7
Впрочем, нет. Через три дня меня пригласил к себе Фролов. В его кабинете я увидел двух представительных мужчин, небрежно развалившихся в своих креслах. Это был заведующий горздравотделом Чефирский, только что вернувшийся с курсов повышения квалификации, и, как я потом догадался, главврач райбольницы Паклин. Чефирский изучающе, с интересом глянул на меня. Я почувствовал себя нашкодившим пионером, которого вызвали на совет дружины.
- Ну, как он тут у тебя? - начал Чефирский.
Так, словно меня в кабинете не было вовсе.
- Да как вам сказать? - засуетился Фролов, натянуто улыбаясь. - Безынициативен, к знаниям не стремится, планёрки мои прогуливает… Ничего не могу с ним поделать.
Бедный, бедный Александр Кузьмич! Вот какую змеищу пригрел: тунеядца, прогульщика, кляузника… И никак не может справиться с сопляком, ну просто никак.
- Что же это ты, а, доктор? - нахмурился Чефирский. - Плохо начинаешь, очень плохо…
- Тут вот, Игорь Николаевич, поступил сигнал, - произнёс Фролов официальным тоном. - Нам поручено создать комиссию, чтобы изучить ваши жилищные условия. Вы сейчас отведёте этих товарищей к себе и всё им покажете.
- Да что показывать? - возразил я. - Это ведь общежитие…
- Поведёте и покажете, - повторил Фролов.
- А как же работа?
Он гаденько ухмыльнулся.
- Думаю, без вас там обойдутся.
И я повёл эту доморощенную комиссию к себе в женскую общагу.
Зачем–то пригнувшись, Чефирский осторожно заглянул в мою комнату, но входить не стал.
- А где у вас кухня? - спросил он.
- В конце коридора направо, но я туда ни ногой.
- Почему?
- Девки в ночнушках шастают. Неловко мне.
- Ты, я думаю, тут не теряешься? - загоготал здоровяк Паклин.
- Куда мне? - отмахнулся я в тон ему. - Мы тут с супругой вдвоём…
- В общем, так, - подвёл итог Чефирский. - Жить можно. Давай, Игорь, посмотрим правде в глаза: твои претензии не обоснованы. Я, например, в таких условиях шесть лет жил…
- А туалет?
- А что туалет?
- Не могу же я ходить в женскую уборную.
- А ты не обращай внимания, - снова хохотнул Паклин, - пристраивайся рядом!
- Не в сортире же пристраиваться, - сказал я, понимая, что разговор ни к чему не приведёт: товарищам дано соответствующее указание…
Гости ушли, а я вернулся на работу.
8
Надо сознаться, что там у меня не очень–то ладилось. Я и в самом деле был пассивен. Нужно было лбом пробивать стены, шустрить, показывать своё рвение (вот, мол, я какой старательный), задавать вопросы дурацкие, изображать из себя пытливого юношу, - а я опасался, что кому–то помешаю. Болезненно застенчивый и чересчур деликатный даже там, где это не нужно было, я излишне скромничал, на передовую не лез. Наставника у меня не было. Вероятно, у коллег сложилось мнение, что Градов занят только своими бытовыми неурядицами, а ко всему остальному равнодушен. Похоже, на меня просто махнули рукой. Я ощущал себя лишним, я был неумехой, неудачником.
Да Господи! порой даже самые близкие не понимают, что ты им нужен так же, как они тебе, и приходится им, самым дорогим и близким - жене, детям, друзьям, родителям, брату или сестре - доказывать что–то, ломать себя, менять свои привычки, отказывать себе в главном, исполнять какие–то вздорные "обязанности перед семьёй и обществом", жить по общепринятым канонам - принятым непонятно кем и неизвестно для чего… А тут - по сути дела, чужие равнодушные люди, "коллеги", они видят в тебе лишь молодого конкурента, который рано или поздно выпихнет их на пенсию… да нет, и даже конкурента в тебе не видят - ты для них пустое место и больше ничего!..
Правда, нашёлся один доктор - Сарычев Владимир Сергеевич. Он был всего на несколько лет старше меня, но в профессии нашей поднаторел уже изрядно. Прекрасно разбирался в теоретических вопросах, был хорошим диагностом и уверенно оперировал. Нас сблизила любовь к музыке "Битлз". Сарычев был таким же меломаном, как и я. Мы обменивались магнитофонными записями и подолгу рассуждали об истоках таланта Маккартни и Леннона. Сарычев уважал Джона Леннона больше, чем Маккартни - за поэтический дар, непредсказуемость, фантазию, безудержное стремление к эпатажу и совершенству. Володя знал английский ничуть не хуже, чем я, и часто цитировал битловские стихи.
