Отыскав братьев, Федор пригласил в кухню чайком побаловаться. После ужина в кухне пустынно, можно без опаски обсуждать всякие дела. Иван заварил свежего, дал упариться. Кузьма нарезал ситного, щипчиками наколол рафинаду. Афанасьев насупленно помалкивал. Лишь когда Кузьма положил в рот кусочек, Федор недобро сказал:
- Тебе не сахару бы, а дерьма немножко. Чтоб знал разницу, чего можно, а чего нельзя. Кто Степану проболтался, что готовим стачку?
Братья переглянулись, Иван отставил блюдце:
- Не кори, Афанасьич, не чужой Степан, кровь родная…
- Рабочему родной, кто с ним вместе в революцию идет. А Степан ваш фордыбачит, листовки ему не нравятся…
- Пустое, Афаиасьич, ей-богу, пустое, - улыбнулся Иван. - Натура у него такая, гонор показывает…
- Все наши книжки читает, мы давали, - робко вставил Кузьма. - Очень любопытствует. Опять же завсегда спрашивает, чего в кружке балакаем…
- Та-ак. Значит, за моей спиной орудуете. - Федор отодвинул чашку. - А кто позволил? Заладили - родная кровь! А ежели к жандармам братец стукнется?
- Окстись, Афанасьич! - Иван перекрестился, чего никогда не делал. - Своими руками задушу, коли сподличает!
- Он и про излишек в кусках сказал, когда вместе о забастовке мерекали, - ввернул Кузьма.
- Что?! - Афанасьева будто громом поразило. - И об этом ведомо?
- А как же, - удовлетворенно хмыкнул Иван, - говорю - родная кровушка. Кому скажет, как не нам?
- Он еще вчерась звал на браковку, да мы самоуправничать побоялись, - сообщил Кузьма. - Заставили с тобой потолковать.
Федор минуту-другую молчал, переводя взгляд от одного брата к другому. Воспитующего разговора не получилось, по всем позициям выскребли почву из-под ног. Теперь понял, что там, на Ваганьковском кладбище, не Степан был виноват, надобно себя виноватить: не сумел увлечь мужика, не нашел слов, которым бы он поверил. Впредь наука. Махнул Федор рукой, засмеялся:
- Черти. Никакого сладу с вами.
Рано утром встретились в уборной. Братья Анциферовы, усталые, но лихорадочно возбужденные, рассказывали:
- Сколько ни мерили кусков, везде излишек.
- Аршин по пяти, но восьми в каждой штуке…
- И почти на всех сортах!
- В сторонку отложили? - спросил Афанасьев.
- Как уговаривались - возле двери.
- С собой захватили?
- Три куска притырили, в казарме под койками…
Федор ознобливо повел плечами, почувствовав холодок в груди. Сладил козью ножку, затянулся махорочным дымом. Немного успокоившись, решительно сказал:
- Нынче - все в прогул; семь бед - один ответ. До обеда отсыпайтесь, я к той поре вернусь.
- На связь с центром потопаешь? - высунулся догадливый Кузьма.
- Тьфу идол! - Афанасьев в сердцах бросил под ноги недокуренную самокрутку. - Да разве ж полагаются такие вопросы?
Михаила Ивановича дождался в подворотне: на улице к важному господину в шубе на лисьем меху подходить не стоит. И то, обнаружив его в подворотне, притопывающего худоватыми сапогами, Бруснев тут же выглянул наружу - нет ли слежки? Переулок, где снимал флигелек во дворе двухэтажного дома, был чист от прохожих, лишь в некотором отдалении, уткнув нос в башлык, дремал ранний извозчик. Не поздоровавшись, Михаил Иванович отрывисто бросил: "Ступай за мной!" Подвел к сараю: "Дрова внутри… Лучины для самовара…" Федор понял - конспирация, затюкал топориком. Бруснев стоял рядом, указывая - помельче, помельче.
Афанасьев сжато поведал о последних событиях на фабрике Прохорова. Сообщил, чго принято решение бастовать.
- Листовок бы сейчас, - сказал просительно.
- Увы, нету, - вздохнул Бруснев. - Со дня на день ожидается транспорт…
- У Егупова наверняка имеется! - Афанасьев был упрям. - Нажмите на него!
- Может и так, но вида не подаст, - виновато произнес Михаил Иванович. - Говорит, когда примем программу, тогда и станут снабжать.
- Забастовка ведь, забастовка! Дорого яичко ко христову дню!
- Потише говори, - напомнил Бруснев и добавил: - Ничем не поспособствую… Вот соберемся, утвердим платформу…
- Люди работу бросят, ручаюсь, - Федор умоляюще смотрел снизу вверх. - Хотя бы сотенку листовок. А то получится - никакой политики, сплошная экономика…
- Экономика - та же политика. Забыл?
- Не забыл, а только в самый раз пришлись бы листовки.
- Понимаю, но бессилен, - еще более виновато сказал Бруснев и попросил: - Быстрее кончай, из окон глядят… Забастовку учините, чего же еще? Давай-то бог… Заканчивай, на службу опоздаю.
Афанасьев вонзил топорик в березовый чурбак, вытер пот, выступивший на лбу, поднялся с коленок.
- Тогда что ж, обойдемся. - Афанасьев поник, убедившись, что помощи от Бруснева и впрямь не получит. Но на всякий случай спросил - Может, чего другое присоветуешь?
