- Мне пока еще трудно, только приехал… Если по совести, не ожидал увидеть такое… Видно, что подготовились вы хорошо. Особенно отрадно, что требования ваши не только экономические, но и политические. Требуя созыва Учредительного собрания, показываете свою политическую зрелость… - Михаил Фрунзе - именно он приехал под кличкой Трифоныч - понравился всем. Не заносился, не выставлял себя этаким всезнайкой, но и не робел. Был спокоен и деловит. - Но главное, товарищи, внереди… Успех вашей стачки во многом будет зависим от правильного руководительства, от вас… Со своей стороны обещаю: останусь с вами до победного…
Из леса Афанасьев, Фрунзе и Балашов выходили под охраной дружинников. Впереди, не снимая ладони с ребристой рукояти револьвера, торопился Ваня Уткин, замыкал шествие Васька Морозов, коренастый хлопец с короткой бычьей шеей. По дороге Фрунзе немного рассказал о себе: родился в Пишпеке, пыльном туркестанском городишке у подножья снеговых гор; учился в Политехническом; в пору студенческих демонстраций был ранен, арестован, выслан из северной столицы; нелегально жил в Москве…
- Что ж, хорошая выучка, - одобрил Федор Афанасьевич, - теперь поваришься в рабочем котле. Понравились наши фабричные?
- Да, конечно, - поснешно заверил Фрунзе. - Вы знаете, как-то удивительно - интеллигентов никого. В этом что-то необыкновенное…
- Сами обходимся, - гордо высказался Балашов. - Город у нас такой - пролетарский.
Простились на опушке; Уткин повел гостя устраиваться с ночлегом, Афанасьев с Балашовым остались в кустах, чтоб очистилась дорога.
- Газетку Дунаеву не забыл? - встрененулся Отец.
- Две отдал, - успокоил Балашов. - "Вечернюю почту" и "Северный край"…
Евлампий Дунаев со своей ячейкой не подкачали, в назначенный час фабрика Бакулина остановилась. Взревел и тут же захлебнулся гудок; потом, вырываясь клубами пара в майскую синеву, загудел снова - сигнал всеобщей стачки. Фабричный двор заполнили ситцепечатники, прядильщики, ткачи. Глухо топали сотни ног, подымая ржавую пыль. Раздавались выкрики:
- На волю-у!
- Довольно с нас, поработали!
У ворот случился затор. Задние напирали, а перед выходом возник Кожеловский: знать, кто-то предупредил. С красным от гнева лицом, топорща усы, полицмейстер, прибывший с небольшим отрядом казаков, был полон решимости не допустить беспорядка. Он что-то такое кричал, размахивая руками, но в мощном гуле толпы его голоса не было слышно.
- Пропуска-ай! - шумят задние.
Кожеловский выхватил у казака нагайку, вскочил на ноги, накренив пролетку. На мгновение установилась тишина.
- Я покажу вам площадь! - полицмейстер секанул воздух. - Плетей захотелось, так получите!
- У мамы было три сына, двое умных, а третий Иван! - звонко крикнул Дунаев, пробираясь в толне. - Газеты надо читать! Не имеешь права запугивать! - Евлампий поднял над головой "Вечернюю почту". - Царские министры разрешили нам экономические стачки, об этом пропечатано! Разве ты, дядя Иван, выше царя, чтоб отменять его указы?
Кожеловский грузно опустился на кожаную подушку сиденья, почувствовав сильное сердцебиение и звон в ушах. Вот оно, начинается… Вот к чему приводит правительственный либерализм. Нагайка против печатного слова не оружие. Помахал, негодяй, газеткой, и нечем крыть - отступай.
- Кругом… a-арш! - сдовленно скомандовал астраханцам.
Кучер натянул вожжи, пролетка дернулась; качнулись казачьи пики - под насмешливое улюлюканье, крики и свист полицмейстер увел свое войско.
- Смелее, товарищи! - обрадованно заорал Дунаев. - Сами убедились, не тронул! Все на городскую площа-адь!
И покатилось, поехало. К полудню стачка распространилась почти на все заводы и фабрики. Только в корпусах Товарищества Иваново-Вознесенской мануфактуры еще гремели станки. Управляющий, змей подколодный, выставил фабричную полицию с револьверами, чтобы забастовщики не проникли с улицы, ворота - на замок.
Марийка Наговицына, невысокая, плотненькая, точно боровичок, носилась по цехам; перекрывая шум трансмиссий, надрывалась:
- Девоньки-подружки! Бабоньки! Выходите-е! Бакулинские уже бастуют! Бурылинские остановились!
Федор Самойлов, член большевистского комитета, метался по этажам, тряс мужиков за плечи:
- Кончай работу! Неужто не поддержим наших товарищей? Кончай! Выходи на улицу!
Страшно. Весь век горбили спины, страшно распрямиться. Потерять кусок хлеба - страшно. Будет ли улучшение жизни, агитаторам верить ли? Бывало уже, бастовали. А что толку? Плетью обуха не перешибешь, у хозяев мошна тугая - вытерпят убытки. А как терпеть голод, коли заработка лишат?
Самойлов спустился в кочегарку:
- Братцы, туши котлы!
