На дворе уже восьмидесятые годы, и космические корабли уже вдоль и поперёк избороздили небесный океан, даже в занебесье не узрев Бога…"а старухи бухтели: на облаке посиживат дедуш-ко седой, у его очёчки круглые, книгу толстую читат, грамотный, однако"… уже в богатых избах забормотали телевизоры, а заимка Яравна, народившись из Яравнинского острога триста лет назад, недалеко убрела; у Игоря в душе осело чувство, будто с городского пыла и жара, трамвайного звона, стадионного рева, французской музыки в стеклянных кофейнях, вдруг очутился в тиши и глуши довоенной деревухи-вековухи, где пашут на конях, в потёмках сидят при керосинках, пляшут вприсядку под гармонь и балалайку.
Подле свежесрубленного клуба, похожего на барак, тарахтел движок, от которого тёк по избам и баракам свет, что летом дают на два-три часа, и лишь для того, чтобы пару раз крутануть картину, - одряхлевший, рваный фильм про то, как лихие чапаевцы лупят белых гадов. На клубном палисаднике, стерегущим чахлые березки от пакостливых коз, красовалась Доска почёта, где Игорь высмотрел Степана Уварова и Спиридона Хапова, с которыми верхнеудинский радиожурналист вчера выпутывал из сетей щук, окуней и чебаков, а потом, корёжась, пил приторно-тёплый спирт из алюминиевой кружки, запивая озерной водицей, занюхивая хлебной коркой и луковицей. С клубного фронтона свисало…в хрущёвскую пору красное, ныне добела вылинявшее… полотно с едва различимым бодрым посулом: "Нынешнее поколение детей будет жить при коммунизме". "Хоть бы уж на портянки изодрали рыбаки, - сплюнул Игорь. - А то висит… позорище…"
В студенческую пору Игорь, брошенный с однокурсниками на картошку, в крепком подпитии припёршись в сельский клуб, наплевал в морду Хрущёву…"обманул меня, лысый бес, а я, придурок лагерный, верил тебе, свинопас, кукуруза гнилая, верил и надеялся жить при коммунизме!..", но и этого пьяному студенту показалось мало, он сорвал портрет Хрущёва и прошелся по карточке в заляпанных грязью кирзачах. После картошки Игоря буйно чехвостили на комсомольском собрании факультета и университета, и, может быть, простили бы, повинись тот…повинную голову меч не сечёт… но Игорь, наслушавшись морали от студенческих вождей, обозлился, психанул и обозвал румянощёкого, белокурого первого секретаря, карьеристом, что ради карьеры пойдёт по трупам, а второго секретаря, девушку с чёрными, горящими очами и крупным носом, прозванным "шнобель", обозвал жидовкой. Хором заорали, стеной встали комсомольцы за оскорбленных вождей, требуя отчисления, скорбя, что уже не поставить к стенке, как ставил русских офицеров начальник Петроградского ЧК Соломон Урицкий. Десять граммов свинца и… Лишь через год по великому блату, воспользовавшись отцовскими знакомствами, Игорь восстановился в университете.
Презрительно глянув на давно устаревший лозунг, Игорь тут же залил бородатую байку, порочащую Хрущёва, но Лена не ведала, где и над чем смеяться - дикая.
На крыльце мялись мужики и замужичевшие парни, вроде все на одну обличку, - малорослые, комлистые, с топорно рубленными лицами, узкоглазые, прищуристые, задубелые на ветрах и просмоленные на солнце. У крыльца в девичей стайке Игорь высмотрел двух своих попутчиц-пэтэушниц, Нюшку и Аришку, к ним Лена и подчалила.
Поодаль маячил бойкий паренёк…синие клёши, рубаха в петухах… сухой, высокий, что вместе с Михой встречал в Соснов-ке пэтэушниц, неприязненно глядя на заезжего фраера в синем джинсовом костюме "маде ин Америка", когда стиляга сошёл с автобуса на яравнинскую землю. Парень…оказался Баклан, коего на сенокосе загребли в кутузку вместе с шалавой, о чём в застолье ведал Степан Уваров… Баклан тот громко потешал недорослей, вроде дворняг, заискивающе повиливающих хвостами.
- …Бикса та ворвалась в мою судьбу со свиным копытом. Холодцом думала меня соблазнить в натуре. Страшная, как атомная война, и лет… столь не живут люди. Я прикинул: некрасивых девок не бывает, а бывает мало водки, но сколь надо с этой кикиморой выпить, я столь не смогу. А когда открыла гомонок, полный соломы…филки… ну, бобы… деньги, короче… ну, я репу почесал и подумал: не дуркануться бы, самое время лярву обуть… Кирнул, косяк забил: и, вроде, нищтяк бикса, корма - во!., пазуха полная, а на харю, ежли чо, можно и портрет артистки прилепить…
Баклан, не досказав потеху, дерзко выпялился на залётного гуся, но Игорь…тоже не промах, тоже не робкого десятка… сам подошёл к блатному.
- Здорово! - смело улыбнулся и подал руку.
