- Мне для тебя ничего не жалко, Энекути-эдже, - вполне искренне ответила Узук и протянула вымогательнице шёлковый женский халат с серебряными украшениями, который она сняла, переодеваясь в мужское платье и хотела взять с собой. Энекути схватила халат, быстро вывернула его наизнанку, скатала и сунула подмышку.
- Спасибо тебе, Узукджемал… Помнить буду… А вы быстрее отправляйтесь, как бы не заметили вас… Да вы неужто пешком собираетесь?!
Узук оторвала с косы последние пять монет, бросила их в нарядный головной платок бухарского шелка и протянула Энекути.
- Возьмите ещё… в приданое дочери… Помогите нам, Энекути-эдже, коней достать…
- Возьми ключ, - сказала Энекути, пряча за пазуху платок с монетами. - Это ключ от внутреннего двора. Там кони стоят… Ключ в замке оставь. А коней с кем-нибудь верните - хоть они и чужие, но гости ишана пользуются его святостью и неприкосновенностью. Имущество гостей - всё равно что имущество ишана-ага, и трогать его - грех великий. Ну, да уж ладно, верните только коней с достойным человеком… Смотри, задние ворота отпирай - там и людей нет, и собак поменьше. Идите быстрее, а то ещё попадёшься с вами!
Узук и Берды пробрались во внутренний двор и вывели двух осёдланных коней. Их никто не заметил. И то, что направились они в сторону Теджена, не видел никто, только звёзды да случайный тушканчик. Но звёзды к утру погасли, а тушканчик достался на завтрак ворону, да он и всё равно не сказал бы никому: тушканчики добрые зверьки и за своё молчание золотых иранских монет не требуют.
Мюрид любит шейха, а шейх любит молоко
Радуясь богатой добыче, Энекути пошла к себе. В кибитке было темно - не дождавшись её, домашние уже улеглись спать. Энекути заперлась, на цыпочках пробралась к своему заветному сундуку, нашарила привязанный к волосам ключ.
- Это ты, мама? - спросила проснувшаяся Джерен. - Вот спички. Возьми, если хочешь лампу зажечь.
Джерен была старшей дочерью Энекути. Недавно её выдали замуж, и теперь она, по обычаю кайтармы, вернулась к родителям. Энекути по-своему любила дочь, но неожиданное пробуждение Джерен испугало и разозлило жадную старуху.
- Пришла… А тебе - что? - раздражённо просипела она. - Я просила у тебя спичку? Лежи себе, как закопанная!..
В темноте заворочался муж. Почёсываясь, посоветовал дочери:
- Мать к своим сокровищам пробирается, а ты про спички напоминаешь… А что, если при свете кто-либо её богатства усмотрит?
Энекути смолчала. Джерен смачно зевнула.
- Как-нибудь я украду у неё ключ, посмотрю, что она там прячет.
Слова были явной шуткой, но когда дело касалось сундука, Энекути не понимала шуток. Поэтому она злобно заворчала:
- Попробуй, прикоснись к ключу - душу из тебя выну… Нашлась проверщица!.. Лежи себе, заройся, чтоб тебя не видно было…
Отпираемый сундук зазвенел и запел на разные голоса. Энекути выругалась:
- Что б тебе пропасть со своим звоном!
- Раньше радовалась звону, а теперь ругаешься, - не преминул съязвить муж. - Просила купить сундук со звоном.
Уложив всё, что принесла, Энекути снова привязала ключ к замусоленной ленте, вплетённой в жидкую косицу, кряхтя, улеглась на своё место, засунула косу с ключом под подушку. Сундук был божеством, которому она поклонялась и фанатично оберегала его от своих домашних. Стоило кому-нибудь из них упомянуть о сундуке, как она поднимала такой скандал, что шутник сам не рад был и долгое время после этого не решался повторить свою шутку. Никто в семье ие знал, что лежит там.
Энекути долго не могла уснуть. Она возилась, вздыхала и кляла себя. Ободрать бы надо было эту Узук, как луковицу, отпустить её в чём мать родила. И от Огульнязик надо было потребовать подарков - эта тихоня определённо замешана в побеге. Кто, как не она, притащила девке и парню одежду ишана-ага? От неё можно было требовать всё, что угодно, всё отдала бы, не разговаривая… Эх, раззява ты, раззява..
Лишь к утру сон оборвал горестные размышления Энекути. Но и сон был беспокойным. Ей приснилось, что она стоит перед Узук и грозит: "Сейчас кричать стану, люди соберутся, опозорю тебя!". А Узук плачет, целует её руки, умоляет: "Жертвой твоей буду, Энекути-эдже, ни на этом, ни на том свете не видать тебе худа… Не позорь меня, не губи. Всё отдам, что попросишь". И тогда Энекути велела принести много шёлковых платьев и халатов. Узук принесла огромный ворох сверкающей красками одежды, положила его перед Энекути: "Вот, смотрите, всё это новое, никто ни разу не надевал этих халатов. И украшения из серебра уже пришиты к ним". Энекути протянула руку, чтобы взять самый красивый халат, но в это время громко каркнула ворона, Энекути вздрогнула и проснулась…
- "Кар-р-р!" - снова зловеще прозвучало над кибиткой.
