И вдруг Лесли утратил для меня всякое очарование. Последнее время такое находило на меня все чаще и чаще. И дело кончалось ссорой. Лесли сидел как чурбан, позволяя обращаться к себе с вопросами, но не в силах забыть о собственной персоне с ее тревогами, и его молодое лицо и хорошее здоровье подчеркивали старческую проницательность Эдвины, ее алые ногти, блестящий, жадный до жизни взгляд. В кармане его пальто я углядела горлышко бутылки, которую он, видимо, намеревался распить вместе со мной. Я ее вытащила - контрабандное алжирское вино.
- Музыкальный критик? - спросила Эдвина.
- Нет, литературный. - Он повернулся ко мне: - Кстати, ты тут читала стихотворение - что там за строчка "Дышать иным дыханьем"?
Я отложила бутылку и взяла стихотворение.
- Они думают, у меня не хватает, - заявила Эдвина. - Но у меня хватает. Ха!
- Очень неудачная строчка, - сказал Лесли.
Я прочитала вслух "Дышать иным дыханьем, превращаясь…" Мне показалось, что Лесли прав, но я спросила:
- Чем она тебе не понравилась?
- В этой бутылке есть что-нибудь? - сказала Эдвина.
Лесли ответил:
- Слишком бледно. И повтор режет слух.
Я сказала:
- Сухое алжирское, Эдвина. Я бы с удовольствием вам предложила, да боюсь, вам от него плохо будет.
- Дай-ка открою, - сказал Лесли, по-хозяйски извлекая штопор. К моим сочинениям у него было двойственное отношение: ему часто нравилось, чтó я пишу, но не нравились мои планы публиковать написанное. Из-за этого я отвергала большинство его критических замечаний. Что до литературного критика, то у него были основания таковым называться, поскольку он рецензировал книги для еженедельника "Тайм энд тайд" и для ряда тонких журналов, хотя на жизнь зарабатывал службой у юриста.
Он откупорил бутылку под уверения Эдвины, что глоточек алжирского ей вполне по силам.
В дверь постучали. Это оказались гневливый привратник и мой хозяин мистер Алекзандер.
- Звонят по городскому к мистеру Алекзандеру, жутко неудобно, - сообщил привратник.
Сам мистер Алекзандер добавил:
- Коммутатор вышел из строя. На сей раз я уж позволю вам поговорить от меня из гостиной - ваш знакомый утверждает, что вы ему срочно нужны, но попрошу вас позаботиться, чтобы ваши знакомые впредь не нарушали мой покой.
Он продолжал в том же духе, пока я шла за ним в гостиную, где его жена в диадеме из своих черных волос сидела, вытянув длинные ноги.
Звонил сэр Квентин.
- Матушки нет дома, - начал он, - и мы…
- Она у меня. Я ее привезу.
- Ох, как же мы изволновались, дорогая моя мисс Тэлбот. С вами было очень трудно связаться. Миссис Тимс…
- Пожалуйста, не звоните больше по этому номеру, - сказала я. - Хозяева возражают.
Я повесила трубку и принялась извиняться перед Алекзандерами:
- Понимаете, пожилая дама…
Они взирали на меня с ледяной неприязнью, будто самый звук моего голоса был для них оскорбителен. Я быстро вернулась к себе и застала Лесли с Эдвиной весело выпивающими на пару. На Лесли начало действовать обаяние Эдвины. Он читал ей мое стихотворение, не оставляя от него камня на камне.
Он согласился отвезти Эдвину домой, вышел кому-то там позвонить и поймать такси; машину он подогнал к самым дверям.
- Потом поеду прямиком к себе, - сообщил он, поддерживая ковыляющую Эдвину. - Мне нужно лечь пораньше.
- Мне тоже, - сказала я. - Нужно об очень многом подумать.
- Он вас ревнует, Флёр, - сказала Эдвина, но я не поняла, что она имеет в виду.
Когда ее усаживали в такси, она спросила:
- У вас в комнате настоящий Дега?
- Художник его школы, - сказала я.
Лесли рассмеялся от всей души. Я помахала им на прощанье и вернулась к себе. Помнится, я поглядела на эту картину - экипаж, а в нем две женщины с красными помпонами на твердых коричневых шляпках - и еще подумала: как ее можно было принять за Дега?! Картина была английская, подписанная "Дж. Хэйлар. 1863".
Я начала прибирать и готовиться ко сну, в целом глубоко довольная прожитым днем, когда на улице у меня под окном раздался женский голос, распевающий "За счастье прежних дней". Это был условный сигнал; им пользовались лишь немногие из моих друзей, давая знать, чтобы я впустила их в позднее время, не навлекая на себя нареканий со стороны неумолимой администрации и обслуживающего персонала. Открыв окно и выглянув на улицу, я с изумлением различила при свете фонаря массивную фигуру Дотти, жены Лесли; время шло к полуночи, и до этого она заявлялась сюда так поздно лишь тогда, когда рассчитывала застать у меня своего мужа. Я решила, что произошло нечто непредвиденное.
- Что случилось, Дотти? - сказала я. - Лесли здесь нет.
