- За Костку и за Лентовского отпустите нас на свободу?
Яроцкий боялся крестьян, шедших на подмогу, и потому ответил:
- Отпустим!
- Поклянетесь?
- Поклянемся!
- И подпишетесь?
- И подпишемся!
- Так перестаньте стрелять! Пришлем договор для подписи!
- Ладно!
Мацек побежал к Иозелю Зборазскому, вытащил испуганного еврея за шиворот из-под груды перин и заставил его писать условия сдачи.
Пушки замолчали.
Мужики не стали разыскивать Костку. Не хотели смотреть ему в глаза. От Марины они узнали, что он спит.
А Марина вошла в комнату и увидела Костку на постели Платенберга. Сон его одолел.
Она потрясла его за плечо.
Костка вскочил:
- Что? Собек с Топорами?
- Нет, - ответила Марина, - мужики сдали замок.
- Как? Что? - закричал Костка, вскакивая на ноги.
- То, что говорю. Жалко мне вас.
- Кто сдал? Где Лентовский? Убит?
- Нет, заперт в погребе.
- Правду говоришь?
- Правду.
Костка упал на постель.
- Прислушайтесь, если не верите, - сказала Марина. - Пушки перестали стрелять.
Костка прислушался.
- Правда, - сказал он.
- Жалко мне вас, - повторила Марина.
Страшным показалось Костке молчание пушек.
"Как смерть", - сказал он про себя.
Вдруг им овладел бешеный гнев. Он топнул ногой, прошептал сквозь зубы проклятие, собрался бежать… Продержаться еще час, два… помощь придет!
Он бросился к двери, хотел выбежать на двор замка, но тяжелая дубовая дверь, ведущая на лестницу, была заперта снаружи. По-видимому, она была чем-то приперта. Он повернулся к окну, но из окон покоев Платенберга двора не было видно. Виднелись только далекие Татры, а перед ними - широкая равнина. Под окном - отвесный склон утеса, на котором стоял замок. Спастись было невозможно.
- Заперли меня, собаки! - крикнул он беспощадно.
- Заперли, - сказала Марина. И прибавила в третий раз: - Мне вас жалко.
В один миг, как у утопающего, промелькнуло в его мыслях все: подложные королевские грамоты, вербовка и призыв мужиков к бунту, грамота Хмельницкого, собственный его манифест, разосланный два дня тому назад, занятие замка, - явная измена и восстание. Его могла ожидать только смерть.
Он сел на кровать и опустил голову на руки.
- Жаль вам своей молодой жизни? - спросила Марина.
Костка молчал.
Вдруг что-то загремело.
- Стреляют! - радостно крикнул он, поднимая голову.
- Нет, это где-нибудь обвалилась стена, пробитая ядрами.
Костка внимательно прислушался, - но опять наступила тишина.
- Жаль вам жизни? - повторила Марина.
Тогда Костка поднял глаза, посмотрел на нее и медленно заговорил:
- Эх, Марысь… Как над молодым дубом, царем деревьев, взошло надо мной солнце и озолотило мое чело… Зачем же так быстро, так внезапно собрались тучи, зачем надо мною сверкнула молния? Я хотел возвыситься, но хотел не только славы себе: я хотел добра людям… Пройдут века, прежде чем исполнится то, что хотел сделать я… Королем мужиков, королем простых людей хотел я быть, как Казимир Великий…
- Вы и королем хотели быть? - спросила изумленная Марина.
Но Костка не стал объяснять ей ничего. Он продолжал:
- Пройдут века… Мужики сами, своими руками бросают в море нож, который должен был перерезать петлю, сдавившую им горло. Зачем покинули они меня? Зачем не пришли? Зачем епископ Пстроконский, тынецкий аббат, побоялся Рима? Кто первый губит меня и кто первый губит свободу народа? Знаю! Понимаю, кто!
Костка взволновался, и слезы выступили у него на глазах.
- Зачем мужики не пришли? - воскликнул он, - Зачем не пришли! Они погубили мою молодую жизнь, затянули петлю и на своей шее! Увидят теперь! Их будут карать огнем и мечом. А мне - только смерть… О, Беата, Беата, Беата!
- Вы призываете святую Беату?
- Святую, самую святую для меня на земле! Я любил ее, - так любил, что таяло сердце мое. Я любил девушку, похожую на ангела, - и она любила меня. Я думал, что буду счастлив и разделю с нею власть над обширными поместьями, а может быть, и еще большую власть. А теперь? Я заперт на голой скале, окружен войском и всеми покинут. Крест мне, крестьянскому мессии, терновый венец, да копье в бок, да губка с уксусом! Шляхта с ксендзами, деля мои одежды и право убить мысль мою и честь, будут метать жребий и будут вырывать друг у друга мужицкое горе, как вороны вырывают кости и падаль! Вопьются когтями, и каждый будет тащить в свою сторону!
Страшная скорбь и горе звучали в голосе Костки.
Марина подошла к нему и сказала:
- Пан, мне больно за вас.
Костка взглянул на нее.
- Болит за вас мое сердце. Утешьтесь.
- Чем могу я утешиться? - горько ответил Костка.
