Илья, как и вся краснобаевская родова, слыл добытчиком; хоть и любил поархидачить, - выпить чарку-другую московской архи, ежли сказать по-бурятски, - хоть и шатуном уродился, не в пример другим братьям, но семью не забывал: в амбаре висели стегна мяса, в березовых лагушках, задавленная каменными гнётами, просаливалась рыба; картошки в подполье засыпали с таким опупком, что подпольницу коленом прижимали; молоко со стола не сходило, - свою животину не держали, Илья с гуртов и ферм привозил. А получит зарплату в совхозе, либо где за-калымит, деньги, пока дружки не выманили на похмелье, торопится, домой несет. Ну, может, четвертной заначит в брючном кармашке-пистоне, чтоб Фая не нашла, поскольку, что за мужик, если у него на черный день заначка не водится. Отдаст Фае деньги и велит Таньке с Ванькой обужу и одёжу справить, чтоб не хуже других в школу ходили, - не сироты.
- А что доброго мы здесь видим?! Одни пьяные хари…
- Причем здесь пьяные хари?! - стал раздражаться и брат. - Таких харь везде хватает, и в твоем Иркутске полом… А чего доброго здесь?.. Красота, Фая…
- Красота!.. - фыркнула молодуха. - Голые улицы, коровьи лепехи на дороге, да свиньи в грязи.
- А степь, а озеро?!
- Не видел ты, Илья, настоящей красоты. Я в Пицунде отдыхала, на Черном море, - вот где красота так красота!
Илья, ерничая, гундносо напел:
- Там лимоны, апельсины, сладкое вино, там усатые грузины ждут давным-давно…
- Дикие вы люди…
- Кому что, Фая… Я на флоте пять лет отбухал, в иностранные порты заходили, потом на поезде через всю Россию колесил, но такой, Фая, красоты, как у нас, нигде не видел.
- Да-а-а, всякий кулик свое болото хвалит. А у вас болото и есть…. Нет, все же умница Августа, взяла твоего брата за шиворот и увезла из деревни. Спился бы здесь, по девкам избегался… Мне бы Августин характер…
Похоже, и Ванюшка, напряженно подслушивающий разговор, уверенный, что скоро молодуха и до него с Танькой доберется, и брат Илья разом вспомнили Августу, скуластую, плечистую карымку, неведомо какими брусничными шаньгами искусившую и окрутившую Степана, который, по мнению деревни, уродился самым бравым в семье Краснобаевых. Высокий, сухопарый, не чета другим братьям, краснорожим, коротконогим, осадистым, да к тому же - артист, музыкант. Оборотистая, напористая ка-рымка быстро прибрала Степана к рукам, спробовала и в доме Краснобаевых навести свои уставы, да нашла коса на камень, переломила сила силу, - свекр, и сам властный, мигом приструнил Августу, а потом и вовсе вымел поганой метлой. Но, как ни странно, Августа на то не обиделась, и даже зауважала свекра, - вернее, его крепкую руку.
- Не приведи бог такую бабу! - хоть и не видел Ванюшка брата в горничной теми, но живо вообразил, как Илья перекрестился. - Я бы такой жене на другой день после свадьбы рога обломал. Знай, баба, свое кривое веретено… Мне, Фая, боцман в юбке не нужен. На корабле всю плешь переел… Нет, Фая, я подкаблучником не буду. Этот номер у нас не пройдет. Я не брат Степан… Тут уж лучше разойтись, как в море корабли… Помню, приехал после флота в Бодайбо к Степану. Перед отъездом посидели с братом, песни семейные спели. Ну, брат мне в чемодан всякого барохлишка насовал: верблюжий свитер, брюки, полуботинки, бельишко, потом харчей подкинул: тушенки, сгущенки, кофе растворимое… И тут Августа с работы грянула. "Победа" у ей служебная, водитель, - всё как у путней. Посидела с нами маленько, открывает мой чемодан, глянула и… как давай оттуда все выбрасывать на диван. Накинулась на Степана: дескать, ты у меня спросил, что положить?! Степан начал было права качать, Августа хвать подлокотник от дивана и по башке его. Легонько, конечно, но… Брат, гляжу, весь сник и молча ушел спать в боковушку. Ну а я собрался и отвалил в заежку ночевать. Сказал ей на прощанье пару ласковых…
- Да вашей семейке не ругать бы Августу…
- Кто ее ругает?! Мать с отцом души не чают.
- Не ругать бы, а в ноженьки поклониться, что вашего Степана в люди вывела. Можно сказать, осчастливила.
- Во-во, и мать Гутю хвалит…
- А тут бы запился, загулялся…
- Почему сразу: запился, загулялся? Так уж все в деревне и пьют?!
- Да хоть поживет в достатке, по-человечьи.
- Живут они, конечно, богато, одного птичьего молока ишо нету, но что это за жизнь у Степана?! Врагу бы не пожелал. Он же перед сном топает строевым шагом к дивану, где Гутя спит; руку под козырек: "Ваше сковородне, Августа Николавна, дозвольте законному супругу к Вам прилечь… приналечь…"
- Тише ты!., конский врач… дети услышат!
