Зиночка за столом мило лепетала, как вчера варила борщ и забыла положить приправу. Забыла слово, каким называется приправа. Хотела найти название приправы в кулинарной книге – забыла, раскрыла книгу. А зачем раскрыла – забыла. Хотела вечером весело рассказать об этом Лёвушке – забыла, что хотела рассказать, как забыла, что… – она вдруг замолчала, и растерянно и очаровательно пожала наливным плечиком: – Ну вот, опять… А о чём я только что говорила?
На следующий день её увезли с острым нарушением мозгового кровообращения. Была Зиночка – стала овощ.
Некоторые закоренело, безнадёжно незамужние вузовские дамы воспрянули духом. Лёвушка, несмотря на общую потёртость и замызганность, был завидный жених. Его кандидатская наделала шума в научных кругах: пришло приглашение прочесть курс лекций в Принстон… Почистить, отпарить, Зиночку – в богадельню, кошек – в добрые руки, и с Богом, под ручку, – в Америку…
Но Лёвушка не собирался ни в Принстон, ни скидывать Зиночку в инвалидный дом. Чтобы помочь ему, мы организовали дежурства. Дежурства, по неутешительным прогнозам врачей, обещали продлиться недолго.
Однако Зиночка плевать хотела на прогнозы. Даже в лежачем положении она вела активную жизнь. Когда сжалившаяся соседка унесла к себе двух кошек, она всю ночь мычала и сотрясала кровать так, что Лёвушка, боясь повторного удара, поспешил вернуть хозяйке любимиц.
Она норовила пнуть полупарализованной ногой Лёвушку. Ловким ударом локтя опрокидывала ему на брюки поднос с горячим бульоном. Скрюченными пальцами изловчилась запустить чашкой в лицо. Метко плевалась, злобно сверкала одним глазом: второй навсегда прикрыло веко. Из вредности какала мимо судна и вообще всячески отравляла его существование.
– Ужас. Садо-мазохизм в самом ярком, махровом его проявлении, – вынесли мы вердикт.
Лёвушка всё терпел. Отказался от половины пар. Через восемь лет Зиночкиного растительного существования он превратился в согбенную, шаркающую, облепленную кошачьей шерстью тень со шлейфом застарелых запахов кошачьих, человеческих испражнений. И когда он окончательно потерял товарный вид, а одинокие дамы с кафедры – последнюю надежду – тут-то Зиночка и померла.
Поминки заказали в студенческой столовке. Лёвушка сидел и слизывал с губ сладкую разноцветную помаду от соболезнующих поцелуев.
…Он каждый день ходит к Зиночке. Насадил вокруг сирени, чтобы отгородиться от чужих взглядов. Могилка у него – то есть у Зиночки – ухоженная, чистенькая как игрушечка. Он рассказывает ей что-то, а чаще сидит молча.
– Это уже, прости господи, признаки некрофилии в особо извращённой форме, – негодующе изрекли дамы, только потратившие зря время и жизнь на напрасные ожидания. Разочарованно отвернулись и растаяли в тумане, как блоковские незнакомки.
Так называемая тропа здоровья, где спортивный люд совершает пробежки, пролегала рядом с кладбищем. Мы, запыхавшиеся, румяные, решили проведать Зиночку. Нарвали ромашек, свернули с тропы – на скамеечке предсказуемо горбился Лёвушка. Посидели. Пролетел тихий ангел.
– Знаете, – откашлявшись, скрипуче молвил Лёвушка, – я – пирамида.
Мы на всякий случай отодвинулись: не поехала ли с горя у вдовца крыша? А он покачивался на скамеечке и бормотал с отчаянным спокойствием:
– Всё моё благополучие, жизнь – это была пирамида, перевёрнутая остриём вниз. Она стояла на одной точке. Точкой была Зиночка. Зиночки не стало – пирамида подломилась, рухнула. Всё рухнуло. Всё пропало.
Ветерок, а может, тихий ангел запутался крылами в пышном сиреневом алькове. Колыхнулись тяжёлые прохладные гроздья, обдав наши плечи мелкими отцвётшими лепестками. И вновь повисла особенная плотная живая тишина, какая бывает только на кладбищах.
– Кр-расота! – печально вздохнул кто-то из нас, оглядываясь.
Раздался горловой хлюпающий звук – Лёвушка по-бабьи уткнулся в коленки и затрясся в рыданиях. Там мы его и оставили.
– Увы. Рождённый ползать…
– Господи, вот на что бездарно, жалко, гадко бывает потрачена человеческая жизнь.
И, дружно подытожив: "Подкаблучник!" – мы, топоча кроссовками, рванули нагонять жизнь. Она не собиралась нас ждать и успела убежать на четыре минуты вперёд, пока мы сидели у Лёвушки с Зиночкой.
КУКОЛЬНЫЙ ДОМ
…– Эта ненавистная Америка, – сказал он, и все мы замолчали и воззрились на него с недоумением.
Последние шесть лет для него прошли под знаком Америки. Мы только и слышали: там то, там сё. Там президент выходит на зеленую лужайку и отвечает на острые, а не дистиллированные вопросы. Там жизнь как после смерти (читай: в раю). Чего ты стоишь – такая тебе и цена.
