Хунхузы стреляют в первого, тигр бросается на последнего, барс на кого попало, - все места таким образом равны.
Эти три сильных мира сего оспаривают здесь власть и свое право.
Право сильного: наши винтовки за плечами заряжены и штыки при них. Веселое возбуждение у всех. Хватило бы только его, пока мы в диких и действительно опасных местах. Как бы не осилила русская беспечность.
Бибик уже говорит:
- Яки таки хунхузы: сколько ходыв, так и не видав. Да и что они могут?
В. В., наш китайский переводчик, сообщает, что сорок хунхузов ушло к Пектусану: это говорили ему и в Мусане и встречный китаец.
Все смолкают на мгновение - известие действует неприятно.
Бибик говорит:
- Хоть и сорок, як зачнем их сшивать…
Его громадная фигура качается в это время на маленькой лошадке.
- А что ж, - продолжает он, - если на пули пойдет дело, сколько их уложишь? А в штыки?
Бибик смеется.
- Он от штыка, як черт от ладана…
Слова В. В. прошли без всякого впечатления.
Я ловлю момент и прошу его на будущее время все подобные слухи сообщать только мне.
На глухом повороте стоит западня для тигров.
Западня длиною две сажени, шириною аршин. Четыре стены из бревен, вырубленных в лесу. Высота всего здания шесть четвертей. Вместо потолка громадные камни.
Входная дверца западни приподнята, с противоположной стороны такая же дверца, за которой приманка: собака, свинья.
Тигр лезет внутрь, дверь за ним опускается, и стоит он там, не будучи в состоянии ни уйти, ни съесть приманки.
Все более и более наглядные признаки глухой стороны.
Последний перевал перед Тяпнэ.
С него открывается уже новый вид: перед глазами на запад равнина с небольшими бугорками, покрытая лесом.
Здесь лес все еще никуда не годный, частью вырублен и обращен под пашню, частью растет, - все большое и хорошее гниет на земле, мелкая же чаща только глушит друг друга, и нет впечатления роста ее.
Изредка только попадаются отдельные прекрасные экземпляры лиственницы.
Лиственница, осина, липа, дуб.
Один день всего, один переход, но какая перемена: ни одного зеленого листа. Все они желтые - от дуба с темно-коричневой листвой до березы и лиственницы, нежно-золотистых.
Все листья еще на деревьях, - первая буря оборвет их.
Я с тревогой думаю, как будем мы кормить наших лошадей, но мой конь, как бы отвечая на мой вопрос, с величайшим наслаждением ест эти листья, грызет ветви, жует сухой бурьян.
Да, только на таких лошадях, если нет верблюдов, здесь и можно ездить.
На вершине перевала два молитвенных дома: кукши.
Одна в честь Оконшанте (начальника неба), другая, на противоположном скате - государственная (Вон-нан), где два раза в год молятся за императора. Первая пользуется большой популярностью во всей Корее.
Из рисунков обращает на себя внимание райская птица - аист, белый с черными крыльями и хвостом, красными лапами и клювом. Аист нарисован очень хорошо. Затем уродливая голова - Натхо - род наших дельфинов, как их рисуют в наших сказках. История этого Натхо уже известна.
Я снял фотографию и с рисунков и с самой кукши; я воспользовался моментом, когда проводник еще раз молился по моей просьбе о благополучном путешествии.
Я спохватился потом уже, что сделал неловкость, и извинялся за свою неловкость.
Он ответил:
- Я молился перед небом по просьбе и за русских.
Признаюсь, я был смущен и деликатностью его, и вежливостью, и его искусством дипломата как в отношении неба, так и меня.
Сегодня утром замерзла вода; не особенно приятно, потому что народ в партии налегке. Три солдатика при легких шинелях, а маленький кореец, кроме пиджака, ничего не имеет.
Так как теплое здесь можно достать только корейское, то в костюмах наших корейцев выйдет порядочное разнообразие: башлыки корейские, у одного пиджак европейский, у другого брюки.
- Ничего, - утешает Бибик маленького корейца, - дадим тебе ружье, все-таки за капитана бабы примут.
Что до солдат, то они с гордостью отказываются от теплого корейского платья. - Холодно будет. Бибик презрительно бросает:
- Привыкать, что ли, к цыганскому поту?
Какой-то кореец пристал к П. Н. Тот нетерпеливо несколько раз что-то ему повторяет, а кореец методично все задает тот же вопрос.
- Ах, и любопытный же народ, как дети!
Вдруг лицо П. Н. оживляется, и он начинает с очень довольным видом что-то рассказывать корейцу. Так тот и отстал.
Догоняет П. Н., и на лице его полное торжество.
- Пристал: скажи ему, зачем мы идем на Пектусан? Говорю: так, путешествуем. Нет, - зачем мы идем? Ну, я ему хорошую штуку выдумал. Говорю ему, что нашему начальнику снился сон. Прилетел к нему дракон с Пектусановского озера и сказал, что в последний день восьмой луны он поднимется на небо, и так как место освободится, то вот не хочет ли начальник положить туда в озеро кости своего деда, и тогда из рода его выйдут французские императоры. А у корейцев место после дракона считается самым счастливым, императорским. Вот, дескать, начальник и везет теперь кости своего деда; Вот теперь, говорит, понял. Очень довольный ушел.
- Зачем же вы так сделали?
- Да это еще лучше. Сам все равно выдумал бы такое, что хуже бы еще было. Я ведь осторожно, - не сказал корейский или китайский император, а чужой, французский. Ищи там. Он спрашивает: "А начальник разве нашей веры?" А я ему говорю: "Чудак, чай каждому охота быть императором, а ведь не все же императоры нашей веры". - "Верно", - говорит.
Разговор происходил с жителем последней деревни Тяпнэ, куда мы теперь и спускаемся.
За несколько часов, что мы не видели Туманган, он успел еще похудеть. Правда, стремительный поток, но сажен пять всего, и глубины - пол-аршина.
Этим, в сущности, все надежды на Пектусанское озеро, как и на то скалистый, то песчаный Туманган в смысле судоходства разбиваются. Надежды вот какие: из озера берут начало три реки - следовательно, при соответственных работах, можно всегда располагать запасом воды трех рек. Но если такие речки, то, и соединив три в одну, ничего не получим.
Остается интерес туриста, отчасти и географический, - озеро не измерено, не промерена его глубина, не исследованы его выходы, следовательно не проверены и истоки этих трех рек.
Затем вопрос дорог. Двести лет тому назад один англичанин попал на Пектусан с восточной стороны. Наш русский путешественник, полковник генерального штаба Стрельбицкий, бывший на Пектусане в 1894 году, прошел от Тяпнэ и возвратился той же дорогой назад. Хорошо бы было найти другой выход и пройти дорогой, которой не ходили еще европейцы.
По теории такая дорога должна быть, если есть выход на Туманган, то тем более должен быть выход на гораздо большую реку - Ялу.
П. Н., пользуясь рекомендательным письмом пусая, сейчас же, как приедем, сделает совет из жителей Тяпнэ.
- И без рекомендации все прибегут.
Действительно, не успели и с лошадей слезть, как все уже налицо. Бросили полевые работы.
И было же дела нашему проводнику: сперва поздоровался он со старостой, причем оба присели на корточки и положили руки на землю. В таком положении они говорили долго и затем оба встали. Затем староста знакомил его со своими односельчанами, и наш чистенький старичок то и дело и очень проворно припадал к земле, бросал несколько фраз и озабоченно вставал, чтобы опять припасть. В моменты припадания лицо его ласково и заискивающе, а когда он на ногах, на лице его сдержанное достоинство. И какой миллион оттенков в этих припаданиях!
Если перед ним человек с камилавкой - дворянин, он первый валится. Валятся, кажется, оба, а смотришь, каждый раз коснется земли как раз тот, кому надо по чину.
Кто в трауре, того вторично опрашивает, и опять оба припадают: молятся за упокой души усопшего.
Нам отвели очень хорошую фанзу, и все набились туда.
Расспросы, разговоры, миллион разговоров, и наконец заговорил высокий, представительный старик.
Да, он знает дорогу на Пектусан и прямо на Ялу оттуда. Он ходил там.
- Не желает ли он быть проводником?
Он пойдет с товарищем, - один боится. Товарищ в поле и придет вечером.
Вечером опять полная фанза народу. Но перед этим я, или, вернее, П. Н., сделали очень важное открытие: Цой-сапаги, наш высокий кореец из провинции Хуан-ха, города Хиджю, знает множество сказок. За любовь к сказкам и чтению он был избран местными корейцами во Владивостоке даже председателем любителей чтения. Сейчас же мы устроили ему экзамен.
И вот он, высокий, с длинными тонкими ногами, в узком пиджаке, корейской прическе, с котелком на голове сидит перед нами и уже рассказывает прекрасную сказку о Симчони. Она уже записана у меня, но он передает много новых подробностей, существенно изменяющих смысл сказки.
Жители Тяпнэ все здесь и во дворе слушают с открытыми ртами и, когда Сапаги кончает, задают ему ряд вопросов: знает ли он такую-то и такую-то сказку и еще такую-то, и после долгих переспросов объявляют, что такого начитанного и знающего редко встретишь.
Сапаги не слышит их отзывов. Он, кончив, возится уже с лошадьми. Весь день он бегал, разыскивая овес, солому, провизию, теперь повел поить лошадей.
Неделю тому назад он пришел просить расчет за то, что я что-то резко сказал ему. Ни одного слова брани не было мною произнесено при этом.
Я извинился и просил его остаться.
Получив удовлетворение, высокий Сапаги еще энергичнее поднимает свои длинные ноги, прыгая между тюками, делая все дела, которые только ему поручали-
- Если вы его не облегчите, - сказал вчера