До первого экзамена оставалась неделя. Но Константину Ивановичу за книгой не сиделось. Он без конца ходил взад и вперёд по комнате, а когда начинал чувствовать в ногах усталость, то становился на подоконник, отворял форточку и подолгу глядел на тёмную улицу. Было приятно, когда ветер трепал волосы, или вдруг упавшая с крыши крупная капля попадала за воротник, и тогда хотелось громко петь под такт мерной дроби дождя.
XII
Однажды вечером Константин Иванович простоял на подоконнике дольше обыкновенного и сильно промёрз. В эту ночь в голове плыли тяжёлые сны. Он совсем ясно увидел мать с жёлтым грустным лицом; она позвала его: "Костя!" Константин Иванович хотел подойти, но сзади его остановила чья-то рука, он оглянулся и увидел, что никого нет, и вдруг стало так страшно, как в действительной жизни никогда не бывало. Дышать было трудно, точно на лицо наложили подушку. Он помотал головою, перевернулся на спину и сейчас же увидел Дину с обнажённой грудью и, невольно рванувшись к ней, проснулся.
Ужас и волнение улеглись нескоро.
"Как я пал, обратился в скота, - подумал он. - Если человек не желает чего-нибудь наяву, то не увидит и во сне. Представление о чём-нибудь возможно тогда, если знаешь хорошо само явление… Впрочем, всё это чепуха, настоящая чепуха… Чем это я себе так испортил желудок? Во рту вкус такой, будто я жевал резину"…
До утра он спал уже спокойно. Но днём тоже было тоскливо, не хотелось ни есть, ни заниматься, ни гулять. После десяти часов вечера охватила необычайная дремота, и тряслись руки. Константин Иванович как лёг, так и заснул. В три часа ночи он вскочил от невероятной, одуряющей боли в боку. После каждого вздоха, в невидимую рану будто кололи шилом. Совсем нельзя было удержаться от громких стонов. Кричало само горло.
Шаркая туфлями, в одном белье, со свечой в руках пришёл отец и спросил:
- Что с тобой?
- Болит, страшно болит… в боку… - простонал Константин Иванович и снова крикнул.
Утром послали за доктором. Он измерил температуру, выслушал, посмотрел на розовую пенистую мокроту и сказал отцу, что это крупозное воспаление лёгких.
Во всё время сознание окончательно уходило только два раза. Дней пять было полузабытьё, и выражалось оно очень своеобразно. Стоило, например, взглянуть на цветы, нарисованные на обоях комнаты, и по желанию любой цветок обращался в лицо человека, который был в мыслях. Только весь рисунок казался окрашенным в ярко-алый цвет. Чаще всего грезилось личико Дины.
- Идите ближе, Дина, сядьте здесь, неужели вы стесняетесь?
За Дину отвечала сидевшая уже четвёртую ночь возле постели сестра милосердия.
- Ничего, ничего. Лежите смирно, она сейчас придёт.
И Константин Иванович как будто успокаивался и начинал ждать, а потом и засыпал.
Однажды сознание прояснилось окончательно; трудно было только понять, почему так скомкалось время, и две недели пробежали как два часа.
Приходил Кальнишевский, - сказал, что ему осталось всего два экзамена, и что, кажется, будет диплом первой степени, потом упоминал фамилию Ореховых, но как-то замялся и стал собираться домой.
- Вот что, - сказал Константин Иванович, - пожалуйста, опусти им открытку о моей болезни и сообщи, что я, может, задержусь приездом.
- Непременно, непременно.
Константин Иванович до самого вечера думал о том, какое впечатление на Дину произведёт известие о его болезни.
На следующий день температура опять вдруг поднялась до сорока, и во рту снова был вкус жёваной резины. Глаза совсем померкли. Отец часто входил в комнату. Собрав кое-как мысли, Константин Иванович вдруг произнёс:
- Папа, папочка, вы дадите мне все письма?
- Какие письма, Танины?
- Н-е-е-т, которые будут получаться из Знаменского.
- Ну, ну, успокойся, даст Бог всё хорошо будет.
- Папа, да я не брежу, я прошу, дайте мне письма, ведь поймите вы, что это зверство. Зверство! - шёпотом повторил он и заплакал.
- Так я же дам тебе их, пойми, успокойся, я не отказываю, - отвечал голос отца.
- Да, да, конечно.
Вечером Константин Иванович опять пришёл в себя и понял, что непременно умрёт, и мысль о смерти не была так страшна как сознание, что он никогда уже не увидит Дины.
Позже приходили два доктора. Потом он видел священника и на его вопросы не отвечал, а только утвердительно опускал веки, будто щурился от яркого света. Кто-то положил на лоб ему руку, и Константин Иванович чувствовал на ней холодное кольцо. Затем приходил ещё доктор и скоро вместе с отцом вышел из комнаты. Было слышно, как уже за дверью он говорил трусливым тенорком:
- Конечно, предсказание - это нечто неопределённое, но если это кризис, в чём нет сомнения, то положение больного очень серьёзно и следует приготовиться ко всему.
