Так и отдалились друг от друга. Маевку в том году группа Афанасьева провела отдельно от комитета, стакнувшись с малочисленной, но бодрой социал-демократической организацией Кохмы, фабричного поселка, расположенного неподалеку от города. "Рабочий союз" собирал своих в Николин день, девятого мая, возле деревни Талицы. По слухам, набралось у них человек двадцать: тихо поговорили, разошлись без песен. Афанасьев же отметил праздник рабочей солидарности, как положено, первого мая. Привел Балашова, Дунаева, Калашникова; пришли кохомские ребята. Послушали его доклад о первых Петербургских сходках, о том, как проходят майские демонстрации заграничных товарищей. И песни пели - в еловом лесу за селом Пешково было спокойно…
Афанасьев не пытался соперничать с комитетом, но Пашу Курочкина существование обособленной группы нервировало. А тут еще приплелось подозрение, что Афанасьев от имени какого-то мифического "Союза рабочих русского Манчестера" выпустил обращение о созыве "Всероссийского конгресса рабочих" без участия в нем интеллигенции. Посчитали так: если группа не подчиняется комитету, - значит, действует во вред и способна на любую пакость. Тарасов нарушил уговор, привел Пашу Курочкина в Боголюбскую слободку, где в домишке Калашникова Федор устроил конспиративную квартиру своего кружка.
- Ваша работа? - гневно спросил Курочкин, показывая листовку.
Афанасьев прочел, спокойно вернул:
- Хоть и хлебнул тюремного лиха по милости интеллигентов, но в глупости этой не повинен. Интеллигенты разные бывают, иных почитаю…
Не поверили, ушли подчеркнуто суровые. А знали бы, голубчики, что еще Георгий Порфирьевич Судейкин, инспектор политической полиции в Петербурге, которого убили народовольцы с помощью предателя Дегаева; так вот - в Берлине, тайно отпечатал на первый взгляд противоправительственную брошюру "Современные приемы политической борьбы в России". Зачем? Для чего? А для того, что был весьма встревожен террором, а брошюра, написанная по его заказу, трактовала ненужность братоубийства, отвращала русского революционера от бомб, нацеливала на бескровные способы сопротивления самодержавию… Яснее ясного, что воззвание о конгрессе рабочих без участия интеллигентов тоже полицейская выдумка. Зубатов, знать, пошел по следам Судейкина: подложил свинью, чтоб отколоть пролетариев от умственного руководства. И - пожалуйста, с горечью думал Афанасьев, некоторые поверили в подлинность листовки, виноватых ищут…
В начале июня Афанасьев получил от петербургских друзей "Манифест Российской социал-демократической рабочей партии", принятый Первым съездом в Минске. Алексей Карелин переправил его в корешке сочинений Сумарокова вместе с письмом, где восторженно восклицал: наконец-то исполнилось, о чем мечтали! Еще передавал поклоны от Верочки, сообщал, что Иван жив-здоров… Иван - это Ваня Бабушкин, старинный знакомец. Когда Афанасьев отбывал ссылку в Язвище, несколько раз утекал из-под надзора полиции, добирался до Петербурга - навещал ребят. Тогда и подружились с Бабушкиным… Показывал Ваня закоперщика в "Союзе борьбы за освобождение рабочего класса". Говорил, что тот марксист крепкого закала, без примеси… Молоденький совсем, а волос на голове траченый. Потому, наверное, кличка ему была - Старик. Родной брат казненного Ульянова… Ваня делился по секрету: партию, дескать, создает, партию! Трудное дело… Представлялось, хлопот - на тысячу лет. Потом-то, когда прочел "Что такое "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов?", узнал, что книжку написал этот самый Старик. Вот уж, право слово, светлая голова! Брошюра была печатана на гектографе, ему, Афанасьеву, помнится, попался бледный экземпляр, но главное сразу уяснил: народникам более не подняться. И все же казалось - до партии социал-демократов еще далеко… А нынче - три года прошло с тех пор, срок плевый - вот он, "Манифест", перед глазами. Теперь хочешь или не хочешь, а надобно силы объединять…
На Заднепрянскую улицу Федор Афанасьевич пошел в сопровождении Дунаева и Балашова. Комитет "Рабочего союза" предупредил загодя через Тарасова. Ждали его, знали, зачем идет. И даже, обратил внимание, не позвали на сходку неприятного ему Косякова… Черт его знает, может, напрасно заподозрил мужика? Времени о первой встречи прошло немало, а ничего страшного не случилось, комитет действует. Видно, в самом деле верный человек…
Вошли в избу, Афанасьев вперед подтолкнул парней.
- Вот, - сказал, - отдаю орлов. Теперь будем в едином гнезде, как велит съезд партии.
Паша Курочкин зарделся от удовольствия:
- Очень хорошо! Мы надеялись, Федор Афанасьевич, что так и будет. Как говорится, добро пожаловать!
Часа три толковали о самых важных вещах. Афанасьева все-таки беспокоили возможные провалы.
