- Забрали, - тихо сказал Богданов. - В квартире засада… Карелин дома не ночевал, уберегся…
- Эх, Гаврюша! - Федор сокрушенно помотал головой. - Говорил ведь - уходи пораньше!
- На тяжелые кулаки понадеялся. - Володя Фомин стоял возле окна, поминутно выглядывая на улицу. - Думал, в случае чего отобьется… А удаль-то показать не пришлось: сонного взяли…
- Кто еще пострадал?
- Из наших вроде бы не шибко много, - успокоил Евграфов. - С Путиловского - Никола Поршуков, с Балтийского - Иван Крутов… Может, еще кто, но пока не знаем.
- А Климанов?
- Целый. Побежал к Брусневу, скоро, видать, объявится.
Егор Климанов появился не скоро, часа через два. И тоже принес недобрые вести. Студентов арестовано более ста пятидесяти человек. Среди них, к великому огорчению Афанасьева, оказался и Леонид Красин.
- Михайло Иваныч толкует - низовых кружков покамест не собирать, пускай волна схлынет, - подробно передавал Климанов. - А нам, комитету, по воскресеньям здесь, у Фомина… Цивинский придет, скажет, что делать дальше… И еще просил - крыльев не опускать, носы не вешать. Говорит, в сравнении с той пользой, которую принесет демонстрация, потери пустячные. Наши адреса ему известны: понадобимся - сам отыщет…
ГЛАВА 5
Брат Егор работал в ночную, Федор Афанасьевич вечеровал в одиночестве, читая "Религию и капитал" Поля Лафарга. Вкрадчивый стук поднял его с топчана; спрятав книгу под тюфяк, откинул крючок. Чего никогда не бывало, в дом на Обводном самолично пожаловал Михаил Бруснев.
Смазные сапоги, поношенная поддевка, поярковая шапка - прямо-таки крестьянин, земляк из Ямбургского уезда. Скуластое лицо Бруснева, глыбистая фигура никак не выдавали в нем интеллигента: переодевшись, Михаил спокойно мог появиться на любой сходке, в любом рабочем кружке и везде, где его не знали лично, сходил за мастерового. Однако, что нравилось Афанасьеву, Михаил не бравировал простонародной внешностью, не играл своего в доску - это первое. И второе: будучи умелым конспиратором, на рожон не лез, кружками руководил через третьих лиц, оставаясь в тени. И то, что он заявился вдруг, без предупреждения, Афанасьева обеспокоило: уж не беда ли опять?
- Покамест тихо, - устало сказал Бруснев. - Промок вот, дождик на дворе…
Федор согрел чаю, нарезал ситного, поставил блюдце с мелко наколотым сахаром. Семилинейная лампа давала немного света: по углам гнездился мрак. Комнатушку эту братья Афанасьевы продолжали снимать и после того, как хозяин доходного дома существенно повысил плату. Непосильно много затребовал, некоторые семейные жильцы съехали. Новгородец лаялся с хозяином, придумывая самые необыкновенные ругательства, однако же погавкал, погавкал и тоже перетащил семейство в фабричную казарму, выпросив угол возле окна. Но Афанасьев в мыслях не держал отказаться от дорогого, но удобного жилья. В казарме у всех на виду, не спрячешься. Поговорить о прочитанном не думай - кругом чужие уши. Да и с книжкой-то оглядывайся, как бы не заподозрили в крамоле. А здесь пусть дорого, но мило. И для кружка удобно: в большой дом стекаются по одному, узнай, в какую квартиру… Взять сегодняшний случай. Разве Бруснев пошел бы в маленький домишко где-нибудь на Песках? Ни за что на свете! Сам сколько раз повторял: конспирация - превыше всего. А сюда заявился без опаски, потому что в населенном разнокалиберной публикой здании легче затеряться…
Чаевничали не спеша, тихо разговаривали. Бруснев по-деревенски макал кусочки голубоватого рафинада в чай на блюдце, пил вприкуску. Расспрашивал, есть ли какие новости из Редкинской волости, как там живут, как ломают нужду. Потом рассказывал о своих родных местах на Кубани, о жизни казачества, давно уже потерявшею былые вольности. Таким, отмякшим и неторопливым, Афанасьев видел Михаила внервые. Доволен был задушевностью беседы. Но понимал - не для пустопорожних разговоров пришел Бруснев, не такой человек, чтобы рисковать понапрасну. И верно, отставив блюдце, Михаил как-то вдруг подобрался, скинул с себя блаженную умиротворенность:
- Первое мая скоро, смекаешь?
- Календарь читаю, - глухо ответил Федор.
- И что думаешь? Отсидимся тихонько?
