* * *
Но среди довольства, праздничного веселья была какая-то особая, глубокая печаль. Дома было скучно - так говорили все. В кутежах, у "Яра", в "Стрельне", в "Мавритании" было что-то нарочитое, в самом разгуле была досада. Кутящий был разочарован, встревожен, как будто он кутил с горя, с досады.
- Не любит меня Маша, - говорил мне один умный фабрикант, делец, и лил слезы, когда пела цыганка:
Сброшу с себя я оковы любви
И постараюсь забыться…
Налейте, налейте бокалы вина,
Дайте вином мне упиться…
Это был человек, окончивший Московский университет, сам музыкант, часто бывавший и учившийся за границей.
Странно было то, что дома у себя эти деловые люди были вроде как бы не у себя, случайно. Не было в жизни чего-то утешного… Жены и мужья скучали, молчали. Оживали, когда гости: "Ах, милый Франц, Сережа, вы ли? Я так рада…"
Молодые барышни, красавицы, смотрели своими прекрасными глазами, скучая и грустно мигая, в таинственную даль. Туда, туда… Они как будто всё ждали, как в сказке, что прискачет на коне какой-то Еруслан Лазаревич или Бова Королевич.
…черноокий,
Высокий, статный, весь в кудрях,
Полукафтан на нем широкий,
И шапка черная в руках.
Выходили замуж, но были скучны; у некоторых дам было много поклонников, которые говорили про нее: "Она так очаровательна". И все эти поклонники, кавалеры московские, назывались "ухажерами". И все эти поклонники, ухажеры, молодые люди мчались в загородные рестораны одни и там отводили душу с цыганками, с венгерскими и русскими хорами, с Женей Крошкой, с Сашкой Пароход, с Настей Станцуй…
В развеселой московской жизни, там, глубоко внутри, была какая-то порча - трещина, червоточина. Я как-то мало видал счастливой жизни.
А милые женщины, скучающие, разговаривая с одним, уныло переводили глазами на другого.
И потому в веселье московском была особенность шумливая, разгульная, с объяснениями в дружбе, с поцелуями, слезами и быстрыми ссорами и разочарованиями, тоской, отчаянием. Про серьезнейших деловых людей говорили с уважением, но и тихонько с сожалением: "Нездоров что-то, у него запой…" Нельзя было предположить, чтобы столь серьезнейший и умный человек, прекрасный, честный делец, вдруг недели на две ударялся в пьянство, в разгул, в пляс и в одиночестве сам с собой, один, куролесил в пьяном угаре…
- Понимаешь? - кричал он. - Нет, ничего не понимаешь! И не понимала меня никогда…
Вообще, часто слышалось: "он меня не понимает", "она меня не понимает". Все как-то не понимали друг друга. Был в жизни какой-то надрыв.
И вместе с тем - москвичи были добрые люди, купечество не жалело средств на помощь страждущим, им созданы были многочисленные приюты, великолепные больницы, богоугодные заведения; в их руках росла промышленность и богатство…
* * *
На празднике приключился как-то в Первопрестольной случай забавный. Замоскворецкие друзья богатые познакомились с иностранцами. У иностранцев дамы: певица Фажетт и красавица-шансонетка Пикеле. Замоскворецкие друзья решили показать праздник по-русски, дернуть на тройках за город, за Петровский парк, в Ростокино. Там у леса был большой ресторан "Гурзуф".
- Едем к Жану, - говорили москвичи, - угостим иностранцев.
Захватили с собой и Фажетт, и Пикеле, пускай посмотрят, как москвичи празднуют. Но, чтобы не очень их узнали, захватили с собой святочные маски, которые почудней: свиные рыла, носатых и рогатых чертей, - помчались на тройках. В "Гурзуфе" весело встретили маскированных. Музыка, цимбалисты, хоры венгерские, русские, цыгане, балалайки. Маски перепутались, не могут друг друга узнать.
В большом кабинете бегали половые, несли на столы стерлядей, икру во льду, бутылки с винами.
А один из гостей в маске, с собачьей рожей, все кричал:
- Где же Параша? Устал я… Позднюю отстоял и заутреню, ничуть не спал…
И присел на большую кушетку в углу кабинета.
Веселятся гости и видят, что присевший снял сапоги, пиджак, снимает брюки. К нему подошел один из приехавших и сказал:
- Послушайте, что же вы это делаете? Вы не у себя дома.
- Как - не дома? - говорит маска с собачьей мордой, скидывая штанину. - К черту! Я, брат, устал… Спать - больше ничего. Параша, где же ты?
- Позвольте! - кричат ему. - Кто вы такой? Снимите маску.
- К черту! Где моя жена Параша? - отталкивалась собачья морда, ложась на кушетку.
Все как-то примолкли, посматривая в недоумении на странного человека. Потом иностранцы ушли из кабинета. За ними и другие.
- Где Параша, жена моя? - кричала собачья морда, оставшись один.
Хозяин ресторана, метрдотель и половые уговаривали маску, что вот все-с уехали, вам бы тоже с ними, одеться соизволите.
Маска хмуро поднялся с кушетки, надел пиджак, вынул деньги, заплатил по счету и приказал подать шубу.
- Я - Шербаев. Слыхал? - сказал он на ухо хозяину ресторана. - Понял? Нельзя мне маску снять. Нельзя. Понял? Я коммерции советник. Понял? Узнают - что будет! Ты понял или нет?
