Друг не просматривался даже в перспективе, и Татьяна снова отправилась в районный пункт охраны правопорядка. Она критически взглянула на участкового: Чебурашка на Костю Цзю явно не тянул. Если бы снимался фильм об участковом, Чебурашка ни в коем случае не служил бы его прототипом. В фильмах участковые ведут с рецидивистом за плотно закрытыми дверями задушевную беседу – и возвращают обществу полноценного члена общества. Просветленный и пристыженный рецидивист возникает в последнем кадре и со слезами на глазах завещает внукам вести законопослушный образ жизни.
Чебурашка, впустив дядю Петю, тоже плотно закрыл дверь. Сел, но дядю Петю сесть не пригласил. Похлопал ладонью по страшной коричневой папочке и сказал совсем не по-киношному: "Ну что, допрыгался, хрен с ушами? Указ 1 января вышел: таких, как ты, нарушителей тишины после 23. 00, выселять без предоставления жилья".
Ночью дядя Петя заплакал. Узенькие мальчиковые плечи его вздрагивали под тяжелым, кисло воняющим одеялом. Дядя Петя мычал, вскрикивал, втискивал лицо в липкую серую подушку. Плакал он от бессилия, от злобы ("Фига вам, а не квартира. До Путина дойду…"). Плакал от обиды на жизнь, на сожительницу Полю, на вздорную жиличку за стеной.
Ее небось отец с матерью еще не проектировали, когда он, лучший фрезеровщик на заводе, молодой и кудрявый, вылитый (все говорили) артист Рыбников, первым в бригаде получил вот эту вот самую квартиру, которую у него теперь намеревались ("А вот фига вам") отобрать. Это теперь она засалилась, потемнела и съежилась, а тогда казалась ему такой просторной (даже перед ребятами, живущими в бараках, совестно), светлой, будто стеклянный дворец, до щекотки в носу пахнущей краской, известкой, новизной.
Красавица Поля, тогда не помышлявшая, что на весь бабий век к ней пристанет не гордое звание жены, а оскорбительное – сожительницы, весело хлопотала на кухне. Жарила яичницу, мешала в эмалированной миске винегрет, резала селедку, озабочено кричала через стенку: "Петь, третий цех тоже придет? Ящика водки хватит?" Ночью после бурного новоселья, он на цыпочках пошел в ванну, при ярком свете голой электрической лампочки вновь подивился ее кафельной, медицинской белизне, включил кран с горячей водой и стоял, как бедуин у Ниагарского водопада, ждал: когда-то же вода кончится?! Не может быть, чтобы вот так текла и текла.
Утром дядя Петя встретился с боковой жиличкой во дворе, она шла с портфельчиком на трамвайную остановку, он – домой из гаражей. Нес материал: под мышкой – стопу вагонки, в кармане – кулек гвоздей, баночку олифы. Поравнявшись с жиличкой, сказал отрывисто, сурово хмурясь: "Вы это… не сердитесь, Татьян Петровна. Так сказать, обдумал жизнь, готов исправить свое антиобщественное поведение… Если табуретку смастерить либо там ящичек для рассады – вам, так сказать, первой сделаю". Ему показалось, жиличка посмотрела на него уважительно.
Трезвый и положительный, он целую неделю на кухне допоздна работал, даже ночью, не утерпев, вставал и стучал молотком и вжикал пилой. В воскресенье, ложась спать, сказал Поле отрывисто – хмуро: "Погоди, дай время, телевизор справим, кино разные будем смотреть". Поля, как молоденькая, розовела и смеялась. А утром в понедельник в квартиру позвонил участковый. Поманил пальцем и ласково сказал: "Я ведь тебя, жаворонок, пташка ранняя, предупреждал, что мешаешь женщине за стеной жить. Предупреждал или нет? И лицензии у тебя нет, прикрывай к хрену свой ночной кооператив на дому".
Дядя Петя аккуратно прикрыл за ним дверь, заперся в ванной и повесился.
Была такая дикая бесчеловечная средневековая пытка: фиксировали голову несчастного и непрерывно равномерно капали на темя холодной водой. В одну точку. То же самое их бумканье. На что это было похоже? На долбящий череп молоток? На вбиваемый по шляпку в мозг гвоздь? На расплавленные капли олова?… Кап-кап-кап. Бум-бум-бум.
… Открывший дверь наголо стриженный узкоплечий парень был трезв – по крайней мере, от него ничем таким не пахло. Но худые белые, в редких черных волосках кисти рук вздрагивали, подергивались, вели жизнь, отдельную от их обладателя. Рот блаженно улыбался, широко открытые глаза с точками зрачков смотрели и не видели Татьяну. "Вот какие они, наркоманы…"
В дверном проеме нарисовался Мицик Љ 2. Он загораживал собою брата от нескромного взгляда, заботливо задвигал его в грохочущую, сотрясающуюся квартиру. "Немедленно прекращайте вечеринку, третий час ночи, – прокричала Татьяна, морщась от знакомой, толчками нарастающей боли в затылке. – Я… я на вас в суд подам, понятно?" – "Тетка, а ты окружающую действительность адекватно воспринимаешь? А спицу в почку не хочешь? И никаких следов. Импульс тебе придать или своим ходом потопаешь?"
