Чтобы отделаться от наваждения в брезгливости своей, он пальцем расковырял пельмень, выколупнул начинку и поднес к ноздрям, принюхался, желая удостовериться, что это именно мясо. И в запахе почудилось ему нечто подозрительное. "Апырай, а как бы не отравиться" - так, должно быть, подумал он про себя. И некоторое время сидел, озадаченный, и вдруг неожиданно сказал:
- Подай-ка миску!
- Зачем? Стоит же перед вами тарелка.
- Еще одна посудина нужна!
Ты достал из шкафа еще одну тарелку, размером побольше, и поставил перед гостем. "Интересно, что это он задумал?" - с недоуменной улыбкой переглянулись вы с матерью. Старик решительно подвернул рукав. Не было у него дела до хозяев, которые следили за каждым его движением. Спокойно набрал из большой чаши полную тарелку пельменей, придвинул к себе и начал сосредоточенно и не торопясь потрошить па одному исходившие паром пельмени, в одну тарелку складывая начинку, а в другую - тесто. И когда наконец на тарелке собралась порядочная-таки горка мясной начинки, старик шумно перевел дыхание и вытер тыльной стороной ладони пот со лба. Должно быть, таким утомительным делом ему еще никогда не приходилось заниматься. Сомнения, однако, и теперь не покинули его: он поднес тарелку попеременно к одной, к другой ноздре, втянув в себя сытный островатый дух прокрученного через мясорубку, приправленного луком и перцем мяса, - и потом принялся есть. Ел он вареные комочки фарша будто бесбармак: запускал всю пятерню в тарелку и отправлял в рот горсть за горстью. Казалось, он глотал курдючное сало молодого барашка. Огромный кадык ходил ходуном, и мясная фаршировка с глухим и каким-то жалобным даже звуком мигом исчезала, будто проваливалась где-то в бездонных закоулках его утробы.
Пока гость потрошил пельмени, ты, уронив голову на грудь, с трудом сдерживал распиравший тебя смех. А когда гость, хлюпая и чавкая, в обе щеки принялся уплетать фарш, ты сделал вид, будто закашлялся. Но старик, казалось, ничего вокруг не замечал. За едой он вообще не имел привычки оглядываться по сторонам и тем более прислушиваться к чьим-либо мнениям о себе или досужим разговорам. Лихо расправившись с содержимым тарелки, разом выпил остаток бульона и со стуком отставил ее, утерся:
- Былмен, значит... И название-то потешное. Былмен... Ты что, мать заставляешь жевать, а сам только глотаешь? Зубы свои, что ли, бережешь? Тоже мне, придумал еду! Еще чем-нибудь угостишь?
- Чаем напоим.
- Спасибо! Если больше ничего не дашь, чай и дома попью. Ну, будь здоров!
- Как это, жезде?! Вы же, думаю, по делу зашли?
- Дело, конечно, есть. Но ты, вижу, и сам с дороги. Так что с делом приду к тебе попозже, в контору... - сказал старик, с опаской глядя на блестевший лаком пол.
Ты помог старику дойти до прихожей, обуть сапоги, надеть чапан; потом провел до лошади, посадил в седло.
Вернувшись, начал просматривать газеты, накопившиеся за месяц, скользя больше взглядом по заголовкам. Толком не вникал в то, что мелькало перед глазами, однако оставалось тебе очевидным одно: и за этот месяц, пока вы находились у устья Сырдарьи, мир не обрел покоя, напоминая очаг, лишенный совсем тепла и согласия. Одна страна, выхваляясь своим могуществом, куражилась над другой, а та в свой черед надувала третью. А вот еще одна мусульманская страна, пока ты на той стороне моря мыкался со своими рыбаками, подняла восстание, и раззолоченный трон шаха полетел вверх тормашками. Бог весть сколько времени правили страной шахи, отныне ею решили править муллы. Но тебе-то хорошо известно, что, если уж в твоем ауле за дело берется мулла, добра и толку не жди... Неизвестно, сколько пролежал ты так на диване. Газета, вмещавшая на четырех страницах боли и тревоги четырех сторон белого света, вдруг будто отяжелела. Зарябило перед глазами, шрифт подернулся туманом, помутневший мир начал уплывать, удаляться куда-то, и газета, шурша, выпала из рук. И, уплывая, ты не заметил этого, только когда бессильно уронил руку, вздрогнул и открыл глаза. Почудился какой-то шорох. Кто-то вроде вошел в дом. Стараясь унять сердцебиение, ты вздохнул, поднял выроненную газету. Потом напряженно прислушался к примерещившемуся тебе а тишине шороху. Шорох из-за приоткрытой двери напомнил чьи-то легкие шаги, ты напряг слух, но он больше не повторялся. И все же тебе чудилось, будто кто-то притаился за дверью и не осмеливается войти в комнату. Может, Бакизат... смущенная своим поздним возвращением, стоит за дверью? Ты подошел к двери. Никого... Пусто во всем доме. Но ты знал, что, кроме Бакизат, вся семья в сборе. Дочка давно пришла из школы. Дома и сын, и старуха мать. Будь его воля, сын давно бы с шумом и грохотом ворвался бы к тебе и повис на шее. Его бабушка сдерживает. А дочь... дочка... Ты невольно поднес руку к сердцу. Вот еще напасть. В последнее время стоило тебе чуть подрасстроиться, как сердце не замедляло напоминать о себе. Вот и сейчас ни с того ни с сего сдавило, точно тупым шилом кто пробует его. Растирая ладонью левую сторону груди, ты поморщился. Вот, все-таки странные отношения сложились у тебя с дочкой. Чем дальше, тем больше становилось ее жаль. Теща почти с пеленок взяла ее воспитание в свои руки. И она добилась своего: твое дитя вскоре стало походить не на тебя, не на Бакизат - на тещу, совсем как две капли воды. С присущей лишь детям восприимчивостью, с поразительным умением и прилежанием дочка на лету схватывала, точно копировала все повадки ее, вплоть до малейших, не заметных порой для постороннего глаза манер старой франтихи. Если та, преисполненная сознанием собственного достоинства, шла, как всегда, не суетясь, не оглядываясь по сторонам, по привычке далекой молодости вытянув шею, выпятив грудь, то, о боже, бедное твое дитя, мельком скосив на нее взгляд, мигом вздергивало и свой маленький подбородок. Смешно и грустно.