- Знаю. Он позвонил, что подбросит до дома твою знакомую, а затем отправится в Сохо на какое-то литературное сборище, от которого не смог отвертеться. Флёр, нам надо поговорить.
Я услышала, как у меня над головой отворили окно, но смотреть не стала, - и без того было ясно, что это кто-то из Алекзандеров и сию минуту подымется шум. Я только сказала:
- Сейчас открою.
Окно наверху захлопнулось. Я сошла вниз и впустила Дотти. Ее симпатичное лицо было укутано в шарфики, благоухавшие "Английской Розой".
Я налила ей алжирского. Она расплакалась.
- Лесли, - сказала она, - использует нас обеих как ширму. У него есть кое-кто еще.
- Кто именно? - сказала я.
- Пока не знаю. Какой-то молодой поэт, мужчина, это известно наверняка, - ответила Дотти. - "Любовь, которая себя назвать не смеет".
- С мальчишкой связался, - сказала я в лоб, тем самым усугубив страдания Дотти.
- Тебя это не удивляет? - спросила она.
- Не очень.
Мне было любопытно, как он умудряется на всех нас выкраивать время.
- Меня просто ошеломило, - сказала Дотти, - и уязвило. Ранило в самое сердце. Ты не представляешь, как я страдаю. Возьму обет - буду девять дней бить поклоны нашей пресвятой Богородице Фатимской. Ох, Флёр, когда я узнала, что ты его любовница, я и то не страдала так, потому что…
Я ее оборвала, придравшись к словечку "любовница", которое, как я подчеркнула, подразумевает нечто совершенно отличное от моей свободной связи с бедняжкой Лесли.
- Почему ты сказала "с бедняжкой Лесли", почему он "бедняжка"?
- Потому что не может разобраться в собственной жизни, никак с ней не сладит, и это яснее ясного.
- Он называет тебя своей любовницей, не я.
- Он преувеличивает. Бедняжка Лесли.
- Что же мне делать? - вопросила она.
- Можешь от него уйти. Можешь остаться.
- Как быть, ума не приложу. Я так страдаю. Я ведь всего-навсего человек.
Я знала, что рано или поздно услышу про то, что она всего-навсего человек. И предчувствовала, что вскоре она примется обвинять меня в бесчеловечности. Внезапно меня озарило.
- Можешь написать автобиографию, - сказала я. - Можешь вступить в "Общество автобиографов". Те, кто в нем состоит, пишут свои правдивые жизнеописания и отдают на хранение сроком на семьдесят лет, чтобы не обидеть живущих. Глядишь, тебе и полегчает.
Я легла в третьем часу. Помню, как деяния этого дня, полного непостижимой жизни, снова прошли перед моим мысленным взором. Я уснула с непривычным чувством, будто грусть и надежда встретились и взяли друг друга за руки.
3
Я веду рассказ о том, что со мною случилось и что я делала в 1949 году, и это наталкивает меня на мысль: насколько проще иметь дело с персонажами в романе, чем с живыми людьми. Романист придумывает образы и располагает их, как ему удобно. Мне же, пишущей сейчас о самой себе, приходится сообщать о том, что происходило на самом деле, и о тех, кто естественно приходит на память. Жизнеописание - очень неофициальная церемония: здесь не действуют правила протокола или гостеприимства, отсутствуют пригласительные билеты.
В свое время некая знаменитость отметила в трактате о драме, что действие не сводится к одному мордобитию, имея, понятно, в виду, что диалог и чувства - тоже действие. Так вот и действие моей биографии в 1949 году включало работу над "Уоррендером Ловитом" - я корпела над ним как проклятая большинство вечеров и суббот, выкладывала всю себя без остатка. Мой "Уоррендер Ловит" был таким же действием, как спор с Дотти, когда я отговаривала ее от попыток удержать Лесли, родив ему ребенка, - через сутки она зашла сообщить мне, что твердо решилась. Мой "Уоррендер Ловит", которого я с появлением гостей мигом убирала с видного места, а отправляясь по утрам на службу, прятала, чтобы приходящая прислуга ненароком не выбросила рукопись, занимал собою самые сладкие мои помыслы и самые заветные тайники творческого воображения, это было как любовь и даже лучше. Когда я дни напролет возилась с делами "Общества автобиографов", мой неоконченный роман, воплотившись едва ли не в сообщника и тайного партнера, был со мною как тень, куда бы я ни шла и чем бы ни занималась. Записей я не делала, все носила в голове.
Надо сказать, что к тому времени сюжет "Уоррендера Ловита" фактически сложился, причем без воздействия "Общества автобиографов". Но вот что любопытно - тогда мне казалось, что скорее наоборот. Тогда. Сейчас, мысленно возвращаясь к тем дням, я не в силах понять, как это получилось. Тем не менее так оно и было. В состоянии лихорадочного творческого напряжения я наблюдала, как по мере написания глав романа сэр Квентин у меня на глазах становится все более завершенным воплощением придуманного мною Уоррендера Ловита. Я видела, что наши автобиографы вот-вот станут его жертвами, благо в психологическом смысле он был настоящий Джек Потрошитель.