- А мне так хотелось видеть его уже на службе, в форме, с будущностью, с жалованьем. На хорош… на хорошей службе, - ответил со слезами в голосе отец.
- Вы не волнуйтесь. Всё может окончиться благополучно, я ведь ничего страшного не говорю, а говорю только, что сегодня кризис…
"Приговорили", - подумал Константин Иванович. Стало страшно. Захотелось громко крикнуть, и не было сил. Потом вдруг сдавило горло, и слёзы, горячие, липкие, сами собой пошли из глаз.
Иногда его сильно встряхивало, а потом на душе стало покойнее, и он незаметно уснул. Когда он открыл глаза, уже светало, парусиновая шторка на окне потемнела, а по её краям выделились клиньями две голубые щели. Возле кровати, низко опустив голову, спала, сидя на стуле, сестра милосердия.
Константин Иванович чуть приподнялся и вздохнул. Стало почему-то весело, и вдруг пришла мысль, что болезнь смертью не окончится, - наверное, наверное. Сестра милосердия опускала голову всё ниже, покачнулась вперёд и, выпрямившись, замигала глазами.
- Нельзя ли чайку? - шёпотом попросил Константин Иванович и улыбнулся.
- Можно, можно, - радостно ответила сестра.
Выпив несколько ложечек слабого, чуть тёплого чая, он опять откинулся на подушку.
Первая неделя выздоровления была огромным блаженством. Отец говорил ласково и даже шутил, чего в обыденной жизни не случалось. Даже и через окно чувствовалось, как солнце грело, уже по-настоящему, - по-весеннему. Тополь, который, - казалось, так ещё недавно, - в гололедицу стучал своими ветвями, теперь оделся молоденькими свежими листьями.
Опять несколько раз приснилась Дина, милая, сочувствующая болезни. А в субботу получилось от Ольги Павловны письмо: "Желаем нашему больному скорого выздоровления. Не спешите вставать, нужно оправиться Вам как следует. Будем ждать Вас в Знаменском, приезжайте попить молочка. По просьбе мужа, пока к нам приехал и занимается с девочками Зиновий Григорьевич, он о Вас часто вспоминает. Всего, всего хорошего. О. О."
Вместо радости, письмо это нагнало тоску. Не хотелось самому себе признаваться, что в эти минуты он почти ненавидит Кальнишевского, в сущности ни в чём неповинного. "Он там возле Дины, а я здесь в провонявшей лекарствами комнате"… - мелькнуло в голове.
- Уйдите, папаша, мне что-то дремать хочется, - сказал он.
- От кого письмо?
- Так. Деловое. Уйдите, папаша.
Отец ушёл, но Константин Иванович заснуть не мог. Тоска росла и росла. Всё раздражало. После обеда, когда он действительно стал дремать, под самым окном зазвенел голос точильщика:
- Н-э-жи, ножницы т-эчить.
Голос на несколько секунд смолк и потом ещё резче отчеканил:
- Бритвы править…
"Вероятно в этот промежуток он папиросу закуривал", - подумал Константин Иванович. Точильщик снова заблеял козлом. Захотелось вскочить с постели, открыть форточку и бросить в него чернильницей или толстым ботаническим атласом.
С каждым днём нехорошее чувство зависти к Кальнишевскому росло. "Я сам виноват, - думал иногда Константин Иванович. - Я попросил его написать Ореховым о болезни. Там, вероятно, решили, что мне пришёл уже конец, и вызвали Кальнишевского. На его месте я бы зашёл сказать о своём отъезде, - это с его стороны непорядочно. Как бы там ни было, но и я туда поеду, во что бы то ни стало поеду!.."
На другой день отец сказал, что Кальнишевский действительно приходил, но как раз во время кризиса, а потому его не пустили в комнату. Константин Иванович только глухо произнёс:
- Если бы вы знали, что вы этим наделали…
- Но ведь ты же был без сознания…
Отец сердито дёрнул рукой и вышел. Выздоровление шло медленно. По утрам была ещё большая слабость, а к вечеру лихорадило. Грустно было сознавать, что пропал учебный год. Константин Иванович вышел в первый раз на воздух в начале июня. Дышалось вкусно до одурения. Злила только слабость, - пройдя квартал-другой, нужно было отдыхать или брать извозчика.
Деревья и цветы казались сказочно красивыми, а все люди, и особенно отец, - холодными и мелочными. Досадно было, что доктор запретил гулять после захода солнца и сказал, что ехать можно только через две недели. Эти две недели тянулись дольше, чем вся болезнь. На всякий случай Константин Иванович подал декану факультета прошение о том, чтобы ему разрешили держать экзамен осенью, и просил одного из товарищей по курсу написать ему о результате просьбы.
Отец опять стал молчаливым и только раз сказал:
- Ты бы к Аристарховым зашёл, они так беспокоились о тебе.
- Может быть, - ответил Константин Иванович и подумал: "Ну уж этого вы от меня не дождётесь".
Двадцать первого июня он послал Ореховым телеграмму: "Буду завтра. Смирнов", а вечером поехал на вокзал, и от волнения у него кружилась голова.