Прохожие не торопились на пустеющих улицах. Одиннадцатый час - может быть, это поздно для Брюсселя? Пожилые люди в гольфах и толстых чулках пили пиво за столиками и покуривали трубки с таким видом, как будто они сидят здесь уже второе столетие. Гранд-Пляс - Большая площадь - была вовсе не большая, а маленькая, сдержанная и в то же время театрально-нарядная под мягким заслоненным светом.
- Да здравствуют гезы! - сказала Валерия Константиновна. Токарский засмеялся.
- Кстати, это построено лет за двести до гезов.
- Все равно. Очень декоративно, правда?
- Жизнь была декоративна.
- И никто этого не замечал?
- Вот именно.
- Может быть, и наша через двести лет покажется декоративной?
- Едва ли! Нет, здесь не гезы, а совсем другое.
- То есть?
- Вообще Фландрия. Упрямство. "Не уступлю".
- А что такое "не уступлю"?
- Девиз Нидерландов.
Старуха подметала площадь.
- По утрам она лучше, - сказала Лариса. - Не старуха, конечно, а площадь.
Одно здание было освещено, играла музыка, из подкатывающих машин выходили дамы в мехах и господа в цилиндрах. У них был провинциальный вид.
- Как в старом фильме времен Мозжухина и Веры Холодной, - сказал Токарский.
По дороге к Манекену Пис они заглянули в полутемный подъезд с сидящим в глубине почтенным пожилым швейцаром. "Открыто ночью" - было написано матовыми буквами на матовой дощечке у входа. Публичный дом. Швейцар вежливо поднялся к ним навстречу. Они быстро прошли мимо. Токарский изобразил несостоявшийся разговор: "Заходите, сударь". - "Благодарю вас, в другой раз".
Только что минуло одиннадцать, а в Брюсселе была, кажется, уже поздняя ночь - так пуст был город, так сонно щурились манекены в пустых освещенных магазинах, так шумно ссорились в кафе две старые проститутки в криво надетых шляпках, страшно придвинув друг к другу голые костлявые локти.
Наконец они добрались до Манекена Пис, толстенького, кудрявого, задумчивого мальчика, глубоко погруженного в свое несложное, но приятное занятие: он стоял, откинувшись назад, расставив полные ножки.
Еще многое было в этот вечер; долго стояли перед витриной салона, в котором висел вытянутый в бесконечность Христос, распятый скульптором вторично и теперь уже без малейшей надежды на воскресение. Подошли к гостинице, раздумали ложиться спать и отправились смотреть световую рекламу, наплывающую, вспыхивающую и жалкую в сравнении с величавым звездным небом. Это тоже сказал Токарский. "Кто же еще мог сказать то, о чем я только еще успела подумать!" Теперь они были одни.
- Понравилась поездка? - спросил Токарский.
- Очень. Жаль, что еще день - и все разъедутся. Будто и не знали друг друга.
- Кроме нас.
Валерия Константиновна посмотрела на Токарского. У него было доброе, грустное лицо.
- Не нужно притворяться, что вы меня не расслышали. У вас это не выходит. Я вас люблю. Плохо только, что мне уже за пятьдесят и что у меня было слишком много женщин.
Они прошли в ее комнату.
- У вас усталый вид. Хотите полежать?
- Спасибо.
Токарский лег на диван. Валерия Константиновна устроила его: принесла подушку и покрыла одеялом.
- С кем вам будет жалко расстаться?
- С Лариной.
- А мне с Севой, - сказал Токарский. - Я всегда думал, что человечество делится на людей, которые способны и не способны любить. Он принадлежит к первой, не слишком многочисленной группе. С его женой я встретился бы как старый знакомый. Я даже знаю, какие она носит туфли. В Венеции его поразил пояс невинности, который мужья, уезжая, надевали на жен: "Здоровенный, правда? С замком! Но гид говорил, что все равно изменяли".
Валерия Константиновна засмеялась.
- Я буду скучать без него, - сказал Токарский.
Они говорили недолго. Потом Токарский замолчал. Ровное дыхание слышалось две-три минуты. "Можно уснуть, и это ничему не мешает. Можно говорить о чем угодно. Проснись, пожалуйста, - подумала она, - и скажи, что ты пришел ко мне не потому, что я для тебя - еще одна, и ничего больше". Токарский вздохнул и открыл глаза.
- Неужели уснул?
Она засмеялась.
- Спите, пожалуйста. Я тоже устала.
- Нет, позор. Еще и храпел, наверное.
- Нет.
Токарский встал и поклонился.
- Ну, хватит. Праздник кончился. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
31
Прямо с поезда Игорь поехал к Петьке Аникину и, не застав его, оставил записку: "Позвони. Игорь". Дома он умылся, переоделся и съел все, что было у Павлы Порфирьевны, даже старую, предназначенную для кота, рыбную котлету.
