- Всегда за деревню стоял! - тонким голосом крикнула какая-то баба.
- С малых лет его знаем…
Овсеенко грустно покачал головой:
- Вот как это легко говорится… В тюрьме сидел, десять лет… А сколько отсидел?
- До самой войны! - твердо сказал Семен и привстал со скамьи.
- Вот… Не знаете вы, товарищи, методов врага… Мало ли провокаторов для виду в тюрьме сидело? Мало ли таких, которые вышли из тюрьмы провокаторами?.. Иванчук был в партии?..
- Был, - ответил Петр.
- Ну, вот… А партию распустили. Потому что враждебные элементы в руководство пробрались, провокаторы в партии были…
- Но, кроме провокаторов, были ведь и честные, преданные люди, - прерывающимся от волнения голосом начал Петр.
Овсеенко сочувственно улыбнулся.
- Конечно, были и те и другие. И потому большевистская бдительность обязывает нас не забывать об этом. Иванчук может работать, мы никого не отстраняем от работы. Пусть работает, пусть проявит себя, может, когда-нибудь сможет и в сельсовет войти. Но сейчас… Мы берем на себя большую ответственность, товарищи, не забывайте об этом! Советская власть оказала нам доверие, и мы не можем обмануть это доверие!
Крестьяне перешептывались. Петр стоял бледный. Худощавое лицо его осунулось, скулы резко выступили, серые глаза пылали, как в горячке.
- Что вы там знаете! Хотим Петра, и все! - выкрикнула от окна Параска.
Паручиха ехидно захихикала:
- Ну известно, Параске Петра хочется…
- Помолчите-ка! - злобно прикрикнул на нее Семен.
Она пожала плечами.
- А вы на меня не орите! Всякий имеет право говорить, это дело общественное.
- Общественное, а не бабье!
- Видали такого! Баба, так и голоса не имеет? Прошли эти времена, прошли! - громко сказала Паручиха.
Толпа зашумела. Петр с силой сжал кулаки:
- Товарищи, оставьте. Если так, то правильно. Если ко мне нет доверия…
- У кого это? - зашумела толпа.
- Товарищ Овсеенко говорит здесь не от своего имени. Он говорит как представитель советской власти. И мы должны считаться с тем, что он говорит. Я решительно прошу вопроса обо мне больше не поднимать.
Мелкие капельки пота выступили на лбу Петра. Голос повысился, перейдя почти в крик. Овсеенко снова взял в руки лежащий перед ним список, как вдруг Семен громко сказал:
- Старосту хотим.
Овсеенко нервно хрустнул пальцами.
- Я ничего не понимаю, товарищи. Где мы собственно находимся? Ничего не понимаю. Вдруг вы хотите старосту! Известно, какую роль играли старосты в панской Польше. Известно, что они были орудием в руках государственной администрации. Известно, как их выбирали…
- Мы своего сами выбирали!
- Он всегда с деревней шел!
- Мало он натерпелся от полиции?
Овсеенко беспомощно озирался вокруг.
- Товарищи, да товарищи же! Нельзя так! Староста, известно…
- Ничего не известно! - загудел Семен. - В Порудах польские офицеры старосту убили, когда им пришлось бежать!
- Мы все знаем старосту!
- Эх, что тут говорить! - сказал кто-то из толпы, и все оглянулись, услышав, каким тоном это было сказано. Но не заметили кто. Наконец, все утихло. Овсеенко отер ладонью пот со лба и как ни в чем не бывало снова ухватился за спасительную бумагу.
- Товарищи, есть предложение…
Крестьяне слушали прочитываемые по бумажке фамилии в угрюмом молчании. Одна фамилия, другая.
- Парук Анастасия, вдова, беднячка…
Паручиха торжествующе оглядела собравшихся. Никто не обратил на нее внимания. Овсеенко продолжал читать, но каждую произнесенную им фамилию встречало равнодушное молчание. Вдруг Хмелянчук подошел к столу, наклонился к председателю и стал ему что-то нашептывать на ухо. Овсеенко было замахал руками, но Хмелянчук, видимо, настаивал. Наконец, тот кивнул головой, видимо соглашаясь, вынул из кармана карандаш и вычеркнул какую-то фамилию из списка.
- Кто за предложенный список?
Ближайшие руки поднялись вверх. Дальше ничего не было видно, народ стеной окружил стол, остальные лица тонули в полумраке.
- Кто против? Кто воздержался? - быстро, автоматически спрашивал председатель и легко вздохнул, когда ему ответили молчанием.
- Список принят единогласно! - облегченно и радостно заявил он. - Завтра в это же время все избранные должны явиться на заседание сельсовета.
Крестьяне расходились. Семен схватил Петра за рукав:
- Петр!
- В чем дело?
- Что же это творится?
- Да ничего, - сурово ответил Петр.
- Ты видел? Хмелянчук был в списке. Хитрец какой, сам уговорил Овсеенко вычеркнуть его из списка. Ой, Петр, как же идет эта работа?
Петр шел, опустив голову, четко отбивая шаг по засохшей грязи.
