог Ауэрштедтский, князь Экмюльский, или иначе - маршал Луи Никола Даву. Сияние победы еще не обрамляло лысый череп маршала - он лишь поблескивал желтым пергаментным светом под лучами утреннего солнца, проникавшего сквозь створки дверей императорского шатра. Тонкие губы его были плотно сжаты, если не сказать, сомкнуты злобою по отношению к своему соседу и сопернику - Неаполитанскому королю.
"Я так и знал, - говорило выражение сухого, аскетического лица Даву, - что этого выскочку император поставит в своей диспозиции на первое место, хотя не он, а я оказался вчера победителем русских. Но я не собираюсь там, на поле боя, уступать ни на гран своей славы. Моя голова - не деревянная болванка, которая только и предназначена для того, чтобы ее разукрашивать страусовыми и павлиньими перьями да локонами до плеч, как, прости Господи, у девки из провинциального бардака".
- Сир, не сочтите за дерзость, но позвольте сказать тому, кто вчера открыл первое сражение с русскими, - разомкнув узкий рот, произнес Даву. - Вчерашний день показал: неприятель намерен биться насмерть. И не вернее ли будет позволить мне ударить моим корпусом на левое неприятельское крыло с моим выходом в тыл противнику? Как показало вчерашнее дело, левое крыло русских - самый уязвимый их участок. И если мы их обойдем, а затем ударим с тыла по центру, - армия Багратиона будет обречена. Даю слово, сир, я не оставлю от нее ни одного живого солдата!
Они были когда-то товарищами по военной школе. И Наполеон не раз отдавил должное Луи, его четкой логике и изворотливому, острому уму. И теперь предложение его говорило о том, как верно он определил самое уязвимое место в построении русских войск. Впрочем, сам император еще вчерашней ночью, когда заварилось, а затем окончилось дело у Шевардина, чуть ли не громко воскликнул: "Эврика!" - когда понял, что там, у русских, за этим чертовым курганом! А там, за курганом, укрепленным до зубов, - голая равнина, лес да болота. Туда, именно туда он, полководец, и решил завтра же обрушить всю мощь своей армии, чтобы, сломив сопротивление Багратионовых войск, окружить Кутузова и сбросить его в Москву-реку.
"Сию мысль, - сказал себе теперь Наполеон, - я не стал подробно выражать в своей диспозиции. Главное - ввязаться в драку, а там, в ходе схватки, я отдам Даву, Мюрату и Нею те приказы, что уже вызрели в моей голове. Однако хитрец Луи замысел мой раскусил. Только одно дело - идея и совсем иное - ее исполнение. А с этим у старого друга Луи не все получается по-задуманному, если меня нет с ним рядом. Но самое главное, что движет сейчас моим верным маршалом, это, скорее всего, желание мести. Да-да, мести его недавнему оппоненту на поле боя под Могилевом - генералу Багратиону. Эк, как сей ловкий русский генерал обвел хитрющего Даву вокруг пальца! Будучи в несколько раз слабее, он тем не менее смело вступил в бой одним своим корпусом со всеми силами Даву, а ночью ушел из мешка, который мог играючи завязать Луи! Теперь же почему не взять реванш за ошибку, до сих пор не дающую покоя уязвленному самолюбию? К тому же еще и отпихнув от будущих лавров своего давнего соперника и недруга, моего зятя?"
- Спасибо, герцог, за удачную мысль. - Наполеон обратился к Даву. - Признаться, я и сам имел в виду левое русское крыло, занимаемое Багратионом. По нему мы и нанесем свой главный удар. На сей счет я дам и вам, герцог, дополнительные указания. Но - не в самом начале сражения. Отнюдь! Вчера мы с ходу ввязались в битву, начав тем самым генеральное сражение с русскими. Меж тем вы видите, господа, начался новый день, а противник не подает никаких признаков своего стремления к бою. Слава Святым Отцам, что русские хотя бы остались на месте и не ушли, как они уже делали не раз в этой войне - и под Могилевом, и под Витебском. Потому я начну завтра сражение ударом на Бородино, на их центр, дабы не спугнуть дичь и не дать ей спохватиться и улететь.
Иоахим Мюрат, выставив вперед ногу в алом, украшенном бриллиантами ботфорте, и горделиво окинув взглядом своего соперника Даву, сказал в слишком уж оживленной своей манере, в какой никто, кроме него, не позволял себе высказываться в присутствии императора:
- Сир! А чего ждать с этой вонючей русской деревнею, что нагло выставила перед Эженом купол своей церкви? Прикажи, и Эжен сегодня уже положит сей клоповник к твоим ногам!
"Мать Мария! Один советчик глупее другого!" - произнес про себя Наполеон, готовый тут же резко оборвать зятя. Но он сдержал себя и спокойно пояснил, чтобы особенно подчеркнуть свою волю - действовать лишь по его строгому плану:
- Село Бородино от нас не уйдет. Русские так уверенно опираются на этот пункт, что всполошить их заранее не имеет никакого смысла. Завтра Дельзон двинется и с ходу займет Бородино. Это дело одной минуты! А уж следом за ним действуйте и вы все, господа.