- Да они уже спят без задних ног.
- Малой тихий-тихий, да в тихом омуте все черти водятся, - проворчала молодуха. - Себе не уме… Может и подслушать.
- Ванё-о… спишь? - спросил Илья.
Ванюшка хотел было ответить: "Сплю, братка…", но промолчал, лишь старательнее засопел, причмокивая губами.
- Спи-ит, как сурок.
Сердито забурчали пружины панцирной сетки, и в лад ей проворчала молодуха:
- Отстань, Илья, не лапай!.. Привык со своими… племенными телками…
- Ревнуешь? - усмехнулся Илья и тихонько, насмешливо пропел. - Ты не ревнуй, дорогая, к Черному морю меня…
- Нет, давай о деле поговорим…
Брат устало зевнул.
- Пресная ты, Фая, и сухая, как зачерствелая лепешка…
- Зато твои ухажерки - горячие ватрушки из печи. Ни стыда у них, ни совести…
- Какие ухажерки?! Кого ты плетешь?! Намантулишься, до кровати б доползти. Ухажерки… Ох, надоело мне твое бурчание. Как старая баба ворчишь… Пойду в тепляк спать. Душно мне здесь…
- Нет, давай поговорим. Надо же что-то решать. Я тут жить не могу.
XX
Илья занервничал, поднялся с кровати, присел на краюшек.
- Вот ты все талдычишь - кочевать, а на кого мы Таньку с Ванькой оставим?!
- Кстати, ты вечно в разъездах и не знаешь, что они мне все нервы истрепали?!
Ванюшка мстительно затаился на своем топчане, скрадывая всякое слово про него и Таньку.
- Что вас мир не берет?.. Ребята послушные…
- Ага, послушные… Маленький - звереныш, не знаешь, что от него ожидать, чего он еще выкинет.
- Ванька-то?! - изумился Илья. - Тихоня… Бывало, не видать, не слыхать. Сидит в уголочке, из чурочек избушки ладит. Потом рисовать начал… Ох, девушка, не знаешь моих братьев - Егора да Алексея. С теми бы ты по-другому запела… Это они сейчас остепенились, а то бывало… Ладно, Степан - сызмала сердечник, потому и смирный, а Егор с Алексем, бывало, на Масленицу выйдут, дак вся братва деревенская дрожит. Попробуй поперек дороги встань… Идут, колоброды, по деревне, культурно отдыхают: кому поленицу дров раскатают, кому калитку гвоздями заколотят, либо шапку на трубу оденут, - хозяин печь растопит, весь дым в избу. Смекнет, лезет на крышу, матерится… Не-е, Ванька-то еще подарок…
- Ага, подарочек!.. - фыркнула молодуха. - Не знаешь ты своего брата. Он ведь, Илья, и на руку нечист… Третьего дня взяла в сельпо два-кила чернослива, пряников, конфет, ну и припрятала, - подальше спрячешь, поближе возьмешь, - так нет же, нашел… Сегодня сунулась в буфет, гляжу: мамочки родные, мешочки-то совсем отощали, - вытаскал… Но я теперь на мешочки хитрые узелки завязала, и себе на бумажку срисовала. Чтоб видно было…
- А ты и не прячь. Выдай помаленьку, остальное, скажи, потом. Послушают.
- Этот воришка, а Танька… бестолочь. Как она еще в школе учится, ума не приложу. Ничего не соображает… похоже, на второй год останется в третьем классе.
- Не сошлись вы, Фая… Ты все норовишь таской, а надо бы другой раз и лаской. Знаешь, как им тяжело без отца, без матери… Дети же еще… Да что дети, я уж какой дылда был, а вот от дома оторвался, так первый год на флоте места себе не мог найти, - по отцу, по матери тосковал. От тоски через день да каждый день письма домой писал. Да с непривычки и служба тяжело давалась. Гоняли нас ай да ну!.. Потом уж втянулся… Ну, ладно, дорогая, пора ночевать. Утро вечера мудренее… Кстати, мы утром с Ваней на гурт едем, собери-ка нам харчишки в дорогу…
Слушал Ванюшка, надсаживая во зле душу, едва сдерживаясь, чтобы не заорать молодухе: "Ведьма!.. Мачеха!.. Еще нарошно весь чернослив слуплю и конфеты вытаскаю… А потом на кордон убегу…" Одно смирило Ванюшкин гнев: завтра они с брат-кой махнут в степь, на бурятский гурт. Утром Илья подкатит на рысистом жеребчике с подстриженной ежиком гривой и туго заплетенным хвостом, уложит свой сундучок со скотским снадобьем в обшитую козьими шкурами, будто игрушечную, ладную кошёвочку, приладит сбоку зачехленный баян, чтобы бурятам на гурту сыграть и спеть "Шыбырь", и полетит их кошевочка степью, будто на незримых крыльях.