Тайна этого клада, на самом деле, сохранилась так свято, что только Мезу, и то с согласия всех старейшин, мог им воспользоваться, ввиду того, что освобождение народа Израэля было признано за ту именно крайнюю необходимость, которую имел в виду великий государственный человек, положивший начало национальному богатству. Кроме того, в предвидении какой-нибудь катастрофы Иосэф постановил, что в случае, если он погибнет насильственной смертью, оба его сына должны будут присоединиться к племени, членами которого продолжали состоять; Реубэн был назначен их опекуном и ему передана была большая сумма, которую он и должен был вручить Манассэ и Эфраиму по достижении ими совершеннолетия.
Устройство и приведение в порядок этих дел так поглотили Иосэфа, что он не придал особого значения тому обстоятельству, которое должно было прийтись ему не по вкусу, а именно – сближение Хишелат и Армаиса. Пока тот был женихом, царевна держалась в стороне; но по смерти Сераг она снова стала частой гостьей во дворце Адона; одновременно с ней почти всегда бывал и Армаис. Из этого Иосэф заключил, что жена его покровительствует их сближению. Тогда Адон стал чаще заходить в покои Аснат и скоро убедился, что его предположения справедливы и что брак Армаиса с дочерью фараона становился вполне возможным. Он принялся было обдумывать серьезно средства предупредить этот союз, как смерть Яакоба снова отвлекла его.
Иосэф выказывал, и действительно переживал, глубокое горе. В отце он терял единственного бескорыстно любящего и самого преданного друга. Приказав великолепно набальзамировать тело отца и заказав для него золоченый с инкрустациями саркофаг, Адон, облекшись в траур, отправился во дворец фараона. Апопи приветливо встретил его и выразил ему свое соболезнование. Отблагодарив его, Иосэф пал на колени.
– Я хочу, господин мой и благодетель, просить у тебя милости. Поклялся я умиравшему отцу похоронить его в нашем родовом склепе близ Геброна; повелишь ли ты мне исполнить сыновний долг мой? Но так как покойный был отцом человека, тобою возвышенного, благоволишь ли также повелеть носить по нем траур в Египте, а жрецам и сановникам, как подобает моему званию, сопровождать меня?
Удивленный Апопи сначала пристально взглянул на него, затем выражение неудовольствия сменилось на его лице хитрой усмешкой; несмотря на все влияние, оказываемое на фараона его любимцем, и привычку во всем его слушаться, претензия Иосэфа навязать стране национальный траур по случаю смерти такого ничтожества, каким в глазах Апопи был Яакоб, совершенно справедливо показалась фараону чудовищной.
– Странное у тебя желание! Жрецы и знать Египта сочтут ведь за вызов и обиду твое требование – оплакивать, как царя, простого пастуха чужого племени и подвергать себя утомительному пути, сопровождая его мумию. Но самому тебе я разрешаю.
Глаза Иосэфа блеснули.
– Ты прав, фараон! Отец мой был только главою пастушеского племени, но его сын – первый после тебя в Египте, и почести, воздаваемые памяти отца, только увеличат почет, который все обязаны оказывать твоему слуге, равно как и беспрекословное повиновение каждому твоему приказанию. Воля твоя, повелитель, для меня закон; но я скорее сложу к ногам твоим ту власть, которой ты меня облек, чем соглашусь лишить отца достойного почета!
Фараон откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза; бледное, худое лицо его выражало усталость.
– Делай, как знаешь, – лениво сказал он. – И если не боишься восстания, издавай об этом указ, который, повторяю, сочтут за вызов и издевательство! Только предписывай траур и похороны от твоего собственного имени; я нездоров и не желаю, чтобы жрецы и сановники тревожили меня.
Хотя и взбешенный этим полусогласием, Иосэф не считал себя, однако, побежденным и, не колеблясь, обнародовал указ, налагавший на Египет семидесятидневный траур, и объявил затем, что большая свита из писцов и советников фараона с прочими сановниками, равно как и оба веероносца Апопи, Верховный жрец Таниса и целый ряд выдающихся лиц жреческой касты, должны будут сопровождать его на Геброн, чтобы там почтить прах Яакоба жертвоприношениями и религиозными церемониями. А в конце концов, Иосэф так ловко сумел повлиять и на Апопи, что тот переменил свое решение и во всеуслышание одобрил распоряжение Адона.
Неожиданный указ положительно ошеломил египтян; но в первый раз их негодование разразилось смехом. Обязательство носить траур и хоронить с царскими почестями какого-то пастуха, к тому же принадлежавшего к столь глубоко презираемому племени, что ни один египтянин не согласился бы сидеть за одним столом с ним, было настолько комично, что эта именно подкладка дела окончательно уничтожила вспыхнувшее было сперва неудовольствие; нашлись бы, конечно, горячие головы, способные иначе взглянуть на дело и с оружием в руках ответить на дерзкий вызов, если бы не главари национального движения, поддерживавшие сношения с Таа III, которые нашли момент для восстания неподходящим и усмирили беспокойных. Общественная тишина поэтому не была нарушена, и египетские сановники покорно готовились к утомительному путешествию, которого требовал от них Адон; зато гиксы, занимавшие уже при Иосэфе первые должности, наперерыв старались выказать ему усердие и безграничную преданность, почитая за особую честь сопровождать своего Адона и мумию его отца.
