XIII
В вагоне было четыре свободных места, но Константин Иванович долго не мог уснуть. Он ложился, потом опять вставал и выходил на площадку, и его всего охватывали свежая, безлунная ночь и грохот длинного почтового поезда. Мелькали искры, но больше ничего не было видно. Иногда казалось, что вагоны бегут не вперёд, а назад.
Заснуть удалось только после полуночи, а в четыре Константин Иванович уже вскочил, будто его кто-нибудь толкнул. Крайнее окно было открыто. Он подошёл к нему и стоял не двигаясь до самой станции "Лихарево", где нужно было выходить.
Упругий, холодный ветер точно умывал лицо. Константин Иванович никогда не видал такого широкого горизонта, и как наступает рассвет сразу, со всех концов. Слева, на закате, ещё светила Венера, а справа жёлтые тона уже начинали сливаться с красными. Весь огромный фиолетовый купол неба разделился на бесконечное множество тучек с золотыми краями. Хотелось уследить, поймать те моменты, когда тучки светлели и отходили одна от другой, обращаясь в облака, и трудно это было.
Две минуты - не больше - поглядишь влево, обернулся, а справа уже всё переменилось, и, где была кровавая полоса, ниже её блестит и будто колеблется волнообразная линия из расплавленного золота.
И всё теплее и теплее становилось. Солнце вышло из-за горизонта, а почти все пассажиры в вагоне ещё спали. Было душно, и запотели окна; Константину Ивановичу было непонятно, как можно спать, когда вокруг такая удивительная красота. Особенно хороши были далёкие леса, в долинах совсем голубые. На последнем разъезде немного постояли. Константин Иванович наскоро умылся, собрал вещи и оправился. В девять часов и двадцать четыре минуты поезд подошёл к платформе "Лихарево". Станция была маленькая, с серыми, обмытыми дождём стенами. Внутри, перед буфетной стойкой топтались три крестьянина в зипунах и лаптях. Вспомнились "Плоды просвещения"[4].
Увидев Константина Ивановича, буфетчик пихнул в грудь первого мужика и взялся за графин с водкой.
Константин Иванович только спросил, не высылали ли лошадей из Знаменского. Буфетчик подумал и ответил:
- Нет. Дён пять, али четыре назад, сам знаменский барин проехал, а с тех пор лошадок ихних не было.
Мужики сделали серьёзные лица и замигали глазами.
- Ну, а какого-нибудь извозчика здесь нельзя достать?
Оказалось, что можно. Через минуту явился и сам извозчик, угреватый парень с хитрым взглядом; одет он был в грязный пиджак и в правой руке держал кнут, а в левой - картуз.
- Вашей чести в Знаменское требовается?
- В Знаменское.
- Положьте три рублика, хорошо доставлю.
В это время пришёл с перрона сторож, с метлою в руке, и, узнав в чём дело, сказал, что лошади Ореховых будут к почтовому поезду, - привезут следователя, и это ему доподлинно известно от самого кучера Кузьмы. Потом извозчик, буфетчик, сторож и мужики о чём-то горячо заспорили. Константин Иванович сел за столик у окна и спросил чаю.
- Так не поедете со мною? - спросил извозчик, уже с картузом на голове.
- Да что ж ехать, если лошади будут.
- Как желаете…
Парень вышел. Буфетчик принёс на подносе стакан мутного чая и плюшку. Молока не оказалось.
- Никто не требует, - извинился буфетчик. - У нас станция махонькая, больше насчёт того, чтобы выпить и закусить, своей коровы не держим, в прошлом годе была, да от болести пала…
Крестьяне сначала подозрительно следили за всяким движением Константина Ивановича, потом снова заговорили о своих делах, а когда буфетчик закрыл шкаф и снял всё бывшее на стойке, - ушли.
В окно был виден станционный двор, посредине - круг, а в нём - чахлые берёзки и подобие цветника. На крыльце сидел парень-извозчик и, поминутно сплёвывая, курил сделанную из газетной бумаги носогрейку. Возле серого забора стояла телега, укрытая выцветшим ковром, из-под которого торчала солома.
Пристяжная опустила голову и не двигалась, точно спала. Коренник, менее забитый, как будто скучал и по временам пытался грызть верхнюю доску забора. Загремев сильно бубенчиками, он тряхнул головой, отмахнулся хвостом от надоедливого овода и сделал несколько шагов вперёд. Пристяжная осталась на месте, потом затопталась и перешагнула задней ногой постромку. Парень вдруг вскочил, подбежал и изо всей силы начал её бить кнутовищем по морде и по глазам. Бубенчики тревожно и тоскливо загрохотали. Сорвав злобу, он отвёл лошадей от забора, сел на облучок и вскачь выехал со двора.
Константин Иванович допил чай и вышел на платформу. Здесь он долго ходил взад и вперёд и думал о том, как может даже самый грубый и неразвитой человек так издеваться над беззащитным, ничего кроме добра не сделавшим ему, животным. Когда человек мучит человека, это понятно, - они взаимно друг другу делают много зла, но оказывается, что человек может ещё угнетать и существо, не делающее ему зла. Вспомнился один приват-доцент, большой любитель спорта, который был способен засечь лошадь, если та, на бегах, начинала отставать. Потом думалось о всех Ореховых и Дине. - Обрадуются или не обрадуются? - Стало жутко от мысли, что в Знаменском он, может быть, почувствует себя грустно.