Михаил Иванович искренне признался:
- Не знаю… Одно могу - не высовывайся, конспиратор обязан держаться в тени, если даже очень хочется самому вступить в драку. Побереги себя… Мы еще создадим на Москве свою организацию.
- Когда-нибудь создадим… А волынить начнем завтра. Не напортачить бы, вот чего боюсь…
- Ну, тут я спокоен. - Бруснев смотрел, как Федор собирает лучину. - Здесь не мне учить, скорее наоборот. И людей знаешь, и обстановку… Будь здоров!
Умом понимал Федор, что винить Бруснева особенно ие в чем: Петербургские связи порвались, с егуповским "центром" покамест свистопляска, говорильня. Конечно, трудно ему в той стае; со студентами-технологами, ребятами деловыми, "русско-кавказцев" и близко не сравнить. И все-таки как же это? Спешил к нему с важной вестью - забастовка! Не стихийная - впервые организованная, подготовленная, о такой мечтать можно! Тут бы бросить к чертовой бабушке служебные дела, схватить Егупова, Кашинского за горло: подавайте, такие-сякие, листовки! Всю подпольную Москву поднять бы на ноги: у кого какие имеются брошюрки, прокламации, гоните прохоровским ткачам, люди в бой идут! А он, Михаил Иванович, свое талдычит - программа, объединение; плечами пожимает - не знаю, чем помочь; заклинает - береги себя. Чудно у этих интеллигентов мозги устроены. Даже у тех, кто посмелее. He чураясь риска, идут, идут опасной стежкой, но как обрыва достигнут - ноги ватными делаются… В Петербургских кружках учил Бруснев рабочих уму-разуму и даже призывал помогать забастовщикам, когда возникали стачки. Думалось, до конца в бучу полезет, если понадобится… Ан не полез, остался на бережку - в безопасности. Ладно, Михаил Иваныч, спасибо и за то, что раньше сделал…
Перед схваткой все были взвинчены: нервы натянуты, мурашки по спине. Оно и понятно, не каждый день решаются на такое. Догадывались - не обойдется без полиции. И хотя Афанасьев успокаивал, дескать, слишком вопиющ обман - не посмеют с арестами, в глубине сознания допускал: кому-то придется пострадать.
Диспозицию наметил следующую: перед самым перерывом, когда первая смена еще не кончила работать, а люди собрались на вторую, выбежать во двор; прихватив спрятанные куски, бежать к конторе, увлекая за собой всех, кого только можно.
- Шуму поболее, глоток не жалейте.
- Не выманишь первую смену, - усомнился Иван Анциферов.
- Выманим, - ответил уверенно. - Мальцы пособят… - И Чернушкину Мише - Как твои босяки? Не подкачают?
- Только мигну…
- Научи - услышат крик, пускай каменьями окна бьют. Больше звону, веселее будет… Кто у них верховод?
- Есть такой - Семка. Озорной, беда!
- Этому особое дело, самое важное - в корпусе. Покажи ему тормозные гири, коточки… Нынче покажи. Начнем во дворе волынить, а он пусть сразу кидает гирями в аркаты лицевых машин. Понял? Гирями али коточками… Они будут отскакивать, основу спутают… Волей-неволей остановят станки, повалят на улицу…
- А кто прытензию скажет? - поинтересовался Кузьма. - Станки остановим, народ возле конторы соберем… А кто первым начнет с начальством глотничать?
- Могу и я, - не задумываясь, ответил Федор. - Здесь вопроса нет.
Степан Анциферов заносчиво вскинулся:
- Это почему же? Есть вопрос! Не сказал бы про излишки - чего делать стали? От меня волынка пойдет, мне и глотничать!
Сидели опять в кухне, хрустели сушками, швыркали жиденький чаек: спитым заварили. И вроде бы серьезный вели разговор, но обстановка - чайник, блюдца, сушки, чашки, запах кислых щей и прогорклого масла - вся атмосфера артельной кухни как-то снижала ответственность момента. Афанасьев это почувствовал. И потом Степан Анциферов, конечно, герой дня, без него, может, так и не узнали бы о подлом обмане с метками, однако гонор в революции непозволителен, следовало сбить. Федор поднялся с лавки, уперся в столешницу кулаками, внятно сказал:
- Забастовку вырешил комитет. От комитета она и пойдет. Кто с этим не согласный, может на боковую, не обидится…
Афанасьев внервые произнес это слово применительно к фабричной жизни. Комитет! Прозвучало весомо, непривычно торжественно. Кузьма Анциферов ошалело крутил головой. Где комитет? Кто? Неужто Чернушкин Миша? А может быть, и сам он, Кузьма, тоже комитет?
- Да, братцы, теперь мы должны называться стачечным комитетом. - Афанасьев приподнял чайник и резко опустил на стол, жалобно звякнула крышка. - Что комитет постановит, тому и быть. Без строгого порядка пропадем. Вот Степан поставил вопрос, кто предъявит претензию заведующему…
- Эго я поставил вопрос, - вытаращился Кузьма, - потом уж Степан!
Афанасьев осадил нетерпеливого Кузьму резким жестом, повторил:
- Степан поставил… Желает эту ношу принять. У меня возражений нет. Кто будет высказываться?