Дождь прекратился. Ветер отмыл небо и угнал далеко в море тучи. Над подковой бухты засветились далекие спокойные звезды. Ночь была прозрачной и не по-осеннему светлой. Справа, вдали, в серебристом мареве проглядывала Ай-Петри, с вершины которой сползало мохнатое облако. Казалось, гора спит, по-человечьи склонив голову набок.
Мимо глянцево поблескивавших темными окнами спящих домов Владимир мигом домчал до Морской. Хотел было пробраться в дом к Симоновым незаметно, через сад: ведь поблизости могли быть филеры. Но потом решил, что все эти предосторожности ни к чему. Пусть донесут, что ретушер фотографии господина Симонова во втором часу ночи явился с визитом в дом своего патрона. Поступок необычный, но не преступный. Тем более, что ялтинский градоначальник пока еще догадался не обнародовать приказ, уточняющий, в какое время следует ходить друг к другу в гости.
Литые чугунные ворота. Присыпанная толченым ракушечником шуршащая дорожка. Окно в комнате Людмилы еще светилось. И парадная дверь не была заперта. Латунная ручка в виде свившейся змеи - это уж наверняка фантазия самого господина Симонова. Увидел нечто подобное на какой-нибудь богатой даче и себе заказал такую же.
Не успел Владимир переступить порог, как под потолком вспыхнула лампочка в розовом абажуре. Людмила стояла у двери, ведущей в зал. Левая рука была поднята к выключателю, правая опиралась о широкую дубовую панель. Длинное платье в черно-белую клетку, перехваченное подчеркивающим талию шелковым поясом. Голова слегка откинута назад. Кажется, что это под тяжестью убранных в тугой узел кос. Даже если бы сейчас свет вновь погас, он успел увидеть, запомнить Людмилу - в проеме двери, с протянутой к выключателю рукой - так точно, четко, что и по памяти, наверное, смог бы написать портрет.
- Пришел, как только получил записку.
Она смотрела на гостя и улыбалась. Это была спокойная добрая улыбка - чрезмерная роскошь для натур недоверчивых, мелких и мстительных.
- Проходите в зал. Отец спит, его и пальбой не разбудить. Садитесь в кресло. Для начала я вас повеселю.
Она взяла с рояля очередной номер "Русской музыкальной газеты".
- Вот, послушайте… В Павловске под Питером открыт новый вокзал. Это событие ознаменовалось концертом. Дальше цитирую: "Артист Григорий Морской пел опасную социал-демократическую арию Вакулы из оперы Чайковского "Черевички". Особый энтузиазм публики вызвали слова Вакулы: "Мочи нет боле, душа пропадай!" Публика вскакивала на скамейки. Многие кричали: "Да, правильно! Нет больше сил! Пропадай душа!" Власти вынуждены были вмешаться". Бедный артист Морской! Дали ли ему хотя допеть, чтобы стало ясно - речь идет о кареглазой Оксане, а к социал-демократам ария Вакулы не имеет никакого отношения. Да что же вы так серьезны? Ведь, право, над этим стоит посмеяться!
- Конечно, - сказал Владимир. - Это и смешно, и грустно одновременно. Но сейчас, слушая вас, я думал о другом. Заговорили о пении… Так вот, давно, месяц назад, помните: окна были открыты. Я оказался поблизости. Вы пели… Я случайно услышал… Я плохо знаю музыку и ничего не понимаю в голосах, но все же… В общем, я еще никогда не слышал такого пения… Мне очень хотелось бы написать ваш портрет. Не сейчас, позднее, когда почувствую, что смогу это сделать по-настоящему хорошо…
Людмила молчала, а он, от неловкости заговорил спешно, горячо, лихорадочно:
- Знаю, что кажусь вам легкомысленным человеком. Такое время. Все идет прахом. Сам воздух напоен тревогой и ожиданием какого-то взрыва. А тут ходит себе по берегу моря такой странный человечек с этюдником в руках.
- Ничего подобного я никогда не говорила и не думала! - прервала его Людмила.
- Разрешите мне досказать… В другой раз я не решусь. А сейчас скажу все, что думаю. Да, наверное, со стороны я - странный человек. Но поверьте, это лишь внешнее. И мне в последнее время доводилось проводить бессонные ночи в раздумьях: не забросить ли подальше кисти и краски. Может быть, вправду пришло время действий? Обо всем этом мне давно хотелось побеседовать и с вами, и с вашим знакомым - Александром, когда он гостил здесь. Так уж случилось, что в Ялте я - один. Почти без друзей. Впрочем, я здесь и года еще не живу. А родом из Бахчисарая.
- У вас есть родители?
- Только отец. И он уж очень стар. Мама умерла, когда мне и пяти не было. Еще старший брат. Но он был в Порт-Артуре. Не знаю, жив ли. Может быть, в плену, в Японии… Но я все как-то не о том… Я очень ждал откровенного разговора с вами и представлял себе его совсем иным. А когда появилась возможность, смешался… В одно верьте: когда-нибудь я обязательно напишу ваш портрет, и это будет моя главная работа. Ведь у каждого художника есть такая - самая интересная, самая искренняя.
- Спасибо! - сказала Людмила и подняла голову.