- Чего ж ты хочешь! Само собой ничто не сделается, в райкоме надо будет поговорить. Присмотреть за Хмелянчуком и другими…
- Овсе-енко, - насмешливо протянул Семен.
- Овсеенко как Овсеенко. Откуда ему знать?
- А раз не знает, так пусть и не распоряжается.
Петр пожал плечами. Он шел, устремив взгляд в спустившуюся на деревню тьму. Вот какие дела. Вот чего он дождался за годы тюрьмы, за тяжкие годы работы здесь, в деревне, за всю свою любовь и всю свою ненависть.
Ему вспомнились лица товарищей по камере. Песня, которую они пели вполголоса, чтобы не услышал надзиратель в коридоре… "Все выше, и выше, и выше…"
Крылатая песня, уносящая сердце далеко за пределы тюремных стен. Железное упорство - крепче всего на свете. Дерзкая вера, которая позволяла с презрением смотреть в глаза судей, когда звучали в судебном зале слова приговора. Высокая греза, переливающаяся рубинами звезд, пылавших во мраке мира с кремлевских башен. И вот теперь - товарищ Овсеенко, молодой, преисполненный самых лучших намерений товарищ Овсеенко…
- Это ничего, - твердо сказал себе Петр.
- Что ты говоришь? - спросил с трудом поспевающий за ним Семен.
- Ничего. Так.
И они шли дальше по деревенской дороге. Было темно. Лишь кое-где светились еще огоньки в окнах. Сзади раздался пискливый голос Паручихи:
- А я говорю, есть еще правда на свете! Вот и о бедной вдове не забыли! Иванчук уж думал, что он тут вечно будет верховодить. А вот и кончилось! Не все же одному. Теперь справедливость!
- Пустяки говоришь, кума, - ответил ей в темноте голос Павла.
- А ты тоже должен понимать, с кем говоришь! В сельсовете я или нет? В сельсовете! Должен быть порядок, значит, и уважение к советской власти.
- Это ты, что ли, советская власть?
- А то нет? Сельсовет - советская власть; стало быть, и я советская власть.
- В голове у тебя перевернулось, кума, вот что.
- Э, что с тобой язык трепать! Приходи на заседание сельсовета, там и поговорим. А на дороге не место!
Паручиха свернула в сторону, к своей покосившейся, вросшей в землю хатенке. Павел сплюнул и догнал Петра и Семена, идущих впереди.
- Что делается-то! Видали бабу?
- Баба что! С Хмелянчуком похуже дело.
- Справимся и с Хмелянчуком! - твердо сказал Петр.
Дорога здесь сворачивала в сторону, и с поворота открывался вид на озеро. Оно мерцало в темноте слабым отсветом, матовым свинцовым блеском.
Все трое невольно приостановились.
Озеро шумело осенней волной, монотонным, все снова и снова повторяющимся гулом. О кремнистый берег билась стоголосая, неумолчная песня. Осенние высокие волны ударяли в твердый берег, со стоном откатывались и вновь вздымались, в неутомимом труде без конца и края.
Прохладное дуновение, как прикосновение родной руки, скользнуло по лицу, овеяло голову.
Петр слушал. То был голос родной земли - голос, который напевал его голодному детству и строптивой юности, не покидал в тюремной камере, жил в нем все эти годы и вновь встречал теперь в этот тяжкий ночной час братским приветом.
- Ну, надо браться за работу, - вдруг сказал он сухо, и его спутники, заслушавшиеся пения озерной волны, вздрогнули от неожиданности.
Глава V
Издали присматривался осадник Хожиняк к тому, что происходило в деревне и в окрестностях.
Собственно можно было вернуться домой. Но вернуться - это означало бы, что он согласен на все это: на песни, которые звенели в воздухе, на расхищение усадебной земли, на то, что в усадьбе, как у себя дома, распоряжался большевистский хам. И потом он не хотел теперь видеться с Ядвигой. Все то, что он ей сказал, жгло ему сердце. Он не хотел, не мог теперь сызнова налаживать жизнь.
Осень выдалась мягкая, теплая, можно отлично прожить в лесу и в поле. Те дураки, видимо, безгранично верят в свои силы, в свое вечное господство здесь, - устраиваются, будто ничего не опасаясь. Никто не заглядывает в лес, никто не ищет его, Хожиняка, хотя известно же им, что его нет дома.
Он бродил вокруг деревни, его непреодолимо тянуло туда. Зрелище это было для него мукой, но он сам с каким-то болезненным наслаждением причинял себе эту муку.
Крестьяне знали, что он где-то поблизости. Изредка он натыкался на кого-нибудь из них и равнодушно проходил мимо, словно ничего не случилось, словно все осталось по-прежнему. Он избегал лишь работников местной милиции с красными повязками на рукавах. Издали он видел эти повязки, и от ярости вся кровь бросалась ему в голову. Дали хамам в руки винтовки, надели на рукава красные повязки! Навоз, деревенщина, хамы, которых комендант Сикора, когда ему пришла бы охота, мог лупить по морде, в которых мог стрелять полицейский Людзик, будь он еще жив! Теперь хамы стали властью.