Время до полудня прошло незаметно. Буфетчик опять отворил шкаф и начал выкладывать на стойку закуски, а потом, нагибаясь, доставать бутылки. Во дворе глухо прогудел рессорный экипаж. У крыльца остановилась коляска, запряжённая четвериком вороных, из неё вышел чиновник в форме министерства юстиции.
- Вот и Кузьма Знаменский приехал, следователя привёз, - сказал буфетчик.
У Константина Ивановича забилось сердце. Казалось, что куда-то он должен был прыгнуть, или сделать что-то рискованное, - и вот наступил момент, когда поворота назад быть не может. Он решил прежде всего поговорить со следователем, - подошёл, представился и спросил об Ореховых.
Следователь - утомлённый человек, с жёлтым цветом лица, отвечал односложно, а потом извинился и пошёл в кассу брать билет. Кучер Кузьма оказался более разговорчивым, но прежде всего заявил, что лошадям нужно отдохнуть, и поэтому он поедет на постоялый двор, к Соловьихе, а к пяти часам вернётся на станцию.
- Как-никак, тридцать пят вёрст считанных, а колясочка-то чижолая. Холодком и лошадки веселее станут бежать, - аккурат к ужину поспеем, - добавил он.
- Ну, а где же мне пообедать? - спросил Константин Иванович.
- Это уж вы на станции с буфетчиком поговорите, это уж он вам предоставит, - сам ест хорошо. Он можно бы и у Соловьихи, только грязно там и нечистота одним словом.
Кузьма говорил всё время улыбаясь, и конец каждой фразы выходил у него приветливо, нараспев. Константину Ивановичу понравилось также, что он сказал не "лошади", а "лошадки" и "колясочка".
Земля вдруг затряслась. К станции подлетел курьерский поезд, постоял три минуты и увёз желтолицего следователя. На обед буфетчик дал Константину Ивановичу жирных щей со сметаной и целую курицу и потребовал за это только шестьдесят копеек. Захотелось подремать, но лечь было негде. На платформе стояла жара, и было так скучно, как только бывает на очень маленьких станциях. Впереди, сейчас за рельсами, рябило и волновалось море колосьев, справа темнел лес, а ещё правее, из-за деревьев выглядывала каменная труба какого-то завода.
Кузьма сильно опоздал и приехал почти в семь часов вечера, когда уже свечерело. Лицо у него было заспанное, измятое, и потом он ещё долго возился, прилаживая к задку корзину.
Константин Иванович начал раздражаться, но когда, наконец, Кузьма сел на козлы, на душе стало до слёз счастливо. Ни разу в жизни ещё ему не приходилось ехать среди такой природы, с таким удобством и на таких хороших лошадях. Чуть кружилась голова, и скользила змейкой всё одна мысль: "Как хорошо жить, как хорошо жить"… Хотелось даже петь эту фразу.
Коляска мягко бежала по грунтовой дороге. Легко дышалось. Копыта лошадей часто хлюпали по мелким лужицам, которые Кузьма старался объезжать, и тогда колёса шуршали, задевая по стеблям ржи. Горел красным золотом крест на далёкой церкви, а приближавшийся лес покрылся светло-фиолетовой дымкой. Солнце заходило так же красиво, как и вставало сегодня утром.
Дорога стала шире. По краям её, всё чаще и чаще, пробегали белые стволы берёз. На небе уже горела одна звёздочка. Резко выяснился тоненький полумесяц. Скоро поехали лесом, и стало совсем темно. Воздух был мягче. Пахло землёю. Молчавший всё время Кузьма вдруг заговорил:
- Нонче погода слава Богу, а на прошлой неделе дожди и дожди…
- Что же у вас там, в Знаменском, делается? - спросил Константин Иванович, не расслышав его фразы.
- Ничего, всё обнаковенно.
- А господин Кальнишевский как поживает?
- Тоже ничего. Чудаковаты это они немного, а так барин хороший.
- Как чудаковаты?
- По-простецки очень себя держат, и даже будто от прочих господ подальше. Зайдут это в конюшню, ну, я, известно, шляпу сниму, а они сейчас: "Надевай, надевай. Я, - грит, - хохол, а в нашей стороне страсть не любят, если кто себя унижает". Да-с… В среду на прошлой неделе несчастье это у нас на деревне вышло. Мужики конокрада захватили, ну, и малость помяли, а он и кончился. Наш следователь в отпуску, - другой приезжал. Зиновий Григорьевич ходили с ним смотреть. Очень убивались. Сказывали, что у этого самого вора глаза на лоб вылезли, от муки, значит. А по нашему разумению жалеть бы его нечего, - собаке и собачья смерть.
Помолчали.
- Что, Кузьма, вам дорогу видно? - спросил Константин Иванович.
- Малость видно. Это четверик езжалый, с ним куда угодно. И лесом не ошибутся. Вот зимой, да в поле, худо бывает, если лошадь глупа. Другая норовит домой, в стойло, да с дороги и своротит. У нас "Арабчик" есть, - беда!..
- А что?
- Египетская лошадь.
- Как египетская?