Гаврила зевнул, мелко перекрестил рот, чтобы плутоватый черт не забрался в невинную душу, и вдруг рявкнул на всю Москву‑реку:
- Эгей, христов человек! Кой седни день?
Псаломщик с перепугу качнулся, выронил удилище из руки и смиренно изрек:
- Лукерья ‑ комарница…
Однако Паисий спохватился, повернулся к Гавриле и, вздымая в небо кулачки, осерчало и тонко закричал:
- Изыди, сатана! Прокляну, невер окаянный! Леща спугнул, нечестивец. Гореть тебе в геенне огненной!
Гаврила захохотал во все горло, а Паисий скинул ичиги, засучил порты, поддернул подрясник и залез по колено в воду, вылавливая уплывающее удилище.
Вдоволь насмеявшись над божьим служителем, Гаврила взошел в избушку и снова потянулся за скляницей.
- Святые угодники на пьяниц угодливы ‑ что ни день, то праздник. Знавал я когда‑то одну Лукерью. Ох, ядрена баба. Да и я был горазд. Зато и помянуть не грех, хе‑хе…
…А князь тем временем по протоке ручья пробирался к нелидовским озерам, забираясь в глубь леса. Тимоха и Якушка шли впереди, раздвигали ветви, топтали бурьян, папоротник, продирались через кусты ивняка и орешника.
Через полчаса вышли к озеру, густо поросшему ракитником, хвощом, камышом и осокой.
Под темными, угрюмыми елями ‑ едва приметный шалаш. Соорудил его еще три дня назад Якушка. Закидал еловыми лапами, оставив лишь два смотровых оконца для охотников.
Князь расстегнул кафтан, вдохнул пьянящий весенний воздух, прислонился спиной к могучему в несколько обхватов дубу и произнес довольно:
- Зело вольготно здесь!
Окружали озеро мохнатые зеленые ели, величавые сосны, кудрявые березки, пышные клены и ясень, рябина и липы.
Андрей Андреич и Якушка залезли в шалаш, наладили самострелы, затаились. Тимоха снял сапоги и потихоньку спустился в густые прибрежные камыши.
Холоп не впервой на княжьей потехе. Знал он хорошо леса, угодья дикой птицы, умел подражать голосу кряквы и не раз доставлял на господский стол утиную снедь.
Тимоха, погрузившись по пояс в воду, присел в камыши, накинул на голову пучок зеленой травы, приставил ладони ко рту и "закрякал".
Князь Андрей и Якушка присели на колени, приготовили самострелы и замерли в ожидании. Вскоре с противоположного берега, из зарослей с шипящим свистом вылетел крупный селезень и с шумом плюхнулся на середину озера, высматривая серовато‑бурую пятнистую самку.
Князь залюбовался горделивой матерой птицей. Блестящие, с темно‑зеленым отливом перья покрывали ее голову и шею, грудь темно‑коричневая, бока ‑ серовато‑белые с мелкими струйчатыми полосками, надхвостье ‑ бархатисто‑черное, средние перья загнуты кверху кольцом.
Тимоха еще раз крякнул. Селезень насторожился, ответил на зов "самки" частым кряканьем и быстро поплыл к берегу. Когда до шалаша осталось саженей десять, Телятевский натянул тетиву, прицелился, но сразу же опустил лук на колени. Селезень, пронзенный чьей‑то стрелой, взмахнул крыльями, попытался взлететь, но, смертельно раненный, забился в воде.
Князь Андрей зло толкнул Якушку в плечо, сердито зашептал:
- Пошто вперед меня птицу забил?
Якушка молча указал пальцем на лук. Стрела у него была на месте.
Телятевский озадаченно крутнул ус, выглянул из укрытия и застыл на месте, уткнувшись коленями в землю. В саженях пяти, под густой кудрявой березой стояла златовласая девка в голубом сарафане. В руке у нее тугой лук, за поясом в плетеном бурчаке ‑ широкий нож, за спиной ‑ легкий одноствольный самопал.
Лесовица, не замечая шалаша и князя, прикрытых лапами ели, положила на землю лук и самопал и принялась расстегивать застежки сарафана, собираясь, очевидно, плыть за уткой.
Тимоха перестал вдруг крякать, поднял голову из камыша и увидел на берегу лесовицу.
Андрей Андреевич погрозил ему пальцем, но Тимоха, не заметив княжьего предостережения, вытянулся, словно жердь, во весь свой рост и удивленно и весело молвил:
- Эх‑ма! Здорова будь, Василиса!
Василиев вздрогнула, поспешно запахнула сарафан, подхватила с земли лук с самопалом и юркнула в заросли.
- Стой! Воротись! ‑ выкрикнул Телятевский и кинулся за лесовицей. Однако вскоре запутался в зарослях и разгневанный вышел к озеру.
- Ловите девку. Не сыщете ‑ кнута изведаете.
Тимоха и Якушка метнулись в лес. Князь ждал их около получаса, бранил на чем свет Тимоху и думал:
"Зело хороша плутовка и в охоте удачлива. Единой стрелой селезня сразила".
Из лесу вышли челядинцы. Тимоха виновато развел руками:
- Как сквозь землю провалилась, князь. В эком глухом бору мудрено сыскать.
Князь срезал кинжалом лозину и дважды больно ударил Тимоху по спине.
- Полезай в воду, холоп!
Тимоха, понурив голову, побрел в камыши.