Чумазые как черти кочегары довольны, этих долго уговаривать не надо, рады выбраться из преисподней. Перекрыли ревущие форсунки - тишина. В паровой спохватплся машинист, крутанул маховичок пускового вентиля: машина остановилась, станки замерли. Теперь уже во всем Иваново-Вознесенске.
Площадь Воздвиженского собора, выходящая к городской управе, не могла вместить забастовщиков, люди толпились и на прилегающих улицах. В открытые окна управы доносился неровный гул голосов - неистощимый, как шум морского прибоя.
- Павел Никанорович, как думаешь, сколько их? - спросил Кожеловский, опасливо выглядывая из-за тяжелой шторы.
- Думаю, тысяч сорок, - буркнул городской голова фабрикант Дербенев. - И этот придурок Свирский тут же…
Иван Иванович бросился к столу, раздраженно стукая пером в дно чернильницы, составил телеграмму губернатору: "Сорокатысячная толпа подступила к городской управе. Ведет она себя спокойно. Рабочие обещают охранять порядок, но среди них ведется и агитация крайних, разбросаны прокламации, остановили работу в железнодорожных мастерских. Крайне желателен приезд высшего начальства".
Губернатор Леонтьев состоит егермейстером высочайшего двора, действительный тайный советник, пускай сам разбирается с этой забастовкой. Коли нельзя разгонять силой, с него, полицмейстера, службу не спрашивайте. Ведь это черт знает что, старший фабричный инспектор, будто ровня какому-то там прохиндею Дунаеву, затесался в толпу, слушает бредни смутьянов… Нет уж, господин Леонтьев, приезжайте-ка сюда; для того и ввернул в телеграмме насчет спокойствия, чтоб не напугать…
Евлампия подняли на руках, Морозов подставил могучее плечо, твердое, будто дерево. Дунаев тощий, держать нетрудно, однако в тесноте неловко - Василий пошатывался. Евлампий сдернул с головы потрепанный картуз, шум постененно затих.
- Товарищи! - Разнеслось над площадью. - Я обнажил голову в знак уважения к вашим мозолям… Мы собрались заявить о наших нуждах! А купцы напрасно позакрывали лавки! Они опасаются, что мы начнем грабить… Но мы не громилы, а честные рабочие! Мы предлагаем фабрикантам мирно разрешить спор. Наши фабриканты, они ведь отцы наши, благодетели… - Дунаев сделал небольшую паузу и закончил под общий хохот: - кровопийцы, сукины дети!
В этот момент из-за угла выскочил астраханец; не сумев сдержать разгоряченного коня, наехал на митингующих. Дунаев крикнул:
- Пошел отсюда, ты мешаешь нам, казак!
Астраханец послушно повернул лошадь; в толпе радостно зашелестело: "Вот так их надо… Давеча Кожеловского отбрил… Геройский мужик Евлаха…"
Затем опять произносились речи; Михайло Лакин, грязновский заварщик, читал стихи. Евлампий Дунаев пустил по кругу свой картуз - собирали в "голодный фонд". А потом Виктор Францевич Свирский сказал, не напрягая голоса:
- Господа, вам надлежит выбрать из своей среды депутации от каждой фабрики для переговоров с хозяевами…
На следующее утро по Напалковской улице в гостиницу Ерасси в сопровождении драгунского конвоя проследовал экипаж Ивана Михайловича Леонтьева. Через полчаса, умывшись с дороги, губернатор принял неугомонного полицмейстера.
- Беспокойство обывателям, ваше превосходительство, - страдающе сказал Кожеловский. Длинный, тощий, он был похож на щуку в полицейском мундире: - Выбирают депутации, Садовую запрудили - ни проехать, ни пройти. Бездействуем в ожидании распоряжений…
- Ну какие могут быть распоряжения, - поморщился Леонтьев, - поступают в согласии с законом. Тут вот что, голубчик… В городе, действительно, беспокойства от них много. Следует куда-либо сопроводить. Подыщите-ка подходящее местечко подалее где-нибудь…
- Искать не надо, ваше превосходительство, знаю такое, - осклабился полицмейстер. - На правом берегу Талки у водокачки железной дороги…
Руководящий центр социал-демократической организации заседал всю ночь, решая важный вопрос: кого выбирать в депутации.
- Главное, наших побольше, - твердо сказал Афанасьев. - Толпа дура, выпустим из рук - наплачемся…
- Да, товарищи, от выборов зависит наше влияние на ход стачки, да и вообще на депутатов. Вы людей знаете, вам, как говорится, карты в руки, - поддержал Фрунзе.
- От полушинцев - Уткина, Фрола Егорова, - перечислил Балашов, - Кольку Ананьина…
- Тогда уж и Казанского, - вставил Евлампий Дунаев, - как раз и будут все большевики.
- От куваевской мануфактуры надобно Карманова Алексея, - предложил Самойлов, - Илью Радостина да Федю Соколова…
- Себя не забудьте, - улыбнулся Афанасьев.
- Не забудем, - пообещал Балашов. - Нас в "Компании" порядочно наберется. Федора Колесникова крикнем, Самойлова вон, Полянина…
- И не забывайте, товарищи, женщин, - напомнил Фрунзе, - мы должны показать, что женщина равноправна.
- Во-о, - обрадоваппо воскликнул Балашов. - Лизуху мою в депутацию двинем!
- И Марийку Наговицыну, - добавил Федор Самойлов. - Молодчина девица, с фабричными женками быстро столковалась…