После жертвоприношения в храме Сохет Апопи в сопровождении своего канцлера вернулся во дворец, где задал великолепный пир, на котором присутствовали весь двор и городская знать. По возвращении домой Иосэфу предстоял прием еще целого ряда депутаций; лишь с наступлением вечера он мог удалиться во внутренние покои и, выслав всех, запретил под каким бы то ни было предлогом тревожить себя. Иосэф не совсем еще оправился от раны; волнения же целого дня окончательно истощили его силы. Бледный и расстроенный, улегся он на ложе в колоннаде, ожидая Аснат; должна же она прийти хоть теперь приветствовать его. Ее отсутствие на утренней церемонии нисколько его не удивило: она не хотела свидеться с ним на глазах фараона и жрецов.
Но ожидания его были напрасны; при малейшем шорохе он вскакивал, думая услышать легкие шаги Аснат и надеясь, что вот-вот в тени покажется ее стройная фигура. Ужели она, признавая себя сообщницей жрецов, не осмеливается прийти? И без того нервно возбужденного Иосэфа вдруг охватило такое отчаяние, такое отвращение к жизни, что он спрятал лицо в подушки и зарыдал, как ребенок. Зачем вступил он на землю Кеми; зачем судьба, издеваясь над ним, сделала его, простого, но свободного пастуха – Адоном фараона Апопи? В зеленых степях земли Кенаанской он не познал бы столько почестей, но зато не пожал бы столько ненависти! Весь этот почет, который окружает его теперь, фальшив и под внешним покровом своим таит презрение и злобу. Еще сегодня утром, когда он с холодным равнодушием выслушивал уверения жрецов в преданности, когда лесть рекой лилась к его ногам, – разве глаза его не искали невольно в этой полотняной толпе или в почетной страже, приветствовавшей его криками, какого-нибудь другого безумца с топором или ножом в руках, готового уничтожить, как гадину, его – того человека, которого они только что провозглашали славнейшим сыном Египта? Все, чем он упивался, было лживо и не могло найти отклика в его сердце, а собственный дом был для него пустыней… Окружавшая его тишина и сознание своего одиночества стали ему невыносимы; в нем проснулась жажда снова увидеть Аснат и прижать ее к груди. И в этом чувстве, в сознании, что он любит и обладает той самой женщиной, отец которой считает его хуже собаки, было для него что-то упоительно-сладкое. Потом, ему хотелось услышать от нее самой: знала она или нет, когда расставалась с ним, что он шел на верную смерть? Нервная дрожь пробежала по телу; голова горела, как в огне, в висках стучало. Иосэф вскочил, почти бегом миновал длинную галерею и вошел в покои жены.
Аснат была одна; сидя у окна, она уже несколько часов боролась с собой и старалась разобраться в своих чувствах. Хотелось ей бежать к Иосэфу, которого, казалось, вернула ей сама могила, но что-то, для нее самой непонятное, удерживало ее от этого шага. Откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза и сжав руки, Аснат так углубилась в свои мысли, что не слыхала прихода Иосэфа и не заметила, что он нагнулся к ней. Весь хаос волновавших ее чувств так ясно отражался на расстроенном лице ее, что Иосэф ужаснулся.
– Аснат! – прошептал он со страхом и любовью.
Услыхав дорогой ей голос, Аснат вздрогнула и вскочила; затем, как безумная, бросилась в объятья мужа. Минуту они стояли молча, обнявшись; потом Иосэф высвободился и, нагибаясь к жене, засматривая ей в глаза, повелительным тоном спросил:
– Аснат, знала ли ты, что я должен был умереть?
Она отступила, бледнее смерти.
– Иосэф! Иосэф! Не расспрашивай меня! – воскликнула она, умоляюще смотря на него.
– Говори! – почти крикнул он, сжимая до боли ее руки. Но, видя ужас, который был написан на ее лице, Иосэф постарался овладеть собой. – Говори без страха! Памятью отца клянусь тебе, что никогда не выдам твоих слов; но я хочу узнать, наконец, правду! Знала ли ты, когда расставалась со мной, что отпускаешь меня на верную смерть?
Аснат дрожала, как лист. Повинуясь властному взгляду мужа, она глухо ответила:
– Да, правда, – медленно роняла она слова, – я знала, что тебе грозит смерть. Но если бы даже подобный случай представился еще раз, то и тогда я не посмела бы удержать тебя, каковы бы ни были мои личные чувства к тебе. Иначе моя память была бы предана проклятью за измену касте!
Иосэф оттолкнул ее и, шатаясь, прислонился к креслу; он задыхался от гнева. Но охватившая его слабость быстро миновала.
– Я победил судьбу, я покорю и твою касту, – сказал он. – И пусть дрожат эти убийцы! За все то зло, которое они мне причинили, я придумаю им муки Аменти! – И, круто повернувшись, он вышел из комнаты.
