Гаврила старался пропускать это мимо ушей, как назойливое комариное жужжание, но ему уже все осточертело. Постепенно угасала и золотистая ведреная пора, начиналось ненастье, побледнела лазурь реки, умолк птичий гомон. Надвигалась поздняя осень, когда воды разливаются мутными волнами, когда Стырь подступает к самым дверям хаты, так что и за порог не выйти. Придется сидеть с ними, слушать разговоры, ссоры, прислуживать всякому, кто его окликнет. Он не мог простить себе, что не сбежал, когда появился высокий. Можно было встать ночью и уйти. И что его тут удерживало? А вот не ушел - и все пропало. Сиди теперь, как пес на цепи. Нет, даже в исправительном доме, где он сидел несколько лет назад, - недолго, правда, ему тогда удалось сбежать, - не было так плохо, как здесь.
Постепенно он научился ненавидеть всех их и их дела, о которых они непрестанно говорили. Они злились на какие-то сообщения по радио. Гаврила молча топил печку и ехидно посмеивался про себя. "Так вам и надо, черти, так вам и надо", - приговаривал он, хотя сам не знал, что такое набормотали им черные наушники. Он радовался, когда они сердились, что в деревнях организуются советы, делят землю, открывают школы. И в душе у него росло сочувствие к тем, о которых его господа говорили с ненавистью и презрением.
А осень надвигалась, дела обитателей хаты шли все хуже. Приехал еще один человек, - видимо, издалека. Гаврилу заперли в сенях, а в хате всю ночь шел разговор. Утром мальчика разбудили:
- Ну, собирайся!
Он не понял.
- Собирайся, слышишь? Выступаем.
Гаврила медленно вылезал из соломы, а в хате уже снова разгорелась ссора.
- Опять ты дурака валяешь! Тащить с собой этого идиота! Увидишь, какую он кашу заварит!
- Какая там каша! А пригодиться может. Одни-то мы можем легко завязнуть в этих болотах. А он здесь все кругом знает.
- Подожди, уж он тебя выведет так выведет, - язвительно предсказывал Генек. Но Стасек только пожал плечами:
- С этаким клопом не справимся? Ну как, Гаврила, идем?
Гаврила даже не отозвался. Что он мог поделать? Велено идти, стало быть, иди.
В течение нескольких часов все было уложено в мешки. Гаврила обернулся и оглядел хату. В ней словно и не было чужих. Сваленная у стены солома, остывшая печь, рой мух на столе, ползающих взад-вперед, будто по каким-то срочным делам.
- Ну, ну, вперед! - прикрикнул на него рябой, и Гаврила покорно вышел.
- На том берегу тебе приходилось бывать? - резко спросил его Стасек.
Он пожал плечами:
- Как не приходилось? Бывал…
Они переправились в лодке на другую сторону. Вода сверкала на солнце, по ней бегали золотистые огоньки, подвижные, рассыпающиеся тысячами искорок. С середины реки Гаврила взглянул на хату. Она стояла темная и покинутая, зияли черные дыры в тростниковой крыше, черной дырой глядела на свет распахнутая дверь. Безнадежно печальной показалась мальчику эта вросшая в землю, ободранная хатенка, где он провел несколько лет жизни. И лишь теперь он вспомнил о матери. Придет она домой?.. Хотя, как знать, жива ли она? Может, и сгинула за время войны. Ведь никогда еще не бывало, чтоб она так подолгу не заглядывала домой…
- Вылезай.
Он послушно вылез из лодки. На белом песке прибрежной полосы разбегались во все стороны изящным кружевом узенькие дорожки - отчетливые следы птичьих лапок. Сапоги пришельцев оставляли на песке глубокие ямки, которые тотчас наливались водой. Они стояли на берегу, ожидая, пока лодка перевезет остальных. Наконец, все переправились. Они кое-как вытащили нос лодки на берег, и Гаврила подумал, что ее унесет при первом же волнении, после первого же дождя. Конечно, что им лодка…
Небольшая группа двинулась сквозь прибрежные кусты. Где-то недалеко чирикала птичка, листки лозы кое-где еще поблескивали осенним золотом, благоухал бело-розовый мыльный цвет.
- Веди! - сурово приказал Генек.
Мальчик пожал плечами:
- Вот же тропинка.
Тропинка была узенькая, как раз на одного человека. Гаврила внимательно озирался по сторонам, но о побеге нечего было и думать. Прямо перед собой он видел широкую спину рябого, на шее чувствовал чье-то дыхание. Нет, его хорошо стерегли, словно сокровище какое.
Они шли гуськом, вслепую, так как тростник поднимался выше голов, продвигались по светло-золотому туннелю. Под ногами хрустели сырой песок и увядшие стебли лопуха. Наконец, тростник кончился, и тропинка вывела на просторный болотистый луг. Выкошенная трава не отросла, срезанные стебли торчали щеткой. Только коричневые побеги повилики вились понизу да кое-где робко поднимал голову запоздалый осенний цветок.
- Веди! Где тропинка?
- Да что же, лугом надо.
- Выбирай, где посуше.