- За что же? - растерялся Владимир. - Ведь я так ничего и не сумел объяснить.
- Но я многое услышала и поняла. Ваша главная картина впереди. И думаю, это будет не мой портрет, а нечто другое. Я верю в то, что талант начинается с сострадания к людям, с умения понять их чувства, их радости, их горе… У вас есть все для того, чтобы стать нужным художником. Не знаю, большим или обычным, прославленным или не очень громким, но, повторяю, - нужным. Многие не примут такого отношения к искусству. Это их дело. Я же твердо стою на своем. Чехов был велик в своем пронзительном понимании человека. Но были и другие, может быть, менее талантливые, но тоже честные. И они тоже нужны. Хотя бы для того, чтобы подготовить приход в мир еще одного Чехова… То же самое и с художниками. И в вас я чувствую главное - честность. Сегодня вечером я была у вас не случайно. И так же не случайно оставила записку с просьбой прийти в любое время, хоть ночью. Откровенность за откровенность. Я поняла, что вы тогда услышали часть нашей беседы со Спартаком. Вот видите: опять подслушали! - Она вновь улыбнулась и это была уже иная улыбка: ласковая и доверительная одновременно. - Рисунок на заборе был хорош. Кстати, его на следующий же день закрасили известью. Я специально ходила смотреть.
- Почему же вы мне не рассказали, что ходили смотреть рисунок? Я вам сделаю другой… Десяток!
- Десяток вроде бы и ни к чему. А один, повторение того, теперь уже уничтоженного, мне бы хотелось иметь у себя. На небольшом листе. Как воспоминание о прогулке и о той ласковой ночи. Да и сегодняшняя ночь прекрасна. Воздух удивителен. Кажется, что его можно разливать по бутылям и рассылать в дальние края. Он как шампанское. Такой бывает только осенью. Нет, пожалуй, еще и ранней весной. Но нам сейчас предстоит беседа совсем о другом. Вы знаете, что сейчас происходит в Севастополе?
- То же, что и по всей стране - людям надоело быть рабами. А раб, осознавший, что он в рабстве, уже не раб. Он кандидат в бунтари.
- Верно, - согласилась Людмила. - Но о Севастополе - особо. Там база флота. Немало и сухопутных войск. Кстати, Спартак - сами понимаете, это не его настоящее имя, а подпольная кличка - сам не так давно служил в Севастополе. И сейчас отправился туда, чтобы помочь делу. Вспомните о "Потемкине". Сейчас в Севастополе огромным влиянием пользуется отставной лейтенант Петр Петрович Шмидт.
- Я слышал о нем. И читал о клятве, которую он произнес на могиле рабочих, расстрелянных участников демонстрации. Помню строки в газете о нем: худой, выше среднего роста, с горящими глазами… У могилы расстрелянных рабочих он поднял правую руку, указывая на гробы, и произнес клятву.
- Вот видите, - сказала Людмила. - Вы до мозга костей художник. Вы запомнили, как выглядит Шмидт, его жесты. Это именно те детали, на которые я не обратила внимания.
- Но помню и текст клятвы. Не дословно, конечно. Но смысл ее в том, чтобы каждый патриот, гражданин отдал всю душу и самую жизнь на благо рабочих и неимущего люда. Все повторяли за ним: "Клянемся!" Его арестовали. Находясь под стражей, он обратился с воззванием ко всем гражданам страны. Я читал воззвание: не верить царским манифестам, выступать всем вместе за права каждого гражданина.
- Но вы не знаете последних новостей: адмирал Чухнин был вынужден освободить мятежного лейтенанта, уволив его одновременно из флота. Сейчас в Севастополе создан Совет рабочих, матросских и солдатских депутатов. Петр Петрович Шмидт избран его пожизненным депутатом. Другими словами, Шмидт стал фигурой крупной, с которой уже не могут не считаться даже власти. И произошло это стремительно. Но во всем тут много стихийного, неожиданного, непредсказуемого. Точно так же, как было на "Потемкине". Потому сейчас в Севастополе Спартак. На рассвете выеду туда и я.
Владимир поднялся. Хотел что-то сказать, но вдруг понял, что не в состоянии произнести ни одной связной фразы.
- Я вам доверяю, - продолжала Людмила, будто не заметила растерянности Владимира, а может быть, просто пощадила его. - Сегодня ночью по Южному берегу и через Байдарские ворота из Ялты к Севастополю отправятся два батальона. Если власти успеют подтянуть достаточное количество войск, дело может принять худой оборот…
- Два батальона - это не так уж много.
- Как сказать! На войска, расквартированные в Севастополе, власти уже не рискуют полагаться. Два батальона из Ялты, казачьи части из Симферополя. А ситуация сложна. Если восстанию уже суждено случиться, то отсчет пойдет даже не на часы, а на минуты. Вы сумеете завтра первым же мальпостом выехать в Симферополь?
- Я хочу поехать с вами! Может быть, буду чем-то полезен. И я боюсь за вас!
Людмила покачала головой. Затем отошла к окну и долго, как показалось Владимиру, а на самом деле, может быть, минуты две-три, глядела на залив, на каленый свет маяка у мола.