Как-то попытался поделиться своими опасениями с Бакизат, но та сразу вскинулась на дыбы: "Вечно моя мать тебе кажется исчадием ада. Все в ней тебе не по нутру. И сядет - плохо, и встанет - худо!.." "Скажешь тоже! Я просто... я о нашем ребенке. Ты ведь сама воспитатель..." - "По-твоему, моя мать, выходит, до сих пор не дочерей, а кукол воспитывала?!"
Вот-вот, теперь-то ты вспомнил. В тот день Ягнячье Брюшко вызвал тебя в район и, по обыкновению, дал очередной "профилактический" нагоняй. "План... где план?" - орал он. И тут ты сорвался и, глядя в упор, чувствуя, как набрякли злостью глаза, вспылил: "Неужто не знаете, что море усыхает... рыба вся гибнет... Вся земля прибрежья гибнет от солончака. Даже в колодцах в степи не стало воды... что люди уезжают?! Неужели невдомек вам, что сама судьба края сейчас под вопросом... ведь не только о плане, о добыче рыбы мы думать должны - обо всем думать надо! Обеспечим людей работой, удержим, море отстоим - будет добыча и план будет. Вот так..." Ошеломленный твоим неожиданным взрывом и натиском, Ягнячье Брюшко молчал. Ты не попрощался, пулей вылетел из кабинета, бегом спустился по лестнице вниз. Удрученный и злой, брел ты по кривым пыльным улочкам Аральска. Подошел к торговому центру. И тут твое внимание привлекла нарядная куколка за стеклом магазина. До того поразительно похожа была эта кукла на твою дочку, ты даже застыл. На той такой же ослепительно белый, выглаженный фартучек. Такие же белые бантики. Черные волосы, расчесанные до блеска. Длинные ресницы, полувопросительно замершие. А губы-то, губки! Будто две застывшие сочные вишенки... Да, искусные руки старой щеголихи, безупречно владевшей магической тайной воспитания девочек-куколок, по всему видно, и на сей раз не дали промаху. И когда, в довершение всего, те же искушенные ловкие руки, привораживая, поглаживая со всех сторон, что-то еще там прицепили, прикололи и приладили - и даже ты, отец, не узнавал в этой расфуфыренной куколке собственную дочь...
Ведь неспроста, наверное, ты робеешь перед ней, порой даже не осмеливаясь в приливе нежности притянуть к себе, поцеловать ее.
- Вот-вот, дорогая... Дочка наша становится куклой.
- Не наговаривай! Скажи спасибо моей матери, что дочка растет воспитанной и благонравной. Да будет тебе известно: моя мать воспитала меня. Или ты хочешь сказать, что я тоже кукла?!
- Пока я этого не сказал.
- Не сказал, так думаешь! Впрочем, как хочешь, так и думай. Но согласись: моя мать не чета иным долгополым неряхам старухам этого аула. Если хочешь знать, они и ногтя ее не стоят!
- Во-он как! Это что ж... выходит, в числе тех долгополых нерях и моя мать?
- Ну и что! Бог ты мой, его мать!.. А ты на меня глазами не сверкай. Не испугаешь!
- У-у, га-ди-на!
Ты заорал не помня себя, потеряв самообладание, со сжатым кулаком угрожающе подлетел к ней, стоявшей перед тобой с нескрываемым вызовом. Потом, много позже, во всех подробностях вспоминая этот страшный миг, ты каждый раз с ужасом думал, что бы могло произойти, не скрипни в тот момент дверь у тебя за спиной. Услышав этот скрип, ты опомнился, поспешно разжал кулаки. Из-за медленно приоткрытой двери сначала показалась модная женская сумка. Владелицы редкой, из крокодиловой кожи сумки с серебряным ободком, со звонко щелкающим замочком еще не было видно, но ты уже весь сжался внутренне: "Тебя не хватало!"
Старая франтиха не спеша вошла, сделав один шаг, остановилась у порога. Глянула на раскрасневшуюся, возбужденную дочь, потом на хмурого зятя. Из-под жестких, как иглы, ресниц мелькнула злорадная усмешка:
- Почему так мрачен твой передовик труда?
- Видишь... храбрый стал... кулаками размахивает...
- О, ужас... ужас! Говорила тебе... от него все можно ожидать. Убьет когда-нибудь он тебя!