- Откуда девку знаешь? ‑ спросил его Телятевский.
- Тут бортник Матвей в лесу живет. Недалече, версты три от озера будет. А Василису старик при себе держит.
Князь посветлел лицом и снова забрался в шалаш.
К полудню собрал Телятевский богатую добычу. Места глухие, нехоженые, и дичи развелось на озерах обильно. Выловил из воды Тимоха более двух десятков подбитых крякв.
Телятевский довольный ходил по берегу, подолгу рассматривал дичь, приговаривал:
- Зря князь Василий в свою вотчину отбыл. Такая охота ему и во сне не привидится.
Тимоха общипывал крякву, собираясь сварить ее в ведерце на костре. Поднял на князя глаза и молвил деловито:
- Глухарей нонче в бору много. Вот то охота! Мы, бывало, с покойным отцом, царство ему небесное, в прошлые лета десятками мошников били.
- Места сие упомнишь ли, холоп?
- А то как же, батюшка князь, ‑ заверил Тимоха, поднимаясь с земли. Поначалу до Матвеевой заимки дойти, а там с полверсты до глухариной потехи.
- Возле Матвейки, сказываешь, ‑ раздумчиво проронил Телятевский и заходил по берегу. В памяти предстала княгиня Елена ‑ молодая черноокая супруга. Заждалась, поди, истомилась в стольном граде да в душных теремах. В вотчину просилась ‑ не взял. Мыслимо ли ей в колымаге более сотни верст трястись. Первая жена князя оказалось квелой, семь лет ее хворь одолевала, а затем вконец занемогла и преставилась.
На Елене, родной сестре князя Григория Шаховского, Андрей Андреевич был женат всего второй год.
- У нас в семье хилых не водится. Мы Шаховские и родом вельмы знатны, и здоровьем никого бог не обидел, ‑ похвалялся князь.
Правду сказал путивльский князь. Сестрица его так и пышела здоровьем. И красотой взяла, и умом, и нравом веселым.
"Ежели мне сына подарит ‑ всей Москве гулять. А Елене любую забаву разрешу, пусть потешится. Даже на коня посажу, озорницу", ‑ с улыбкой размышлял Телятевский.
Князь зашагал к шалашу и услышал, как возле костра Тимоха рассказывал Якушке:
- Я ее из самопала едва не сразил. За ведьму лесовицу принял. А у бортника вновь повстречал. Ну и краля, скажу я тебе…
Андрей Андреевич подошел к костру, разрывая руками пахнущую дымом горячую утку сказал:
- Веди к бортнику, Тимоха. Глухариную потеху будем справлять.
Глава 19
ДЕВИЧЬЯ ТРЕВОГА
Василиса второй день пряталась в лесу. Так старый бортник повелел. Девушка перед этим сидела на дозорной ели и заметила на лесной дороге до двух десятков всадников.
- Мамон с дружиной едет. Чую, недобрый он человек. Прихвати с собой нож да самопал для береженья и ступай, дочка, в лес. Коли Мамон у меня на ночлег встанет ‑ в избушку не ходи. Я тебе знак дам ‑ костер запалю. Узришь к вечеру дым ‑ на дозорной ели ночь коротай. Да гляди, с ратником не столкнись, ‑ озабоченно проговорил Матвей.
Василиса зашла в избу, сняла со стены самопал да охотничий нож и, распрощавшись со стариками, побрела в глухой бор.
Бортник прошел на пчельник к дозорной ели.
"Берсеня упредить забыл. Неровен час, заявится на заимку и ‑ прощай его головушка. Один привык в избушку ходить", ‑ в тревоге подумал Матвей, взбирясь на дерево. Вступил на плетеный настил и потянул на себя веревку. На самой вершине ели сдвинулась поперек ствола мохнатая лапа, обозначив зеленый крест из ветвей.
- Вот теперь пущай и Мамон наведывается. Федьке издалека крест виден, не прозевает.
Княжий дружинник, оставив вокруг заимки в ельнике засаду, подъехал верхом на коне к пчельнику.
- Убери коня, родимый, ‑ предостерег Мамона бортник, выходя навстречу.
- Это пошто? ‑ хмуро вопросил пятидесятник.
- Пчела теперь на конский запах сердита. Жалить зачнет.
- Полно чудить, старик, ‑ отмахнулся Мамон. Однако не успел он это вымолвить, как над ним повис целый пчелиный рой. Пятидесятник замахал руками, надвинул шапку‑мисюрку на глаза и повернул назад. Но было поздно. Пчелы накинулись на коня и грузного всадника.
- Прыгай наземь, а то насмерть зажалят, ‑ воскликнул Матвей, запрятав лукавую усмешку в густую серебристую бороду.
Мамон проворно спрыгнул с коня и, вобрав голову в стоячий воротник кафтана, бросился наутек от пчельника.
"Вот так‑то, родимый. Теперь долго будешь мою заимку помнить!" насмешливо подумал старик.
Мамон, распухший и гневный, ввалился в избу. Грохнул по столу пудовым кулачищем и накинулся на бортника:
- У‑у, чертов старик! Мотри ‑ всего покусали. Мне княжье дело справлять надлежит, а кой я теперь воин.
- Не виновен, родимый. Я заранее упреждал, ‑ развел руками Матвей.
- Не гневись, батюшка Мамон Ерофеич. Я тебе примочки сготовлю, к утру все спадет, ‑ засуетилась вокруг пятидесятника Матрена.