От прежней усталости не осталось и следа; он быстро шагал взад и вперед по комнате. Жестокие мысли, навеянные возбуждением, которым дышало все существо Иосэфа, роились в голове его. Из этого хаоса вставало ясно одно жгучее, упорное намерение – скрыть Аснат от вредоносного влияния ее касты. Но где ее спрятать, так чтобы ни рука, ни голос жреца до нее не достигали? И тысячи планов, один несбыточнее другого, сменялись в его разгоряченном воображении; наконец, утомление взяло свое, он бросился на постель и уснул глубоким сном.
Проснулся он на следующий день поздно; стальная натура его уже приобрела свое обычное равновесие. Но в глубине души скопилось много горечи после пережитой накануне бури, и в голову крепко засела мысль: во что бы то ни стало, так или иначе, спрятать Аснат; хотя этот, пока еще неясный, план был отодвинут на время более неотложными делами, которых за его отсутствие скопилось очень много. Да и политический вопрос значительно обострился; донесения его тайных агентов указывали, что глухое возбуждение разоренных вконец народных масс росло день ото дня. Пока все еще было спокойно, но что-то неуловимо-тяжелое носилось в воздухе, не предвещая ничего хорошего. Шайки голодных грабителей бродили по стране; вокруг государственных житниц образовывались целые сборища, и хоть эта голытьба никаких враждебных чувств не проявляла и рассеивалась каждый раз, когда против нее высылались войска, но угрозы и крики: "Долой Адона! Смерть ростовщику!" слышались чаще и чаще; утверждали, наконец, что оборванцы, лишенные средств к существованию, массами скрывались в храмах, и этот опасный элемент в известную минуту мог оказаться ужасным орудием в руках жрецов.
Иосэф своей железной рукой еще туже натянул бразды правления. Для преследования и наказания – палками или тюремным заключением – тех несчастных, которых голод изгонял из родного гнезда, высылались повсюду патрули; отряды, охранявшие житницы, были удвоены; тройной отряд стражи день и ночь охранял дворцы фараона и Адона, и, наконец, возможно строгий надзор был установлен за храмами, хотя в этом отношении контроль был чрезвычайно затруднителен, приняв в соображение громадное протяжение священной ограды храмов, многочисленность их населения, а также враждебность и крайнюю щепетильность жреческой касты к малейшему вмешательству и надзору за ее внутренней жизнью.
При таком положении вещей опасность для Иосэфа от союза Армаиса и Хишелат удвоилась, тем более что союз этот был близок к осуществлению, судя по случайно услышанному им разговору Аснат с братом, из которого он заключил, что царевна и Армаис окончательно объяснились и что, по возвращении последнего из путешествия в Гелиополь, молодая чета намеревалась при первом же удобном случае поговорить с Апопи и испросить его согласия.
Иосэф рассудил, что Армаис, делая решительный шаг, желал прежде посоветоваться с Потифэрой; а можно ли заранее предугадать, какие выгоды извлечет из этого союза гордый Верховный жрец? Потифэра, во всяком случае, мог предложить Апопи компромисс, который разрешил бы все затруднения, под тем условием, что фараон провозгласит наследником престола супруга своей дочери. Жрецы охотно примкнут к фараону, вышедшему из их среды, а вместе с этим исчезнут разом все заговоры и все заигрывания жрецов с Таа III. Ради такой цели Апопи мог пожертвовать и канцлером, своей же креатурой, которую он мог легко и уничтожить. Таким образом, Иосэф будет искупительной жертвой, а народ, удовлетворенный в своей ненависти, открыто вернется к царствующей династии. Возможность такого случая заставила Иосэфа содрогнуться; он был слишком "государственным человеком", чтобы верить в благодарность или надеяться на верность кого-либо.
В виде первой, предварительной меры, Иосэф попробовал было выдать Хишелат за иностранного царевича; но фараон, очевидно, под влиянием дочери, объявил, что не желает расстаться с ней. Тогда в голове Иосэфа проснулась мысль, внушенная ему когда-то покойным отцом, – мысль жениться на Хишелат и самому занять трон, вместо того чтобы дозволить завладеть им своему злейшему врагу. Чем больше Иосэф обдумывал и перебирал этот план, тем более он ему улыбался, вполне удовлетворяя и его самолюбие, и ненависть, и даже желание, преследовавшее его со времени возвращения с Геброна – желание во что бы то ни стало скрыть от жрецов Аснат и спрятать ее так, чтобы даже тень всякого влияния проклятой касты не могла бы ее коснуться. Решение это скоро окончательно окрепло в нем и, со свойственными ему энергией и живостью, он принялся за его исполнение.
Прежде всего, он приготовил помещение, в котором жена его должна была скрываться, чтобы, ставши затем формально свободным, он мог бы жениться на царевне; а чтобы понудить Хишелат дать свое согласие, у него в запасе имелось решительное, по его мнению, средство.