Из подпольных книжек Афанасьеву давно известно, что за границей социалистический конгресс принял решение каждый год в один и тот же день устраивать во всех странах манифестации под лозунгом братской солидарности трудового народа. Помнится, и Красин рассказывал в кружке, как еще в прошлом году отметили Первое мая рабочие Варшавы и еще какого-то польского города, кажется, Жирардова… Еще помнится, брат Егор тогда недоумевал: зачем это - в один день, да еще в разных странах? Ведь у каждого народа свои болячки, жизнь непохожая, каждый борется за свое. А потом, уразумев, в чем суть, обрадовался, будто ребенок: "Здорово! Значит, я буду тут радеть за немцев али, скажем, за французов, а они в своих странах подымут голос за русского! Ей-богу, здорово! А мы когда начнем? Хватит по норкам сидеть, не мыши…" Вот это "хватит сидеть по норкам" многим не давало покоя. Горячие головы предлагали уже в нынешнем году объявить рабочую манифестацию. Взять и выйти на улицы Петербурга. Ведь ходили же! Хоть и с венком во главе похоронной процессии, но ходили!
Неделю назад на сходке комитета судили-рядили так и эдак, даже поругались. Федор Афанасьевич в споре поддерживал Егора Климанова против манифестации. Цивинский, размахивая дымящейся папироской, утверждал:
- Демонстрация пробудит массы!
- А кто пойдет с нами? - Климанов хмурился. - Ну, объявим манифестацию, а кто пойдет?
- Как это "кто"? Рабочие! - Цивинский тряхнул густой шевелюрой. - Сознательный пролетариат!
- Ты не забывай, Егор, у нас организация, - подал голос Алексей Карелин.
Тут и вступился Афанасьев. Поднял руку, призывая к тишине:
- Организация есть, что верно, то верно. Вопрос - какая? Сколько у нас в кружках? Сотня, от силы - полторы… Эти пойдут: все грамотные, книжки читают, занимаются, понимают, что к чему. А вот на фабрике Воронина есть рабочие, которые куда там городового, мастера пуще смерти пугаются. Забитые, темные… И таких, между прочим, большинство. Допустим, позову, что будет? А ничего. Они и слов таких не ведают. Скажи - солидарность, а он перекрестится. Нет, по первому зову манифестации не получится. Не знают нас люди… Поначалу надобно работу средь них провести…
- А ежели сами выйдем на улицу, без поддержки, перехватают, как коршуны цыплят! - вставил Климанов. - И конец нашей организации!
- Весь труд насмарку, - согласился с ним Федор. - Собирали кружки, прятались, конспирировали… А потеряем людей в одночасье. Потому как мало нас…
Цивинский с силой раздавил окурок в жестянке из-под сардинок, заменяющей пепельницу. Забыв осторожность, крикнул:
- Значит, по-вашему, манифестация не нужна! А вот Плеханов пишет, что русским рабочим полезно было бы принимать участие во всемирном празднике! Может, Георгий Валентинович ошибается? Может, поправим его?
Цивинский победно оглядел всех: сославшись на Плеханова, возражений не ожидал. Но Афанасьев все так же тихо, но упрямо произнес:
- Во-первых, не надо шуметь. А во-вторых, Плеханов нигде не писал, что нужно устраивать манифестацию в этом году. Может, не досконально, но я помню его слова: полезно праздновать великий день хотя бы на тайных собраниях…
- Ну, хорошо, хорошо, - раздраженно сказал Цивинский, нервно прохаживаясь вдоль стены. - Что вы предлагаете? Вовсе не отмечать? Я согласен, всеобщую объявлять преждевременно… Но что взамен?
Долго молчали, думали. Цивинский, не останавливаясь ни на минуту, вышагивал по комнате, сцепивши пальцы на затылке. У него разболелась голова. Проклятая мигрень, стоит поволноваться - она тут как тут. Цивинскому нравилось заниматься с рабочими в кружках, он серьезно готовился для каждой встречи, подбирал книги, журнальные статьи, чтобы было интересно и поучительно. Ему нравилось внимание, с которым рабочие слушали, что он говорит; нравилось почтенно, с которым относятся эти люди к интеллигентам. Но иногда он чувствовал приступы раздражения, сталкиваясь с их желанием мыслить самостоятельно и самостоятельно же принимать решения.
Oн понимал, что это чувство недостойно революционного пропагандиста, но ничего поделать не мог - раздражался. И оттого страдал головными болями. А сегодня ему было особенно неприятно. Этот бородатый ткач вроде бы как уличил его, совершенно свободно процитировав Плеханова. Ничего страшного, конечно, не произошло, его авторитет в рабочей организации достаточно высок, однако неприятно.
- Слушайте! - Алексей Карелии широко улыбнулся. - А ведь я, кажись, придумал! Провалиться мне на месте, ежели вру!
- Давай выкладывай, - Егор Климанов недоверчиво хмыкнул.
- В Екатерингофском парке майские гулянья устраивают? - Карелин обвел присутствующих хитроватым взглядом и сам же ответил: - Устраивают! Народу собирается - тыща… И господа с детишками, и попроще кто - все гуляют…
- Это известно, - неребил Климанов, - ты дело говори.
- А дело простое - взять самовар, пива, закуски… Выбрать хорошую лужайку, посидеть на воздухе. Вот и отметим…
Цивинский поначалу не очень прислушивался, переживая обиду. Но чем дальше Карелин развивал предложение о маевке в Екатерингофе, тем все больше и больше это предложение ему правилось. В самом деле, на майские гулянья в парк стекается великое множество людей со всего Петербурга; на их группу, если даже соберется человек сто, никто не обратит особого внимания. Под видом пирушки можно провести политическую сходку на глазах у полиции.