Из самой первой поездки – это было восемь лет назад – он вернулся туманный, говорливый, зачарованный, с россыпью ярких фотографий. Вот он с сыном, снохой и внучатами в Нью-Йорке у подножия гигантских зеркальных небоскрёбов. И вдруг среди затмевающих небо громад – старинная уютная, провинциальная, низенькая, домашняя церковка. И там тишина, полумрак, дьячок бормочет, свечи горят, ладаном пахнет.
Вот они с семьёй в японском ресторане. Всё ослепительно белое: стены, столики, тарелки, рубашки на официантах. Вот они на мексиканском пляже – обслуживание изумительное, американцев готовы носить на руках… В переливающемся огнями, как гигантская ёлочная игрушка под ночным небом, Лас-Вегасе…
…Он вышел на перрон и увидел тот же бурьян, окурки, плевки, понурые лица… Там, на других берегах, ностальгируя, писал: "И те же милые опущенные лица, как будто вырубленные топором". Ностальгию как ветром сдуло. Со дна души поднялось и уже не оставляло раздражение.
– А ещё в Америке, – говорил он, – даже молодые следят за весом. Сын – ты знаешь его: высокий, худощавый – в первую очередь тщательно вглядывается в состав продуктов: сколько содержат калорий, нет ли вредных добавок.
По примеру сына, он решил перейти на здоровое питание, больше есть рыбу – и пришёл в ужас.
– Как вы это едите?! Это же рыбьи разлагающиеся трупы: прилипают к ножу и разъезжаются, как каша. Ну почему, – вопрошал он, – когда у нас готовят рыбу – это всегда невыносимая вонь, так что потом требуется проветривать квартиру? Почему вместо бульона – мутные серые помои? У них готовишь утреннюю выловленную рыбу: куски упругие и нежные, белые и розовые, слюнки текут.
Также он решительно не понимал, почему на наших яйцах ставят на фиг никому не нужные штампы "N-ская птицефабрика" или какое-нибудь "Яйцо деревенское". А самая-то главная информация – дата изготовления – отсутствует!
– Вчерашнее яйцо, – убеждал он, – это уже отрава, яд для печени. А у нас магазины забиты яйцами, привезёнными с Дальнего Востока! Сколько им дней? Недель? Месяцев?!
Как-то, дожидаясь автобуса, мы продрогли под дождём на ветру и заскочили в кулинарный магазин. Продавщица крикнула: "Вы заказываете или нет? Остановку, блин, себе тёплую нашли". Уборщица подпела: "Уже окна заложили, а они всё идут и идут".
Действительно, выходящие на остановку окна были заложены огромными кусками ДСП: именно с целью, чтобы озябшие ожидающие не могли из окошка магазина подсмотреть номер подъезжающего автобуса.
– Ну почему мы такие?! – горько изумлялся он. – Причина-то в нас самих. В Америке кафешка у остановки в три раза дороже стоит, потому что место людное, бойкое. Хозяин с улыбкой – белозубой, широкой – ещё и стульчики у окна расставит. Свежие журнальчики принесёт: на здоровье, ждите свой автобус! Не жалко!
Потому что это потенциальные покупатели: кто-то чего-то присмотрит, кто-то купит. А не купит – в следующий раз к приветливому хозяину непременно на огонёк заглянет… И потом, не под дождём же людям зябнуть. Не звери же мы друг другу, в конце концов. А ещё у них в Америке…
Однажды "за Америку" в застолье по пьяному делу, патриотичные мужики ему от души начистили шею. Он отряхивался, прилаживал оторванный воротничок и сорванным тонким голосом кричал:
– Во-от, только на это мы и способны. У нас за все невзгоды отрываются на слабых. Отстаивать свои права – что вы! Нас хватает только на то, чтобы сладострастно стучать "куда надо" на старушку, по соседству сдающую квартиру. Во всех наших бедах враг номер один – это всегда соседка-старушка. Вот в Америке…
– Да если хочешь знать, твоя Америка – мировой жандарм! Гражданам скольких стран жизнь испоганила!
– Зато за своих, кому хочешь, хребёт перегрызёт. Это лучше, чем государство, которое своим гражданам грызёт хребты.
– Слушай, достал! Когда ты, наконец, отсюда свалишь?
А он, действительно, собирался сваливать. Сын делал ему вид на жительство, он буквально извёлся в ожидании: дадут? Не дадут? Говорят, могут запросто отказать, не считая нужным объяснить причину: с белозубой широкой американской улыбкой.
Он места себе не находил, искал пятый угол. Прямо осунулся, почернел весь, дожидаясь заветной гербовой бумаги. Признался, что в какой-то момент был на грани, готов выброситься из окна с четырнадцатого этажа – настолько мучительными казались неопределённость и ожидание худшего. То есть что он останется навсегда запертым здесь.
А здесь его ничто не держало. Моложавый новоиспечённый пенсионер, вдовец. Конечно, была родня, но у всех свои семьи. Брат приглашал к себе на дачу посреди недели, посидеть по-мужицки. А ему хотелось на выходные, чтобы вокруг были суета, писк, гвалт. Невестки и зятья, пускай не свои, крутились бы, внучатые племянники лепетали. Но в выходные без него на даче было тесно, и он обиженно жаловался: "Не берут меня, точно я прокажённый".