Язвительные губы Даву снова образовали узкую щель, придав лицу выражение непоколебимой уверенности и решимости.
"Да, завтра каждому из нас судьба приготовит свой жребий, - подумал он. - Но я ни с кем не намерен делить право отомстить Багратиону за то, что он сотворил со мною на Днепре!"
Ровно в шесть утра двадцать шестого числа августа месяца сонная тишина, улегшаяся с ночи на огромном пространстве между Новой и Старой Московскими дорогами, неожиданно была разбужена пушечным выстрелом со стороны Шевардинского кургана. И следом по всему более чем тысячесаженному пространству, тянущемуся вдоль реки Колочи, воздух, остуженный за ночь росными туманами, стал с треском и грохотом разрываться на части, словно какой-то волшебный богатырь растянул над полем, лесами и дорогами гигантское холщовое полотно и рванул его с такою остервенелою силою, что оно порвалось на отдельные кусочки. Сразу стал упругим и вязким воздух, которым тяжело было дышать, а земля под ногами заходила ходуном, отзываясь на каждый удар пушки толчками, идущими откуда-то из ее земляного, потаенного нутра. И ветер, невесть откуда набежавший, донес до людей острый и кислый запах пороха и гари.
Меж тем весь вчерашний день на необозримом пространстве, оглушенном теперь неслыханною канонадой, ничто не говорило о том, чем окончится неправдоподобная тишина. Лишь изредка с русской стороны доносились дробные стуки топоров, визги пил, покрикивание старших и смех солдат. То в Семеновской и на кургане в расположении корпуса Раевского заканчивались спешные работы по возведению укреплений. А супротив происходило движение людских масс, и тоже слышались выкрики, но не работающих, а торжествующих людей.
- Да здравствует император! - то здесь то там вспыхивали бравые клики, утихшие лишь к ночи, когда с первыми блеклыми осенними звездами в рядах двух выстроившихся друг перед другом армий запылали цепочки бивачных костров.
На русской стороне ночью мало кто спал. С вечера Багратион издал приказ: варить кашу. Привезли водку. Но от, нее все дружно отказались: не такой впереди день. Зато извлекли из ранцев чистые рубахи и надели их на себя.
Самая пора для второго главнокомандующего, как продолжали величать князя Петра, было бухнуться на топчан и, по привычной своей манере, соснуть хотя бы часа два. Он и вытягивался под шинелью, смыкал веки, да тут же их снова раскрывал и, приподнявшись на локте, продолжал еще и еще раз строго допытывать себя: всюду ли побывал нынче, где намечал, все ли сделал, что собирался. Выходило, что ничего вроде бы не упустил, а воображение в то же время рисовало перед ним то одно, то другое, что все же надо было углядеть, подправить и попросту взять на заметку для будущего.
Мучило: сам не спал - ладно, но по его примеру скрипит досками, ворочается с боку на бок Николай. Ему, адъютанту Меншикову, не выдюжить бы тех бесчисленных разъездов из копна в конец, коли не его молодые силы. Однако молодость, она и на сон охочая. Набегался за день, а к ночи, где бы ни притулился, уже, видит свой первый сон. Только сегодня и он, Николай, - взведенный, как стальная пружина.
- Ну что, был вечером у тезки? - зная, что Меншиков не спит, спросил у него Петр Иванович.
- Получшело ему к ночи, - тут же откликнулся адъютант. - Доктор уверяет: молодость возьмет свое. Но пока князь Николенька, как и вам давеча, когда мы вместе приезжали к нему, жалуется: в голове - как оркестр. Музыкант ведь - потому такое сравнение выбрал. Иные в подобных случаях говорят: голова как колокол.
Последние фразы Меншиков, высказал нарочито бодро, даже с нескрываемым как бы смешком: самому понравилось выражение тезки об оркестре и чтобы за Голицына Петр Иванович излишне не переживал.
А надо сказать, что сообщение о том, что смертельно ранен на редуте его ординарец князь Голицын, Петр Иванович воспринял как удар током. Господи! Ведь понимал же - мальчик он! К тому ж и правда - музыкант, талант милостью Божией. Зачем же еще тогда, в Симах, раззадорил его своими разговорами о войне? И теперь вот подвел к гибели. Как станет смотреть в глаза родной и милой княгине Анне Александровне, зная, что то - его непростительная вина? Но словно пуды свалились, когда сам бросился на перевязочный пункт с Николаем другим, Меншиковым. Жив! Доктор показал фуражку, которую принесли вместе с жертвою. Пробита насквозь. Пуля же лишь обожгла, обдала тугою волною выше виска.
Теперь, услышав от Меншикова шутку об оркестре, Петр Иванович вдруг снова ощутил тревогу: он же и впрямь музыкант, как же будет теперь слышать струны виолончели, коли в голове останется постоянный шум?