Баклан, конечно, не кинулся сломя голову целоваться, обниматься, не шелохнулся и не подал руку, с наколотыми синими кольцами…три ходки, трижды на зоне парился… а прицельно оглядел приезжего: сейчас бить или погодить?., короче, амба тебе, жмурик. Шибко уж не глянулся Баклану городской фраер: плечистый, но тонколикий, в клетчатой рубахе, синих заморских штанах, облепивших ляжки; и грива, как у девки, и тёмные глаза светят холодно и смело. Впрочем, в глазах колыхнулся страх, когда ещё двое подвалили; и Баклан, чуя поддержку, процедил сквозь золоченные фиксы:
- Но чо, фраер, отчалим к озеру?.. Базар есть, шнурок. Перетрём в натуре.
Игорь испуганно понял: прессанут со всей дурацкой моченьки, можно музыку заказывать, и суетливо спросил у братвы:
- Мишку не видели… Уварова?
- А он кто тебе, в натуре? - Баклан куражливо гнул пальцы.
- Друг детства, - приврал Игорь. - Кореш.
Охолонило Баклана имя Мишки - авторитет, раза два учил жигана флотским ремнём с якорной бляхой, - но и, несолоно хлебавши, пятиться назад за падло.
- Кореш - фигню порешь, - съязвил Баклан. - На понт не бери, балабон. Так чо, перетрём или бздишь?..
К счастью, рядом оказался Спиридон Хапов, похожий на Степана Уварова, чёрный, как головёшка, пожилой рыбак, который почтительно потряс торопливо протянутую Игореву руку, а Баклана осадил:
- Не колобродь, паря. Язык-то шибко не распускай и рукам волю не давай, а то махом угодишь на радио, - с лукавым почтением кивнул на Игоря. - Не хрен собачий - корреспондент!.. Так, паря, разрисует, краше в гроб кладут, мама родна не признает. Откинулся нынче, дак и по новой в каталажку загремишь. Койло в руки, и долби калымскую мерзлоту.
- Следи за базаром, дядя Спиридон.
Рыбак, безнадежно махнув рукой, отошёл к мужикам, где Игорь высмотрел и Степана Уварова, а Баклан панибратски похлопал гостя по плечу:
- Ладно, браток, не поминай лихом. А кто в Яравне обидит, глаз на ухо натяну, - грозно и властно оглядел недорослей. - Курево есть? Уши опухли.
Игорь тряскими пальцами выдернул из куртки пачку болгарских сигарет с фильтром, и сразу несколько рук потянулось к пачке, но Баклан рыкнул:
- Нишкни, шнурки!
Дрожь улежалась, но в душе Игоря закипела злобная обида и зачесались кулаки: так хотелось заехать в наглую, фиксатую морду, а потом запинать, но вовремя приспела Лена и потянула в клуб. Когда вздымался вслед за Леной на клубное крыльцо, мужики во все глаза пучились на диковинную птицу, хотя, конечно, слышали, что за птица и почо, залётная, села на заимке.
- Ты откуль, Ленка, гусака выписала? - подивился потешный мужичок с ноготок. - Смотри, девка, Витька-то Косой с отсидки нагрянет, спросит, как себя блюла.
Мужики заржали, а Игорь побагровел от злости.
- Не обращай внимания, - успокоила Лена, когда они вошли в клуб. - В Яравне и не такое можно услыхать. Не со зла, со скуки зубоскалят.
- Ладно, я привычный. Намотался по стройкам, леспромхозам. Там еще похлеще выражаются. Особенно, если бывшие зэки на поселении… А кстати, кто это - Витька Косой? - ревниво обеспокоился Игорь.
- Да ну его! - девушка досадливо встряхнула плечами и поморщилась. - Вязался тут один… вербованный. Пил, дрался… Сидит… Я уж про него и думать-то забыла. Написал оттуда, я ответила, чтобы не тратил зря бумагу. Он и отстал. Господь с ним, - Лена сердобольно вздохнула. - Вышел бы, взялся за ум, остепенился.
- Каждому свое: кому тюрьма, а кому воля… Жалеешь парня?
- Живой человек…
XX
Народ ни шатко ни валко набился в клуб словно сельди в бочку, и перед картиной, как в добром кинотеатре, наяривала бойкая, стильная музыка; девчушки меняли на радиоле пластинки, - хрипатые, заедающие на каком-то вопле, - несколько раз подряд крутанув павшую, видимо, на душу, голосистую песню:
У моря, у синего моря,
со мною ты, рядом со мною…
и сладким кажется на берегу
поцелуй солёных губ…
- Солёны губы? Чо, навроде рыбы солёной? - громко подивился Баклан. - А может, проквашены, с душком…
После "синего моря" завели…чудно… уже трижды слышанную за последние дни злую и тоскливую песнь:
Я от горечи целую
Всех, кто молод и хорош…
- От шалава, а! - смехом укорил Спиридон. - Со всеми подряд кроется, коза драная.
Игорю хотелось плюнуть ему в харю: великая русская поэтесса Марина Цветаева - шалава?! коза драная?! да ты, заскорузлый рыбак, волоса, упавшего с ее головы, не стоишь!
Ты от горечи другую
Ночью за руку берёшь…
- Тоже кобелина добрый, - обреченно махнул рукой Степан Уваров.
Горечь, горечь, - вечный привкус,
На губах твоих, о страсть…
- Страсть?.. Это вроде блудная страсть або картёжная? - вопросил Степан, а Спиридон не ведал, что за холера - страсть.
Под самое кино явился Миха с приятелем…тоже косая сажень в плечах… и уже по-свойски, по-дружески кивнул Игорю, отчего народ стал поглядывать на залетного гуся почтительней.