- Теперь, ежели хотите знать, беречься надобно сильнее, - говорил задумчиво. - Охранка из кожи ползет, чтоб партии ущерб нанести… Я думаю вот так: город разбиваем на районы. В каждом - несколько кружков, человек по пять - семь, не больше… У нас в Питере, бывало, в одной организации состоят, а друг друга не знают. Конечно, для пропаганды затруднительно, зато гарантия. Конспирация никогда еще не помешала… Возьмем в нынешний день все хорошее, что помогло полицию за нос водить…
- А не слишком ли сложная будет структура? - попытался осторожно возразить Курочкин. - Ступенек много…
- Структура, - эхом повторил Афанасьев и вздохнул. - В тюрьме свободного времени много, лежишь ночью, думаешь… И всякие слова на ум приходят; вспоминаешь, чего бы это такое значило? Вот так… Не о том речь, Павел. Вы еще не знаете, кто предает… Ступенек много - меньше желающих шляться. А через одну-две ступеньки любой прохвост перепрыгнет…
Томило мрачное предчувствие и не обмануло: вскоре побывал и в местной тюрьме, породнился с городом.
Как на грех, расхворался, в общей сходке, на которой Курочкин зачитывал "Манифест РСДРП", участвовать не пришлось. Сеня Балашов примчался под вечер возбужденный:
- Городской комитет выбирал, Отец! Народу было - в жизни столько в лесу не видал, человек полста! Деньги подсчитали, четырнадцать рублей в наличности… Наши три целковых в общий котел отдал.
А едва стемнело, стук в ворота: отворяй! Понятно стало, чего выжидала полиция, - покамест новая организация оформится.
- За что, ваше благородие? - огорченно спросил после обыска, бесполезного для жандармов. - Живу тихо, смирно…
- Ступай, разберемся…
Провинциальные российские тюрьмы - ни в сказке сказать, ни пером описать. Привели, коридор чуть освещен; стены, полы и потолок сырые, напоминают погреб, наполненный запахом плесени и гнили. Дежурный надзиратель впихнул в большую переполненную камеру. Здесь еще хуже - удушливая вонь. Храпят, стонут… Догадался, что поместили в "пьяную" камеру. Старуха нищенка с узелком, какая-то растрепанная женщина, парень валяется - голова разбита, кровь спеклась. В общем, кого подбирали с вечера на улице, всех сюда. Нет, господа хорошие, порядки известны: политического сажайте отдельно. Принялся барабанить в дверь. Надзиратель ухом не повел: начальства нету, смотритель придет, распорядится…
На другое утро все-таки добился, перевели к товарищам. В камере увидел и Пашу Курочкина, и Колю Грачева, и Спиридона Тарасова. Даже кого не ожидал, и тот здесь: Иван Косяков. Сидел на нарах, обломком иглы латал одежонку - сопротивлялся при аресте, порвали пиджак. Спиря не утерпел, подковырнул: "А ты на него напраслину возводил…" Ничего Тарасову не ответил. Что Косяков вместе с другими в тюрьму попал - не оправдание, может, нарочно приспособили, чтоб отвести подозрение. Да попутно кое-что узнать для следствия…
Но когда стал выяснять, у кого какое "приданое", волей-неволей поверил в порядочность Ивана: из всех арестованных только у него да у Курочкина обнаружили жандармы поличное. Пашу забрали с "Манифестом РСДРП", а Косяков, оказывается, хранил у себя на чердаке склад литературы "Рабочего союза". Нашли у него "Царь-голод"… Стало быть, из тридцати пяти подвергнутых задержанию только Косякову и Курочкину грозила настоящая беда.
Афанасьев подошел к Ивану, протянул руку:
- Ты прости меня, голубь, нехорошо о тебе думал.
- Знаю. - Косяков перекусил нитку, пожал Афанасьеву ладонь. - Дружка на дружку зубы скалим…
- Но ведь кто-то выдает! Не может ведь так, чтоб третий у вас провал - и случайный!
- Я Курочкину сказывал, хлебопека надобно пощупать. Он, курва, по пьянке "Марсельезу" во все горло распевает, кричит: никого не боюсь! А я ведь его возле полицейского участка своими глазами видел…
- Что за хлебопек? - спросил Федор, поманив к себе Курочкина; шептались, сбившись в уголке. - Ежели возникло подозрение, обязаны проверить… Кто таков, откуда взялся?
Курочкин, наморщив лоб, вспоминал:
- Он уж года четыре у нас… Фамилия Иванов. Выслан из Питера… Выпить - есть такой грех… А в остальном мужик толковый. Начитанный, все революционные песни знает…
Что-то смутно знакомое угадывалось за этими словами. Штрипан, напившись, всегда "Марсельезу" орал… Но ведь не может он тут объявиться. И потом - хлебопек…
- Какой из себя? Как зовут? - продолжал выпытывать Пашу.
- Григорий Савельевич. Лохматый такой…
Ну вот и прояснилось. Трудно поверить, но и впрямь, видно, Нечесаный орудует под чужой фамилией. Ах, негодяй! Значит, прикрываясь высылкой, служит охранному… Неужто заприметил и выдал? Но когда, где? Вроде не встречались, сразу узнал бы подлеца… Это что же, опять по его милости в тюрьме сидеть?..
Однако через неделю всех, кто был арестован без вещественыых доказательств "преступной деятельности" отпустили на свободу. Как и предполагал Афанасьев, оставили в узилище Курочкина и Косякова. Обнялись на прощанье, Федор сказал: