На этот раз он не мог отказать себе в удовольствии полюбоваться деньгами и послушать их звон, пока мы собирались.
Он сидел на корточках. Скупой рыцарь во всем своем отвратительном великолепии. Но он в то же время был так типичен, что я не мог не любоваться им и, поборя отвращение, предложил снять с него фотографию.
- Пусть снимает, - презрительно бросил он.
Я поставил его перед его фанзой и снял его. Он стоял с трубкой и равнодушно, с скрытым злорадством следил за мной. Он как бы говорил:
"Снимайте, выдумывайте все ваши инструменты, но я тоже что-то такое знаю, от чего все ваши выдумки и знания исчезнут, как дым… Да, да… выдумывайте, пока есть время".
И если б он был один, он, вероятно, хохотал бы так, что проходивший где-нибудь бедный кореец, дрожа, убежал бы далеко в лес. С каким выражением смотрел он на меня, когда я осматривал его пистонный пистолет с громадным дулом!
Молодой китаец завел меня в сарай и показал на что-то громадное. Это была ручная пушка: ружье очень длинное с дулом в кулак, Пять человек несут и стреляют из нее.
- Для кого же это?
- Для незваных гостей…
- А если эти гости возьмут с собой приготовленный для них подарок?
Лицо старика стало серьезно, тревожно, и с подобострастной улыбкой он ответил, что говорит о тиграх.
Я бы еще несколько часов наблюдал этот, давно ушедший в историю тип, но надо было ехать.
Мы едем по корейской дороге, налево.
Поражение обоих китайцев - хозяина и молодого - было нескрываемое.
- Скажите китайцу, чтоб шел с нами.
Он что-то сказал хозяину фанзы и после попыток удержать нас покорно пошел за нами.
- Что он сказал хозяину?
- Сказал, чтоб передал его товарищу, что он идет этой дорогой.
- Почему товарищ его не остался с нами?
- Он ушел узнать, нет ли худых людей на дороге, и если бы были, он пришел бы.
Это и вчера говорили нам китайцы, но я, с одной стороны, и верил ему, потому что он смотрел на меня глазами преданной собаки, гладил меня рукой, и в то же время не верил.
- Не поверил мне начальник, - грустно, укоризненно сказал он, когда мы пошли.
- Поверил, но эта дорога ближе к реке, а мне надо ее осматривать.
Дорога действительно была отвратительна: валежник, бурелом, болото. Все хорошее было теперь назади - Пектусан с скрытым волшебным озером, пейзажи гор и уютных уголков, нарядные леса, сказочная красота притоков Сунгари. То течет она среди громадных скал и звонким водопадом шумно летит вниз, то спрячется в высокой траве, оставляя щель не более двух аршин. Но заглянешь в эту щель, и волосы дыбом встанут: под этой щелью страшное из черной скалы с голубоватым просветом подземелье, глубиною до ста футов, такой же ширины. Свет едва проникает и тускло освещает и темные своды и пенящуюся там, где-то внизу, грохочущую воду. В одном месте река уходит под темный, точно руками человеческими сделанный свод. Здесь в диких первобытных местах я смотрел на эти спрятанные красоты, поражавшие тем сильнее своей девственной первобытностью, и чувствовал себя снова в обстановке детства, сказок Эмара, которым верила когда-то фантазия. Вероятно, тогда, слушая сказки, так и рисовалось все это в фантазии, потому что было что-то как будто очень знакомое, почти родное, и в то же время обаятельно новое, невиданное и неподозреваемое.
И все это было уже назади.
- Повернитесь и в последний раз попрощайтесь с Пектусаном.
Дишандари говорит это, и П. Н. переводит.
Я и все мы повернулись и замерли.
Белый, уже весь в снегу вырос перед нами еще раз, и в последний, громадный, величественный, весь на виду Пектусан.
Засыпаны были белоснежным покровом все выступы скал и над озером каменный медведь и прекрасное склоненное изваяние.
Все торжественно и тихо, все сверкает алмазами снега. И так торжественно звучит голос Дишандари:
- Сегодня мы уже не прошли бы ни на Пектусан, ни сюда - все проходы, перевалы занесены снегом, и дороги нет ни вперед, ни назад… Вот чего и боялся я, но у начальника большое счастье. Это вчерашний дождь там снегом упал.
Да… счастье и большое: угадать так из Петербурга день в день…
Мы спускаемся ближе и ближе к реке. Родное чернолесье. Запах осины, сырость, запах гниющего уже листа и шелест его. Ясная, но уже глубокая осень, щемящая грусть и пустота этого леса. Нет жизни, нет зверя и птицы, все умирает или засыпает долгим сном зимы.
Дорога все хуже и хуже, и В. В. страстно, горячо, но непонятно переводит слова китайца о том, как хороша была та дорога, по которой он повел бы.
Еще ближе к реке, и опять прекрасный лес лучше: много ясеня, в обхват до двух саженей, прекрасная пихта, редкая, но прекрасная лиственница. Иногда гривами лиственница одна, прекрасная, стройная. А какой кедр!