За это время Аснат чувствовала себя очень нехорошо; от Армаиса она знала, что творилось в душе соотечественников, и сердцем разделяла с ними чувство оскорбления по поводу издевательства мужа. Даже Хишелат была возмущена снисходительностью своего отца, и несколько резких выражений ее выдали Армаису и Аснат, что царевна недовольна Адоном.
Заболела Ранофрит; Аснат почти с радостью ухватилась за этот повод уехать из Таниса и тотчас выпросила у Иосэфа разрешение съездить на две-три недели к тетке. Пожар, вспыхнувший в мемфисском доме Потифара и едва не стоивший жизни одному из его сыновой, вызвал у Ранофрит нервное потрясение, и муж перевез и устроил ее на время в доме Потифэры, также прибывшего в Мемфис с женой накануне приезда Аснат.
Две недели неусыпных забот и борьбы за жизнь больной наконец истомили и Майю, и Аснат. Однажды, когда Ранофрит заснула, Аснат, убедив мать прилечь, сама сошла в сад подышать свежим, ароматным воздухом ночи. Побродив по саду и чувствуя себя усталой, она присела у самого дома на скамью, наполовину скрытую кустами жасмина, в нескольких шагах от окна рабочей комнаты отца. Долго сидела она, не шевелясь и отдавшись своим мыслям, как вдруг услышала, что Потифэра в сопровождении кого-то вошел в комнату; вслед за тем огонь зажженной лампы озарил красноватым светом листву и послышались голоса. Разговор мало интересовал Аснат; имени Шебны она никогда не слыхала, и что ей было за дело, что отец был очень недоволен его отсутствием и гневался на него за то, что тот, ради поста и молитвы, скрылся неизвестно куда как раз в то время, когда его присутствие было необходимо. Жаждавшая тишины и уединения, Аснат хотела уже уйти от докучного разговора, вспугнувшего ее мечты, как вдруг услышала, что отец ее с гостем встали и в комнате послышался третий голос, – голос Верховного жреца храма Пта, который тревожно спросил:
– Уверены ли вы, что нас никто не слышит?
– Говори без страха, – ответил Потифэра. – Рабы, по твоему желанию, удалены, жена спит, а Аснат сидит у больной.
– В таком случае, я могу вам сообщить, что час освобождения пробил и что пес смердящий, издевающийся над нами, не вернется более в Танис.
Аснат вскочила и с трепетом стала жадно прислушиваться.
Хотя жрец и говорил тихо, но возбужденное внимание ее улавливало каждое слово, малейшую подробность излагаемого им плана. Молодой жрец-жертвоприноситель по имени Рахотеп, до исступления ненавидевший Иосэфа, явился тайно к старейшинам храма и заявил, что готов пожертвовать собой ради освобождения страны, и в первую удобную минуту, во время похоронных жертвоприношений, покончить с Адоном.
– Понимаете ли вы, – закончил Верховный жрец, – что там, в земле Кенаанской, никто не ожидает покушения; энергия же и необычайная сила Рахотепа ручаются за успех. Пышные похороны "старой собаки" будут таким образом последней гнусностью тирана, и братья его могут тогда же сложить эту падаль рядом с его знаменитым отцом.
Дрожа как лист, Аснат беспомощно опустилась на скамью, затем тотчас вскочила и, как тень, шмыгнула к себе в комнату. Упав там на кресло, едва переводя дух и прижимая руки к мучительно бившемуся сердцу, она в эту минуту переживала в душе такую борьбу, какую жизнь еще ни разу не представляла ей. Совершенно невольно стала она соучастницей заговора на жизнь своего мужа, не имея притом возможности предупредить или помешать покушению! Могла ли она изменить своей касте, предав в руки палача знатнейших жрецов, а может быть, и отца? А между тем, с той минуты, как она узнала, что Иосэф бесповоротно осужден на смерть, он стал ей бесконечно дорог; всякая злоба против него исчезла и в душе остался лишь ужас при одной мысли навеки потерять его.
Проведя бессонную ночь, на следующее утро, воспользовавшись пустой присылкой от мужа, Аснат объявила, что Иосэф вызывает ее обратно, и в тот же день уехала в Танис. Никто не заметил ее убитого вида, кроме Майи, которая приписала все ее крайнему утомлению.
Расстроенный вид Аснат встревожил и Иосэфа, когда он, страшно обрадованный ее неожиданным возвращением, пришел приветствовать жену.
– Ты больна, Аснат? Ты утомилась, бедняжка! – сказал он, нежно обнимая ее.
– Да, я, кажется, простудилась, – ответила она, делая над собой невероятные усилия, чтобы не разрыдаться.