- Так точно, - говорили кругом, - извольте панталоны надеть-с…
Надевая панталоны, он задумчиво сказал:
- Я в первый раз вот так. Эх, выпить, что ли?.. Садитесь все.
Подняв маску, он выпил залпом шампанское и добавил:
- Дорогие, пейте, не сердитесь на собачью морду… Но расстаться с ней не могу… Так домой к Параше приеду…
Хвостики
Помню я в далекой младости художника Лариона Михайловича Прянишникова, который был моим профессором в Школе живописи в Москве. Он рассказал мне, что, когда еще у нас был в Москве свой дом в Рогожской улице, где он служил у деда моего, Михаила Емельяновича Коровина, в конторе его писцом, мне было тогда только семь лет. Зимой в это время захворала моя мать, позвали доктора, профессора Варвинского. Приехал доктор, такой серьезный, немолодой, приехал на паре вороных, в санях. Лошади покрыты зеленой сеткой. Кучер в бархатном казакине, рукава шелковые, голубые. Доктор открыл меховой полог, вылез из саней, вошел к нам в дом, в переднюю. Серьезный доктор, в золотых очках. Горничная Глаша помогла ему снять шубу, повесила ее на вешалку. Доктор вынул платок, высморкался. Был слышен запах духов. Он посмотрел на меня и сказал:
- Шалун, как тебя звать?
И доктора повели к больной.
- Помнишь? - спросил меня художник Прянишников. - Тебе нравился доктор, что так хорошо от него духами пахнет. И ты все у шубы его что-то вертелся у вешалки. Помнишь? - спросил меня Ларион Михайлович.
- Что-то вспоминаю, - ответил я.
- У него шуба была хорошая; мех такой, норка, что ли? И на меху висели хвостики этого зверька. Много хвостиков. Вот ты, - сказал мне Прянишников, - где-то достал ножницы и хвостики у шубы все отрезал. Унес к себе в комнату, спрятал под подушку. Помнишь? - спросил меня он.
- Помню, что-то было, да, помню, - сказал я.
Доктор-то, когда уехал от нас, тоже по визитам, к другим больным, потом домой к себе, не заметил, что хвостиков нет, а вечером поздно поехал с женой к "Яру", ужинать. Уезжая от "Яра", когда ему подавали шубу, он увидал, что хвостиков нет. Говорит: "Шуба не моя!" Рассердился ужасно. "Где хвостики?! - кричит; шубу переменили!" Доктор такой важный, вся Москва знает. Пришел сам полицмейстер, знакомый доктора, он в это время тоже был у "Яра". Все смотрели шубу, видят, хвостики отрезаны. Рассердился полицмейстер: "Кто! Что!.. Как сметь!!! Да я вас, - кричал полицмейстер, - всех!!!"
Гардеробщики бегают, чуть не плачут. "Чего, - говорят, - знать не знаем, куда хвостики делись и кто их отрезал!"
Мрачнее тучи ехал знаменитый доктор с женой домой.
- Это хитрый, хитрый вор, - успокаивала доктора жена. - Может быть, ты был у Бахрушкиных!
- Был, - говорит доктор.
- Ну вот, я так и знала. Там она, Татьяна Васильевна, ну уж! Она меня… все назло, это она отрезала хвостики, она, она!
- Постой, постой - что ты? Что ты? Татьяна Васильевна? К чему ей? Подумай!
- Нет, она, я знаю, что она! Когда я голубую шляпу себе купила у мадам Дарзанс, она - тоже голубую! Я - черную, она тоже - черную. А я возьми да серую в бисер. Она тоже хотела, искала - ан, такой нет! Вот она, назло! Я от нее крадучись к портнихам еду. Встретит когда меня, такой уж друг, целует и уж вот добрая, а сама всю меня оглядит. Змея! Она это отрезала!
- Что ты! Постой, она кончила институт. С какой стати ей? Не кто-нибудь!
- Ну вот, я так и знала, что вы за нее горой! Нравится вам! Я вижу. Она - святая! С каких это пор?
- Ну, постой, постой, нельзя же так, - волновался доктор.
- Да, да!
И жена, вынув кружевной платочек из муфты, вытирала, вздыхая, слезы.
* * *
А я помню, лежа в постели, разбирал хвостики, и мне казалось, что это какие-то маленькие лисички. Я их гладил, и от них пахло духами. Мне нравилось, что эти лисички-хвостики спят со мной. Они около, тут, хорошенькие! В окно была видна зима. Искрился снег, падая у фонаря, на улице. Так хорошо. Думал я, пойду гулять завтра. Выпущу этих лисичек в сад, на снег.
Утром опять приехал доктор. Я посмотрел на шубу, повешенную на вешалке, пахнет духами, а хвостиков больше нет. Пошел к себе в комнату, смотрю, хвостиков нет под подушкой. Где же они? Ищу - нигде нет. Спустился вниз, в переднюю, вижу, как моя няня Таня, горничная Глаша и тетя Аня у шубы торопятся, пришивают хвосты к шубе. Я вернулся в свою комнату и думал: "Вот мои лисички, не пойдут со мной гулять, будут висеть на шубе у доктора, и зачем?" И так стало грустно. Я заплакал. В окно видно, за загородкой, сад, покрытые инеем кусты. Вот туда я бы и пустил их, лисичек.