Татьяну взяли за плечи и развернули. И толкнули в спину – придали импульс. За захлопнувшейся дверью забумкало, забухало с утроенной, с удесятеренной силой…
Соня, как ни странно, оказалась у себя в Подмосковье, и сотовый был не отключен. Она была чем-то раздражена и по телефону коротко послала подругу матом: "Оставь мальчиков в покое, психопатка".
А на следующий день Татьянин ключ намертво застрял в замке. Она устала после уроков, страшно проголодалась, так что руки тряслись. Хоть бы чаю горячего попить с хлебом. А ключ ни туда, ни сюда. Татьяна присела на корточки, заглядывала в скважину и тихонько чертыхалась под нос: "Да что ты будешь делать? Вечно со мной что-нибудь происходит". Чай пила у соседки, от нее же и вызвала слесаря. Слесарь в синем сатиновом халатике, таком мятом, что упруго при ходьбе гофрировал на заду, присвистнул: "Замочек придется менять. Эпоксидку залил какой-то паршивец".
Инспектор по участку Љ 124 младший сержант Белянчиков (Чебурашка) считал слово "участковый" производным от слова "участь" и называл свою должность "ассенизатор". И чем дольше работал, тем больше утверждался в правдивости данного сравнения. Насмотрелся он поножовщины, выпущенных, смешанных с грязью и калом кишок, наслушался сквернословящих младенцев, благо в матерных словах отсутствовала буква "р", на которой они пока буксовали. Научился говорить базлающим теткам: "Закрой рот, а то асфальт видно".
Вот и сейчас дверь его служебной каморки открылась, впуская очередное рыдающее, икающее, хлюпающее существо женского пола. "Не могу, – рыдало существо. – Не могу больше, сделайте хоть что-нибудь. У меня уже мухи перед глазами летают, крысы бегааают". Руки умоляюще сложены домиком у груди, рот изогнут подковкой, подбородок по-детски дрожит: "ва-ва-ва", лицо блестит от слез и соплей. По дрожащим, голубым от венок рукам, по растопыренным длинным пальцам Белянчиков узнал вздорную пианистку. Месяц беспрерывных ночных 85 децибел сделали свое дело.
"Дурища, халда, корова, – выругался про себя Белянчиков, заражаясь ее отчаянием и заводясь – с ним такое еще случалось. Напоил пианистку хлорной водой из-под крана, обмоченное слезами заявление положил в папочку. Взгляд наткнулся на лежащие под стеклом два билета в цирк, выделенные ОВД районным отделом культуры в виде шефской помощи. Собирался напарник Белянчикова с женой, но потом отказался.
– "Вот, билеты. Представление с эквилибристами, с дрессированными кошками. Может, сходим вместе?" Проводил посетительницу до двери. Бегают, от работы отвлекают. Таким в городе делать нечего. Покупали бы, как в рекламе, домик в деревне. А верхние – гады. Они у меня заткнутся.
Они вправду заткнулись. Ночь прошла в тишине. И следующая ночь. И неделя, как отрезало. Татьяна боялась поверить в тишину. Отоспалась, пополнела, порозовела. Требовалось отблагодарить участкового Белянчикова. Татьяна купила в палатке туалетную воду "Chaman" в золотисто-черной коробочке и пошла в милицию. Только что прошел дождь, кричали и смеялись дети. На площадке звенел прыгающий мяч: до-си-ля-соль, восьмушками. У Татьяны будто из ушей вынули турундочки. Небо было неправдоподобного цвета, зеленое с розовым, как на картинах Чурлениса. Листочки на черных мокрых ветках напоминали проклевывающиеся кудрявые кустики салата.
А в отделении милиции пахло Новым годом, елкой. Уборщица подметала с пола хвою. В каморке Белянчикова сидел какой-то рыжий в форме. "Белянчикова нет, гражданка"-"А когда он будет?" – "Никогда. Погиб при исполнении".
Рыжий удивился ее реакции. Пояснил: "Подонки напали в подъезде. Проникающее ранение острым предметом в почку. Внутреннее кровоизлияние". (Спица в почку – и никаких следов…) "Где это произошло?" – "Не думаю, что адрес что-либо вам скажет". – "Улица Парковая, дом такой-то, подъезд такой-то?" Это был дом и подъезд, где жила Татьяна. – "А вам откуда известно?" – "Я знаю убийц. Их зовут Мицики". – "Граждане Мицики задержаны по подозрению в хранении, сбыте и употреблении наркотиков. Версия об их причастности к убийству сержанта Белянчикова в настоящее время прорабатывается. Вот бумага, пишите что вам известно по данному факту…"
… Дома Татьяна прямо в пальто прошла к пианино. Вынула из кармана билеты в цирк на представление с эквилибристами и дрессированными кошками. Разгладила, перечитала. Откинула крышку пианино. Вдруг вспомнилось свое первое детское знакомство с фортепиано.
Тогда она вообразила себя крошечной девочкой, помещающейся в хрустальном сосуде, в причудливо выдутых стеклодувом внутри хрустальных гротах. Они отзывались не только на шевеление ее маленьких пальчиков, но даже на ее дыхание. Это слитное звучание – ее и сосуда – было таким мучительным, сладким, невероятным…