Он язвительно усмехнулся. На ногах у них были сношенные, рваные сапоги, из дыр вылезали грязные портянки. Стасек стянул свои сапоги ремнями, а то бы они не держались на ногах. А, им хочется, чтобы посуше! Гаврила мысленно перебирал самые скверные ругательства и шумно влезал в болотца, скрывающиеся под скошенной травой. Пускай их пошлепают по воде, по вязкой грязи, когда так.
- Проклятая страна! - сказал кто-то из них, погрузившись по колена в предательскую лужу, невидимую под яркой, веселой зеленью.
- Где зелено, там наверняка вода, - поучительно заметил один, и Гаврила насмешливо улыбнулся: "Какие умные". Они шли по болоту тяжелой, неуклюжей походкой горожан, привыкших к гладкой мостовой. Наконец, тропинка снова вывела на сухой грунт.
- Деревня далеко?
- Чего там далеко… Вот тут сейчас направо деревня, а вон там хутора.
Они остановились и посовещались между собой.
- А обойти можно?
- Можно и обойти. Трактом, вон в ту сторону.
- Дурак! По тракту мы не пойдем.
- Мне-то что…
Высокий вынул карту, и снова началась ссора.
- Речи быть не может. Сквозь сельскую милицию пробьемся, но если большевики…
- Наверняка большевики. Здесь же тракт недалеко. Да и с мужиками лучше не связываться.
- Боишься?
- Идиот! Выследят в этих трясинах, что тогда будет?
- А что ж, теперь упрашивать их, чтобы пропустили?
- Ночью надо идти.
- Далеко ты уйдешь ночью! В первом болоте завязнешь.
- Мальчишка проведет.
- Ну да, он тебя проведет. Так проведет, что искры из глаз посыплются.
Они говорили о Гавриле, словно его тут не было. Он смотрел на них исподлобья, и его все сильней разбирала злость.
- Делать нечего, придется идти ночью. А теперь в кусты, отоспаться. Тронемся, когда стемнеет. Слышишь, эй ты там? Поведешь нас ночью. Только если тебе вздумается выкинуть какой-нибудь номер, так ты не обрадуешься!
Он снова пожал плечами. Эти люди любили много говорить, грозить и ссориться. Пусть их. Он стоял спокойно, обдумывая, как бы подстроить им неприятность. Ясно, как на ладони, он представлял себе все извилистые тропинки сквозь заросли, проходящий невдалеке тракт и деревушки, разбросанные между ольховыми рощами.
Они завернули в чащу кустов, где просвечивал лысинами песка сухой пригорок, и достали из мешков еду. Высокий бросил мальчику кусок сала. "Как собаке", - подумал Гаврила, но взял, послав в ответ угрюмый взгляд.
- Наш хозяин в дурном настроении, - объявил Стасек, весело блеснув глазами. Гаврила вонзил зубы в прогорклое сало и не отозвался. В нем все нарастало глухое ожесточение.
- А теперь спать. Эй ты, поди сюда! Ближе, ближе… Что это, тебе не по вкусу наша компания? Вот здесь ложись, в середину, вот так. А то, видишь ли, голубчик, волк из кустов выскочит или еще что, как бы с тобой чего не приключилось… А так, между нами, спокойно, безопасно.
Они положили головы на мешки, один встал в стороне - на часы.
Гаврила долго не мог уснуть. Бледное ясное небо опрокинулось над землей, щебетали птицы, шелестела верба, храпели спящие. Наконец, сон сморил и мальчика.
Его разбудили шум голосов и холод. Был уже вечер. Мрак осел росой на кустах, траве, одежде.
- Ну, трогаемся. Веди, щенок!
С той ночи начался их безумный поход. Днем они спали, по ночам шли вперед, продираясь сквозь чащу, увязая в болотах. Запасы кончились, начал мучить голод. Рваные сапоги сваливались с ног. Одну ночь они пролежали у тракта, по которому проходили воинские части. Совсем рядом скрипели сапоги и винтовочные ремни, раздавались голоса, мерно отстукивали шаги. Гаврила лежал рядом с остальными, прижавшись к земле, и еле сдерживал себя, чтобы не закричать. Только руку протянуть - и вот они. На мгновение вспыхнул свет и вырвал из тьмы склонившиеся лица, красные звезды на шапках. У него сердце сжалось. Один прыжок - и он на свободе, в безопасности. Он осторожно подвинулся на локте, но в ту же минуту почувствовал между лопатками прикосновение чего-то твердого. Он снова прильнул к земле. Генек ткнул теперь револьвер ему под нос.
- Попробуй, попробуй только, - зашипел он ему в ухо пронзительным шепотом.
Гаврила замер. Стиснул зубы.
Теперь там, на тракте, зазвучало пение. Чистый, ясный голос запевал, песню подхватили десятки и сотни голосов. В темную ночь, в глухой простор неба и земли ворвалась песня. Гаврила снова почувствовал между лопатками ствол револьвера. А те проходили, удалялись, песня терялась в ночной тьме, утихали последние отзвуки. Ночь, на мгновение прорезанная ясными голосами, снова сомкнулась.
Они пролежали еще немного в мокрой траве и, ругаясь, двинулись дальше, спотыкаясь о комья земли, по жнивью, по картофельным полям, через ямы и канавы, сквозь неведомый, глухой мрак.