- Пряхи, адские девы, ткали нить вашей жизни… Но старшая берет уже ножницы, огонь уже готов, не доткут до конца вашей нити, бросят ее в огонь. Утешьтесь хоть на миг…
- Как?
- Утешьтесь со мной.
- Как? - повторил Костка, не понимая.
- Я лягу сюда для вас, - сказала Марина, подходя к ложу камергера Платенберга.
Собек созвал подгалян. Из конца в конец разослал он по татрским селениям своих гонцов… В Грубое, к избе Ясицы Топора, сошлось более трехсот вооруженных крестьян. Они стояли толпой, с косами, луками, палицами, чупагами, многие - с ружьями и пистолетами. Здесь было много стариков и мальчиков, потому что большая часть молодежи ушла на войну, в королевские войска.
Старый Ясица Топор выпрямился, так что казался на голову выше, чем всегда, взял еловую ветвь и, сотворив крестное знамение над головами собравшихся, сказал громким голосом:
- Господу богу поручаю вас, Иисусу Христу и божьей матери Людзимежской! Пусть она ведет вас, а Турбог, управляющий рукой человека, и Ужас, летящий пред ним на вороне, да будут с вами! Все силы да будут с вами, а Черная Мажанна, Моровая Язва да предшествуют вам! Ведьмы со змеиными волосами, Диво-Дивное с кошачьей головой и Дьявол-палач с волчьей пастью да обратят врага вашего в бегство! Иесса, бог трехголовый, владыка мира, да поможет вам в бою!
После этого жена его вынесла на железной лопате раскаленные уголья, а Топор ударил обухом по лопате, так что угли рассыпались во все стороны, и громким голосом воскликнул:
- Как разлетаются во все стороны эти угли, так да исходят от вас сила и ужас! Прощайте!
- С нами бог! - закричали мужики. - Счастливо оставаться!
- Идите с богом!
Собек пошел впереди всех. Рядом с ним - Мардула, который от избытка энергии на ходу подбрасывал вверх чупагу, бряцавшую кольцами.
Собек хотел позвать с собой Яносика Нендзу Литмановского и послал к нему Кшися с Мардулой. Они пришли к нему в прекрасный жаркий полдень.
- Ишь, ишь где лежит! - указал Кшись Мардуле на Яносика, лежавшего под кленом. Они смотрели на него с восхищением, хотя давно его знали, и восхищение Мардулы было так велико, что он даже не испытывал зависти.
Двенадцатилетний мальчик-слуга сидел на пне позади Яносика и играл ему на гуслях.
Литмановский смотрел на отвесные склоны Красных Вершин, которые среди темных лесов казались голубыми. Белые и розоватые облачка то появлялись, то исчезали снова.
Кшись сделал серьезную и торжественную мину. Мардула шел мелкими шажками. Они подошли не замеченные со стороны лесочка, затенявшего дом с восточной стороны. Кшись снял шляпу и сказал:
- Слава господу богу нашему Иисусу Христу! Что это вы туда смотрите?
- Во веки веков! Здравствуйте! - ответил Яносик, поднимаясь с травы при виде гостей. - Смотрю, потому что, кажется, я там кое-что вижу.
- А что?
- А вы приглядитесь хорошенько. Страсть как у нас в Полянах дети с чего-то мрут. У сестры моей умерло двое, а третий тоже, того и гляди, помрет! Да вы хорошенько глядите! На вид это тучка. Вон там, за лесом, пониже вершины. Видите?
- Ну, вижу, - ответил Мардула. - Облачко.
- Облачко, как же! Вглядись-ка в него да заслони глаза, а то солнце мешает. Это ходит в белой одежде Тихая, богиня детской смерти. На голове у нее венок из красного полевого мака, волосы повязаны окровавленным платком. Давно уже я понял, что она вокруг ходит: цветы засыхают и местами словно кто траву выжег. Это она там!
- Ну? - воскликнул Мардула. Он и боялся и не верил.
- Она и есть, - подтвердил Кшись. Он, во-первых, верил во все сверхъестественное, а во-вторых, если это говорил сам Яносик, значит, так и должно было быть.
- Так, значит, видите, - сказал Литмановский. - Она уже давно там мелькает. Верно, ждет Каню, которая приманивает детей, ускользнувших от Тихой, хватает их и уносит на облаке.
- Какая же она? - спросил мальчик, державший гусли.
- У Тихой лицо черное, глаза навыкате, как у совы, и холодные, как лед. Воздух вокруг нее - как в могиле: холодный, сырой и затхлый. Белая на ней одежда вроде плаща, покрытая плесенью, а в руке она держит черную ветку. И как встретит ребенка, тотчас дотронется до него веткой - и ребенок умирает.
- Посинеет весь, словно задушенный, - сказал Кшись. - Я это видел. Будет тому уже лет тридцать.
- Да. А тех детей, которые убегут от нее, преследует страшная богиня несчастия, Каня. Встретит она ребенка - и обернется его матерью, поманит к себе. Дети глупы, - ну и идут. А она сажает их на облако, садится с ними сама и летит.
- Куда? - спросил мальчик.
- А кто ее знает? Тихая служит Смерти, Мажанне, а Каня помогает Тихой.
- Еще слыхивал я от старых людей о Смертнице и о Чуме, - сказал Кшись.