- "Ей только семнадцать. Ты понимаешь, что я имею в виду…" Во второй фразе - "you know what I mean" - весь Леннон! Лукавое подмигивание своего парня. Это он придумал, наверняка он! Маккартни так не смог бы. Маккартни написал бы нечто сладенькое, наивное, как–нибудь вот так: "Она была красива и мила, я любил её, она любила меня, йе–йе–йе…" А все эти сюрные названия: "Резиновая душа", "Я морж", "Революция номер девять" и прочее - думаешь, это Маккартни? Сомневаюсь. Или вот ещё что любопытно: у кого какие источники вдохновения. Когда Паша Маккартни сочинял "Yesterday", думал о яичнице! На песню "Getting better" его вдохновила мысль о бананах! Всё это как–то глупо… Обидно знать об этом. А у Леннона!.. "Lucy in the sky with diamonds", "Люси на небесах с алмазами"… Теперь это классика, и все знают, что Леннон подсмотрел название в рисунке своего сына. А ещё меня удивляет то, что это созвучно Чехову: "Милый дядюшка, мы ещё увидим небо в алмазах…" Неужто Леннон читал "Дядю Ваню"?.. Или вот: "Бенефис мистера Кайта". Была старая афиша, Леннон случайно купил её в какой–то букинистической лавке и создал шедевр. А вспомни "Моржа" из "Волшебного путешествия"! Это же фантасмагория, Льюис Кэрролл! Начинается, однако, вполне заурядными звуками полицейской сирены. Вот ещё, прости господи, музыка, подумает кто–то. Что за идиотизм? Зачем это? почему? А просто по улице проехала полицейская машина. Леннон услыхал и придумал песню. Или ещё: "Julia, Julia, oceanchild, calls me… Julia, morning moon, touch me…" Маккартни не способен на такое: "Джулия, дитя океана, утренняя луна, прикоснись ко мне…"! "Джулия, сон песков, тихое облако, притронься ко мне…" - это о матери! Это мог придумать только Леннон!..
А я спорил с ним, приводил в пример баллады о Роки Ракуне и Элеоноре Ригби, которые сочинил Пол Маккартни. Я много говорил о парадоксальном гармоническом строе песен "Вчера" и "Дурак на холме" и чертил "странные" битловские аккорды на рецептурных бланках…
- Лучшие мелодии у них написал Маккартни!
- Это весьма спорно, - возражал мне Сарычев. - Они писали вдвоём.
- Сегодня уже ясно, что они далеко не всегда писали вдвоём. Это стало понятно тогда, когда появились первые сольные альбомы Маккартни, Леннона, Харрисона…
- И всё–таки "A day in the life" они написали вдвоём.
- Ага, напоследок… А потом трудились только порознь. А "Мишель" и "Вчера" мог написать только Маккартни!
- А Леннон сочинил "Норвежский лес" и "Girl"! А ещё "Nowhere Man", "Человек ниоткуда"!.. "Он - по–настоящему негдешний человек, Nowhere Man, сидит на негдешней земле и строит никакие планы для никого…" - "making all his nowhere plans for nobody". Уверен, что Леннон это о себе писал. Он был словно ниоткуда, ничей, человек из Вселенной - и ушёл в никуда, остался только в памяти и в душах человеческих, даже могилы его нет…
- Маккартни, как поэт, совсем не хуже Леннона.
- Всё у Маккартни слишком просто, приземлённо…
- Ничего себе "просто": "Элеонора Ригби умрёт в церкви и будет похоронена, и никто к ней не придёт…" Nobody came! "…а пастор Маккензи вытрет грязь со своих рук, прежде чем уйти с кладбища. И никто не спасён!" Это, знаешь ли, уже не "йе–йе–йе"…
- Редкое исключение, подтверждающее правило.
Тут мы никогда не приходили к согласию. Но всё равно подружились.
Он взялся обучать меня профессиональным навыкам. Очень скоро я уже успешно делал аборты и зашивал разрывы после родов. Сарычев брал меня на операции, хотя всегда ворчал, что это в последний раз. Я вечно мешал ему в операционной, но он был отходчив, прощал мне всё.
…За месяц до родов я отвёз Иринку к её родителям в Мариуполь. Иного выхода не было. "Старики" жили в просторной квартире. Я решил, что Ирише будет с ними удобнее, хотя понимал, конечно, что женщине лучше рожать там, где работает её муж–гинеколог.
- Донт уорри, - сказал я ей на прощанье. - И, пожалуйста, би кээрфул, будь осторожна, береги себя, вас ведь двое…
- Ты тоже be careful, - улыбнулась она. - Даже представить себе не могу, как ты будешь там один, в общежитии, без элементарных удобств…
- Удобства у нас, как всегда, во дворе. Вернее, на рынке… О себе подумай. У тебя сейчас одна забота… Всего два месяца, а там отпуск. Как–нибудь дотянем.
И ошибся. Дотянуть не удалось. И двух недель не прошло, как мне предложили выметаться из общежития. Бумага была написана от руки, но в нижней части листка красовалась печать на чьей–то невнятной подписи. Через пять дней мне вручили новый документ, уже напечатанный на машинке. Он гласил о том, что Градову И. и Градовой И. надлежит в течение суток покинуть занимаемую ими комнату и сдать ключ коменданту.
Я побежал к директору техникума.
- Не могу я больше защищать вас, - пожаловался он. - Звонки замучили… Кто–то пишет анонимки: в женском общежитии, видите ли, живёт одинокий мужчина. Как, мол, тут с нравственностью? Прислали комиссию, копают, роются в бумагах…
В своём просторном кабинете директор техникума казался маленьким и затурканным. Нервничал, курил одну за другой. Пепел сыпался ему на галстук.
- Завтра дам вам грузовик. Выселяйтесь.
- Куда?
- Вот уж не знаю…Это не мой вопрос.
- А если я всё–таки останусь?
- Придется пригласить милицию.
Он сочувственно глянул на меня.