Каждое утро Федор начинал с похода к Прохоровской мануфактуре на Пресню. Здесь издавна повелось: за полчаса до гудка на лужайке перед фабричными воротами собирались ткачи побалагурить, подурачиться, покурить, прежде чем прильнуть к станкам на долгий день. Но дурачился на лужайке не каждый, и балагурили тоже не все. Тут можно было услышать и серьезные разговоры: что творится на прочих фабриках, какие подлости еще придумали хозяева, чтоб ущемить рабочих. Афанасьев исподволь заводил знакомства с прохоровцами, присматриваясь, кто из них чего стоит. Народ здесь был повеселее, чем у Филонова: разбитные мужички и до умственных бесед охочие. Особенно приглянулась Федору дружная троица - братья Анциферовы. Потолковал с ними разок, другой, увязался за братьями в трактир на Малую Пресню и понял: подарок судьба уготовила. Все трое грамотные, ткачи нервоклассные, в поклонах богу не ломаются, любую мысль ловят - рта не успевал открыть. Больше всех Афанасьеву полюбился Степан, средний из братьев. Стрижен под скобку, взгляд тяжелый, лицо широкоскулое; в переносье, если голову задерет, свободно держится стакан с водкой. Словом, обличья лихого. А говорить начнет - заслушаешься. Развитой мужик, признанный коновод. Уж этот, думалось Афанасьеву, наверняка пойдет в революцию. И братьев поведет…
Позвал их на Ваганьковское кладбище почитать прокламацию; намекнул - в трактире и вообще на людях такое опасно. Согласились, пришли. Как раз день поминовения родителей, выбрали заброшенную могилку, расстелили платок: яйца вкрутую, лук, водочка, как полагается. Прокламацию дал Кашинский, не ахти важная, неизвестно кем и по какому поводу составлена, но кое-что полезное в ней содержалось - одно место нравилось Федору, о борьбе за права человека. Слушали братья старательно, вопросы задавали, поддакивали, если слова из листовки сходились с их мыслями. Но вот добрались до этого самого места - и заколдобило.
- "Когда рабочие сидят смирно, - читал Афанасьев, - не устраивают стачки, не жалуются, не требуют, тогда они вовсе не чувствуют того, что им запрещено все єто. Но когда начинают вести борьбу, тогда они очень скоро почувствуют неудобства этих запрещений и необходимость политических свобод…"
- Постой-ка! - потребовал Степан. - Растолкуй…
- Чего же тут непонятного? Вот сидим, вроде бы водку трескаем, и фараонам до нас дела нет… А узнают, что читаем, - прицепятся. И сразу тебе станет ясно, что политических прав у тебя никаких…
- А как они узнают? - вздрогнул Кузьма, младший из братьев.
- Это к примеру, - успокоил Федор.
- И пример никудышний, - набычился Степан. - В листке про водку не прописано, растолкуй про стачки.
Полчаса объяснял, что к чему, наконец - уяснили. Но тут-то Степан окончательно взбеленился:
- Стал быть, ежели не бунтую, то мне хрен по деревне - есть свобода али нету ее вовсе. Зачем же рыпаться? Чтоб почуйствовать, что свободы нету? А для чего мне это чуйствовать, коли живу в свое удовольствие? Дурацкий твой листок, для тех писан, у кого башка не варит.
- Заблудился ты, Степан, - увещевал Афанасьев, - в трех соснах заблудился. Свобода как воздух! Пакамест он есть, не замечая, дышишь. А посади тебя в бочку да выкачай воздух - сразу поймешь, что дышать нечем…
- Не заливай! - перебил Степан. - Воздух - вот он, до самого неба. Трава зеленеется, земля… Все вижу, пощупать могу, все приемлю. И бунтовать для этого не надобно, руками, глазами, нюхом беру!
- А я, братцы, желаю узнать, как это так, когда свободы не хватает, - задумчиво сказал Иван, старший из Анциферовых. - Любопытственно… Скукожился на печи, живешь сверчком, все тебе угодно, благолепно. А высунешь рожу из щелки, тут, значит, и смекнешь, что жизия твоя тараканья.
- И мне сдается, в листке - правда, - вставил Кузьма. - Забиты мы в огромадную бочку, и воздух наполовину высосан. Вышибать нужно донышко, как царь Салган в сказке… Хлынет чистый воздух, ветерком обдаст, тогда наглядно - тухлятиной дышим…
- Жизня, она не сказка! - сердито выговорил Степан. - И донышко-то еще вышиби попробуй! А мне что, других делов нету? Коли задыхался бы, другой табак, а ведь я живу! Не-ет, мне подавай такие слова, чтоб от них на загривке шерсть дыбом поднялась. Чтоб я сразу почуял - задыхаюсь! А это - кисель гороховый. Время понапрасну теряем…
Допили водку и разошлись. С Иваном и Кузьмой расстались друзьями, уговорившись о следующей встрече. А Степан отшатнулся, революционного учения на веру не принял.