Здесь уже можно сплавлять по реке этот лес громадной стоимости. В сумерки мы подошли к цели нашего путешествия - деревне Шанданьон, населенной почти исключительно корейцами.
С каким чувством удовлетворения увидели мы опять мирные картины вечера в деревне, ометы хлеба, кукурузы, жилье, услышали рев скота.
Жители никогда не видали здесь европейца.
С каким радушием и гостеприимством нас приняли: вот лучшая фанза; есть курица, картофель, чумиза, редька.
Вся деревня, фанз тридцать, разбросана версты на две в узкой долине. Пять-шесть китайских фанз - хозяева той земли, на которой живут корейцы. Корейцы платят им половинный урожай.
- Хунхузы есть?
- Хунхузы ушли на Пектусан, нет хунхузов.
- Обижают хунхузы?
- О!
Это безнадежный, покорный вопль. Хунхузы - хозяева, приходят и требуют всего: птицу, чумизу, теленка, быка, женщин, и всё дают, чтобы сохранить презренную жизнь.
Какое наслаждение быть опять в тепле, раздеться, вытянуться в кровати, переменить белье!
- Так что безопасно от хунхузов?
- Теперь вполне.
- Ну, так сегодня караул корейский: Таани и Сапаги, все остальные ешьте и спать.
И мы уснули, как, кажется, никогда еще не спали.
5 октября
Страшный грохот и треск заставил меня открыть глаза. Ночь темная, что-то сыплется сверху: глиняная штукатурка. Залпы выстрелов?! частые, громкие, новый и новый треск, какой-то злобный, жужжащий, ищущий в кого впиться свист. И опять залпы: то трескучие, то глухие - бум… бум…
Хунхузы?! Где ружье?! Где хунхузы?! В фанзе уже, перерезали всех, и только я почему-то еще жив? Стреляют в бумажные двери, стоя перед нами? Ночь, хоть глаз выколи. Зажечь свечку? Откроешь им все… Откроют и так… Так вот как это все кончается… Что ж, как-нибудь да должно же когда-нибудь кончиться… Поздно, поздно… Теперь одно мужество смерти…
Тихий голос Н. Е.:
- Вы живы?
- Я ищу свое ружье, нашел… Не зажигайте свечку… Ружье, кинжал с вами?
- Со мной.
Какой-то шорох.
- Кто это?
- Я, П. Н.
- Где солдаты?
- Здесь.
- Все?
- Беседина нет.
Н. Е. поймал кого-то за длинные волосы.
- Кто?
Молчание.
- Молчит и только гладит меня по колену, - говорит Н. Е. - Что-то говорит.
Это Дишандари, оказывается; он говорит, что хозяин фанзы уже убит.
- Где корейцы?
- Убежали в лес.
- Подползайте к двери и сядьте по стенам, - говорю я.
Я сажусь с левой стороны двери, с правой Н. Е.
Прорвали дырку в бумаге и смотрим.
Залпы не прекращаются, но, очевидно, стреляют сзади, и мы защищены от выстрелов капитальной стеной. Только там, вверху, в соломенной крыше без потолка, по временам какой-то блеск, и точно сыплется что-то оттуда.
- Сколько ж их стреляет?
- Ох, много, - говорит удрученно П. Н., - человек двести.
- Сорок, - поправляет Дишандари, - это та партия, которая уходила к Тяпнэ: у них две пушки, - вот это светлое там в крыше мелькает, - это ядра.
- Который час?
На мгновение я зажег спичку: половина пятого.
- Скоро рассвет. Только бы дня дождаться, чтоб увидеть что-нибудь. Стреляют все сзади. Что с лошадьми?
Заглядываю на мгновение в дверь: при свете костра видны лошади, - они стоят совершенно равнодушные ко всей этой трескотне. Начиненные бомбы из ружья-пушки иногда разрываются и огненными искрами тухнут во мраке.
- Сперва с этой стороны стреляли, а потом перешли назад…
- Отсюда не стреляли; это бомбы перелетали и разрывались, и казалось, что отсюда стреляют. Они в лесу засели и оттуда палят.
Ночь, не видно ничего, а с вечера на все окружающее здесь не обратили внимания. Но не далек и рассвет. Ах, дождаться бы свету. Плохо, если зайдут с этой стороны и начнут стрелять в бумажные двери. Они, очевидно, ошибочно предположили, что мы заняли ту сторону фанзы, иначе кто им мешал зайти с этой стороны - лес там и здесь.
Мне холодно, я замечаю, что я не одет. Кто-то подает мне меховую рубаху.
Шорох в соседней комнате.
- Кто там?
- Беседин.
- Откуда вы?
- Сапаги взял мое ружье, бегал искать его: пропало… думал, это вы уже там в лесу завязали перестрелку…
- Тише… голоса…
Близко против нас разговор: несколько голосов.
- Что они говорят?
- Говорят, что тихо; убиты все или убежали.
- Без команды, пока не увидите людей, не стрелять.
Голоса уже перед нами.
- Что еще говорят они?
- Та, - это значит: стреляй, говорят.
Я быстро растворяю дверь: залп!
- Пробежал, пробежал! другой на четвереньках… вот, вот…
Н. Е. выбегает и заглядывает за угол - никого.