Витька Вермонт был знаком с ребятами из Московского энергетического, работавшими в Химкинском порту, и Игорь поехал к нему - на этот раз без колбасы, тем более что опыт "относительного голодания" был, по-видимому, закончен. Они встретились у проходной. Витька похудел за неделю, щеки провалились. Черная гривка теперь висела отдельно над маленьким скуластым лицом.
- Еще жив, идиот? - спросил Игорь.
- Как видишь.
- Послушай, это ты мне говорил, что ребята из МЭИ могут устроить на холодильник в Химкинский порт?
- Я.
- И действительно могут?
- Ты же собирался в Крым?
- Не поеду. Нужно подработать.
- Ладно, позвони на днях.
- Завтра.
- Хорошо. Как Петька?
- Не знаю. Играет…
Витька засмеялся.
- Надо бы встретиться.
- Конечно, надо. Ну, пока.
Вечером Витька позвонил, что ребята могут устроить, но временно, взамен одного парня, который кончил сессию и собирается домой на несколько дней.
- Значит, я буду работать за кого-то другого?
- Да. Теперь твоя фамилия будет Гурко.
- Не выйдет.
- Как хочешь. Другой возможности нет. Школьников вообще не оформляют. А студенты постоянно работают друг за друга. Кстати, окажешь парню услугу. Он не вылетит из списка.
- Ладно. Когда и куда?
- Завтра к восьми на рыбный причал, спросишь Автономова, бригадира.
- Спасибо.
- Не на чем. Заходи.
32
На палубе работали вчетвером: двое подавали, а двое, схватив мешок за концы, бежали к грузовику и возвращались. Трюм понемногу пустел, и тогда еще двое прыгали вниз, в сырую, пропахшую воблой глубину. Мешки смерзлись, ушки, за которые нужно было хвататься, приходилось отбивать ногой. Игорь хотел прыгнуть в трюм. Его остановили:
Ты сегодня первый день? Обожди. Привыкнешь.
Среди студентов были ребята не выше и не сильнее его. Может быть, он слишком старался? Не прошло и двух часов, как у него заныла спина, а руки разгибались с трудом, как будто им мешали чьи-то другие, железные руки.
Его подташнивало от запаха воблы, от усталости, от голода. Он не успел позавтракать дома. К лицу прилипли чешуйки, он отирал пот рукавом.
В столовой студенты громко разговаривали, шутили. Ему казалось, что у них, как в немом кино, открываются и закрываются рты. Он не мог разговаривать. Через двадцать минут он встанет, пойдет на баржу, и снова начнется растаскивание смерзшихся мешков, хватание за ушки и подача. Теперь он стоял в первой паре, принимавшей мешки, бежавшей к грузовику и возвращавшейся обратно на баржу.
Он крепко заснул в попутной машине, развозившей воблу по магазинам, и во сне тоже принимал мешки, бежал, возвращался. У Сокола шофер разбудил его. Он спустился в метро, пропахшее воблой. Вся Москва пропахла воблой, лестница, квартира, комната Павлы Порфирьевны, накрывавшей на стол. Она о чем-то расспрашивала с беспокойством. Он отвечал, не слыша.
Поужинав, он лег, попросив старушку разбудить его в шесть утра, и - так ему показалось - сразу же стал отбиваться от нее, натягивая на голову одеяло. Уже было, оказывается, ровно шесть.
Второй день был труднее, чем первый, но и легче, потому что время от времени ему начинало казаться, что поднимает мешки не он, а кто-то другой. Он думал о деньгах. За смену платили по четыре рубля. Значит, нужно работать неделю с лишним, чтобы вернуть долг Петькиному деду. За ночные смены платили больше. Потом, когда он привыкнет, можно перейти на ночные.
"А мама в Венеции, - подумал он с нежностью. - "Узкие переулки поражают своим глубоким немым выражением. Черная гондола, черный платок на плечах венецианки выступают здесь в строгом, почти торжественном значении векового обряда". Он шевелил губами, вспоминая. Все это было не об Италии, а о матери, которая скоро будет здесь, с ним, в Москве.
33
...Последние часы поездки, к обеду туристы будут в Москве. Они говорят об этом в автобусе, покидая Брюссель, мелькнувший и запомнившийся, незабываемый и мгновенно забытый. Лихая реклама на стене последнего дома "Diabletent bon", атомиум, похожий на иллюстрацию к старомодному фантастическому роману о селенитах. Аэропорт. Дети.
Детей было, почему-то много - девочки, причесанные по-взрослому, мальчики в хорошеньких кепи. Молодые мамы вели их или несли на руках. Мальчик с крепкими румяными щечками заревел - позавидовал сестренке, которую носильщик посадил на складной катящийся стул. Мама пристыдила его. Все засмеялись. Валерия Константиновна засмотрелась на детей и очнулась, почувствовав на себе серьезный, ласковый внимательный взгляд.
- Прелестные, правда? - спросил Токарский.
Они стояли в очереди за паспортами.
- Да.
- Вы любите детей?
- Очень.