По воскресным дням Федор ходил в Лефортово: встречались с Кашинским в Анненгофской роще.
Странный он, Петр Моисеевич. Уже в Москве догадался Федор, отчего так пристально вглядывается в лица тех, с кем разговаривает: отчаянно близорук, а очков не косит, стесняется. Вот и боится, что, встретившись второй раз, человека не узнает. И притом "конспирирует" напропалую, па улице поминутно оборачивается, из-за углов выглядывает. А ничегошеньки не видит…
Но это ладно. Не все люди - горные орлы, и очки - его собственная забота. Было в Кашинском нечто такое, что всерьез не нравилось Федору. Хоть и деньги дает и кое-какой литературой оделяет, а с теми интеллигентами, к которым Афанасьев привык в Петербурге, его не сравнить. Нет, не сравнить… Ужимки какие-то, скользкие разговорчики…
Выплачивая очередные десять рублей на месяц вперед, Петр Моисеевич словно бы невзначай попридержан ассигнацию:
- Федор Афанасьевич, как думаете, свежий приток рабочих сделает возможным систематический террор?
- Думаю, приток рабочих в конце концов сделает возможной революцию. И террор станет ненужным.
Деньги Кашинский отдал, но при этом по-старушечьи пожевал губами, как бы сожалея.
- Ну хорошо, об этом успеем, - сказал с расстановкой. - А когда же нас порадуете рабочим кружком? Есть какие-либо успехи? Или по-прежнему пребываете в гордом одиночестве?
Федор уловил по интонации - требует отчета. Обозлившись, показал зубы:
- Только и слышу - мы, нам, а кто такие, неведомо. Приятеля своего, Егупова, не показали…
- Терпение, мой друг, - свысока произнес Кашинский. - Я, кажется, говорил… Организация складывается весьма солидная. У Егупова связи с заграницей, литература пойдет потоком. Настанет час - будете посвящены в необходимые подробности. А пока ищите людей, как можно больше…
Тяжелый осадок остался от разговора. Чувствовал, не допускают в горницу, как лакея держат в нередней. Непонятная какая-то организация, в Питере этак не водилось, И потом - к чему клонит? Знает ведь, что он, Афанасьев, исповедует марксизм, отчего же гнет к террору? Да еще требует людей… Есть кружок, нет кружка - не вам про то беспокоиться, Петр Моисеевич. Приедет Бруснев - отчитаемся за милую душу, докажем, что в Москве пожито не напрасно.
В Аиненгофской роще по праздникам много простого народа. Бывает, пушкой не прошибешь. Мастеровые отдыхают с женами и детьми, приходят со своими самоварами. Под присмотром городовых пьют чай, водку и пиво, играют в орлянку, в карты… Распрощавшись холодно с Кашинским, послонялся Федор по дорожкам, внимательно оглядывая воскресную публику. Сегодня - все больше семейные, не подступишься. А именно здесь однажды набрел на занятную компанию: парни не загульные, чистые; подружились в поисках смысла жизни. Спорили ребята о многом, в том числе - как совместить неповиновение властям и веру в бога. Один из них, Чернушкин Миша, говорил складно, по-книжному:
- Всякая власть от всевышнего. А мы - христиане. Значит, надобно повиноваться…
Федор загасил самокрутку о каблук сапога, фыркнул:
- Все, что ли, так думаете?
- А как же иначе, по-другому не выходит, - плаксиво ответил Чернушкин Миша. - Грех…
Тут Федор заметил приближающегося городового, поднял стакан с пивом и громко завел разухабистую байку:
- Встретились москович с ростовичем… "Здорово, ростович!" - "Здорово, москович!" - "Ну, как там в Ростове?" - "Ни хрена не стоит". - "А как?" - "А вот так!" - "А ну-ка расскажи!" - "А вот и расскажу…"
Чернушкин Миша вытаращил глаза: сбесился, мол, бородач? По тут и сам увидел городового, догадался, в чем дело, и нарочито захохотал. Городовой зацепил краем уха диалог московича с ростовичем, тихонько гоготнул, видать, знал эту байку. И, успокоенный, прошествовал к следующей компании. Подождав, пока фараон удалился на приличное расстояние, Афанасьев вернулся к прерванному разговору:
- Чепуха у вас под кудрями, ребятки. Желябов покушение на царя готовил, человека убить хотел. Грешник - не вам чета. А на эти вопросы ответ судьям нашел.
Я читал правительственный отчет по делу народовольцев… Он так сказал: православие - отрицаю. Но сущность учения Иисуса Христа признаю. Полагаю, сказал, она заключается в том, что надобно бороться за правду, за права угнетенных и слабых. И если нужно - за них пострадать!
Чернушкин Миша зачарованно повторил:
- "За них пострадать…"
Федор видел - сильно задело богобоязненного парня. Задушевно добавил, уже только для него:
- А ты подумай, кто всех больше готов страдать за угнетенных и слабых? Попы? Монахи? Дудки! Кто борется с несправедливой властью? Революционеры!