- Чтоб ты сдохла, проклятая птица! - в сердцах пожелала Энекути, ожесточённо скребя зудящую голову. - Погибели нет на тебя, нечисть поганая! Нашла время каркать! Даже притронуться не успела из-за твоего карканья…
Её брань разбудила спящих.
- Мама, к чему это ты спозаранку не успела притронуться? - спросила Джерен, посмеиваясь.
- К смерти твоей!.. Тебя кто спрашивает? Лежи себе и лежи. Вечно всюду суёшься, как передняя нога козы… Будь ты проклята, голова эта! Не вымоешь её вовремя, не расчешешь. Целый день покоя у ишанов не знаешь.
- А кто тебя к ишанам посылает? - сказал муж - Сиди, как все добрые хозяйки, у своего оджака… Спряла бы полотна немного мне на портянки - и то больше пользы было бы, чем от твоих ишанов. День и ночь у них крутишься…
- Хватит с меня прясть да ткать! Я твою дочь научила - пусть прядёт. А с меня довольно, как проклятой, на одном месте сидеть!
- Конечно, папа, ты не прав, - вставила Джерен. - Мама даже волосы не расчёсывает, чтобы на одном месте не сидеть.
- Помолчи хоть ты, - огрызнулась Энекути. - Раньше один отец попрекал, а теперь подпевала у него нашлась… Ты к полудню сегодня молока кислого мне найди - если я эту проклятую голову не вымою, покою не будет. - Она пошарила в темноте шест и откинула серпик, в отверстии дымохода засерело небо. - Бай, уже светает… Вставай, Джерен, хватит нежиться, разожги огонь в очаге…
Дотянувшись до оджака, Энекути достала кальян, насыпала в головку горсть белой катакурганской махорки, положила сверху уголёк, подула и жадно припала к мундштуку. Вода в кальяне громко забулькала. После нескольких глубоких затяжек Энекути отвалилась от кальяна и легла на бок. Глаза её помутнели.
Джерен всполошилась:
- Папа! Папа! Маме плохо стало!
- Конечно, станет плохо, - усмехнулся отец. - Курево штука сильная, не то, что мы с тобой. Оно в один момент с матерью управится.
- Перестала бы ты, мама, тянуть в себя эту, дрянь, - укоризненно сказала Джерен.
- Помолчи, когда не спрашивают! - отрезала уже пришедшая в себя Энекути. - Чего кричишь на весь двор! Я пиру сказала, что давно не курю, а ты хочешь, чтобы все люди услышали обратное?
- Хороша ты, Кути-бай, - снова усмехнулся муж. - Одной рукой к богу тянешься, другой рукой - к куреву. Всех обмануть хочешь: и пира, и людей, и бога?
- А, хромой враг мой, завёл свою песню, - отмахнулась Энекути. - Тебе только и радости, что меня задеть… Разве ж это куренье! В полдень прибежишь бегом, одну затяжку сделаешь. Можно ли меня курильщиком называть!
- Ты права, мама, - поддержала её Джерен, - тот не курильщик, кто всего три раза на день сувчилим сосёт.
- Ну, понятно… вас с отцом не переговоришь, - раздражённо сказала Энекути, уловив в словах дочери иронию.
События минувшей ночи вновь ожили в её памяти, она горестно закряхтела, поднимаясь, и направилась к выходу. - Ох-хо-хо-хо, надо спешить… Целый день на ногах, как собака, мотаешься - одного встречаешь, другого провожаешь… Все косточки ломит…
- Иди, иди, - напутствовал её муж. - Ты же скромный, благовоспитанный сопи, кроме тебя кта воду подаст для омовения.
В своё время его злило поведение Энекути, бросившей ради служения ишану всё хозяйство на попечение дочери. Он даже попробовал припугнуть её шариатом: мол, непокорную жену предписано до смерти убивать. Однако Энекути кое-чего нахваталась возле своего пира и быстро отпарировала: "В коране сказано, что у женщины два бога: старший - аллах, младший - муж. Я служу старшему - что может младший сказать?" Постепенно муж смирился, что его бестолковая жена не касается хозяйства, и теперь только подшучивал над ней, высмеивая её двуличность, приверженность к пиру и к своему сундуку.
Обычно по утрам Энекути в первую очередь шла к старшей жене ишана Сендахмеда, откидывала серпик на её кибитке, зажигала огонь в оджаке, грела для омовения воду. Однако сегодня, вся во власти ночных переживаний, она направилась прямо к Черкезу.
У Черкеза в комнате горела лампа, а сам он, уже одетый, лежал на кровати и задумчиво смотрел в потолок. Приход Энекути его обрадовал.
- Проходи, Энекути, проходи, садись, - торопливо пригласил он, даже не ответив на приветствие в ожидании добрых вестей от Узук.
- Ах, Черкез-джан, горе нам! - заныла Энекути, пытаясь утереть несуществующие слёзы. - Зловещая ворона каркала сегодня над моей кибиткой, ах, горе она накаркала…
Насторожившийся было Черкез хмыкнул:
- На то она и ворона, Кути-бай, чтобы каркать… А как наша несравненная Узук поживает?