- Что же Молотов отвечал? - спросила Надя, для которой подобный разговор был чересчур нов и неожидан.
- Он отвечал: "Я ничего не понимаю". Доктор ему объяснял свое, а в голове у него было свое, молотовское. В его голове стоял вопрос: "Кто виноват в том, что человек делается злодеем? Вы докажите, что он сам, один виноват в сделанном зле, а не привели его к нему другие, и тогда делайте что хотите". Вон куда метнул!
- Однако сказал же что-нибудь доктор?
- Тот свое несет: "Мы никого не наказываем; у нас нет виноватых, а есть больные. Мы не казним больной член, когда отрезываем его; волка бешеного убиваем не за то, что он виноват, а за то, что бешен; по той же причине не подставим голову под падающее бревно с крыши или запираем сумасшедшего в больницу; я думаю, по тем же побуждениям надо уничтожить и преступника - он вреден". Всегда ведь споры подобным образом кончаются. У Молотова осталось все перепутано в голове. Он и без доктора знал, что преступники - вредный народ. Это, знаете, Надежда Игнатьевна, у мужчин бывает в молодости вроде болезни - умственная немочь, как и у женщин в эти годы бывают свои странности. Заберется в голову какая-нибудь мысль и все перепутает.
"Так вот каков он был! - подумала Надя. - Однако он теперь спокоен, - значит, он решил все это?"
Как будто отвечая Надиным мыслям, Череванин сказал:
- Решил ли он эти вопросы, или просто они надоели ему, но только он их бросил. Дело в том, что Молотов мог распустить разные чувства, но не мог долго страдать головой. Болезнь прошла, как минуются и дамские болезни. Организм переработает, и кончено.
Надя думала: "Умный же человек Егор Иваныч и добрый". Она еще более утвердилась в мысли, что Молотов многое пережил и головой и сердцем, что он человек опытный и, случись с ней беда, поможет ей. И вот она решилась в следующий раз поговорить с ним от души... Многое хотелось ей спросить. При ее боязливости высказываться, которая развилась оттого, что она потихоньку, не говоря никому, обдумывала многие вещи, Надя, очевидно, не могла заговорить откровенно с Череваниным, хоть и он, как Молотов, выделялся из круга ее знакомых и знал жизнь не ту, которая была ей знакома. Откуда она, замкнутая в своем кругу со всех сторон, узнала, что есть иная жизнь? Вычитала, со слов Молотова догадалась, или подсказало ей собственное сердце?
- Однако чем же кончил Егор Иваныч? - спросила она.
- Относительно вопросов - хорошо. К людям он остался снисходителен, но не к себе. Доктор был самый умный человек в городе и ничего ему не разъяснил. Тогда он сказал себе: "Я должен, сам должен, своим опытом, своей головой дойти до того, что мне нужно. Люди не помогут; да и требовать, чтобы они в твоей голове уложили твои же противоречия, - несправедливо. Всякий сам для себя работает. До сих пор меня учили, теперь я буду учиться. Великое дело - своя мысль, свое убеждение; это то же, что собственность. Только то и можно назвать убеждением, что самим добыто, хоть бы добытое было и у других точно такое же, как и у меня. Я сам и есть первый и последний авторитет, исходная точка всех моральных отправлений, и чего нет во мне, того не дадут ни воспитание, ни пример, ни закон, ни среда. Положим, я глуп, но глупого человека никакая сила не сделает умным, - учите или бейте его, смейтесь или сокрушайтесь. И в чем я прав и виноват, во всем том я сам прав и сам виноват, а не кто-либо иной. Может быть, таких начал не лежит в натуре других людей, - я их не сужу, а в моей натуре лежит. У меня все свое, и за все я один отвечаю!" Так он развивался туго, мозольно, упрямо, и нисколько на меня не похож, потому что я думаю наоборот - я не виноват в своей жизни и не прав в ней... Меня, я говорил, что заело... Ведь у нас редко кто имеет нравственную собственность, своим трудом приобретенную; все получено по наследству, все - ходячее повторение и подражание. А Егор Иваныч хотел иметь все свое...
Надю поразила эта характеристика воплощенного упрямства того человека, который так интересовал ее, и бог знает на что она была готова, чтобы только разгадать Молотова, с которым она давно знакома и так мало знает его.
- Вот и начал Егор Иваныч поживать своим умом, - продолжал Череванин. - Первым следствием было то, что Молотова стали теснить. Он в обществе говорил неуважительно о своей благодетельнице; добрые люди довели это до нее. Вышла большая неприятность: ему предложили подать в отставку, хотя он успел прослужить всего полтора года.
- Вы знаете, что с ним было после?
- Знаю. После...
В это время раздался звонок в прихожей, и Надя с замиранием сердца подумала: "Неужели у меня есть жених?" Она вспомнила давешнего нового гостя.
Показался в дверях Игнат Васильич. Он прямо направился к Наде, подошел к ней и звонко поцеловал ее.
- Ты счастливица, моя Надя! - сказал он дочери, глядя на нее с полною любовью.
Надя побледнела. Догадалась она.
- Чего, дурочка, испугалась? - говорил Дорогов ласково и опять поцеловал ее в щеку.
Надя молчала; у нее шумело в ушах; она переставала понимать себя.
- Голубушка моя! - продолжал отец ласкать.
- Кто он? - прошептала Надя едва слышно.
- Генерал, генерал! - ответил Дорогов с искренним восторгом, от которого трепетало все его существо.
- Какой?
- Подтяжин.
Надя слегка вскрикнула.
- Шампанского! - закричал отец.
- Я не пойду за него, - сказала Надя.
Отец недослышал.
Радостный крик отцовский разнесся по всем комнатам; прибежала жена, дети.
- Папаша, - сказала Надя, взяв его за руки, - я не хочу.
Теперь отец побледнел.
- Что? - крикнул он грозно, и послышался старый, юность напоминающий дороговский голос.
Надя обмерла...
- Полно, дурочка, - заговорил он опять ласково и весь дрожа от волнения, - полно, моя милая... Ах! (Он махнул рукой.) Что, ты от всех женихов решилась отказываться? Но на этот раз дело решенное, и ты будешь генеральшей, - произнес отец твердо и прошел к себе в кабинет, хлопнув крепко дверью.
- Свинья! - прошептал Череванин, и ему захотелось ударить кистью в лицо портрета, который он подновлял.
Мать ушла к отцу. Дети смотрели с сожалением на сестру свою.
- Надежда Игнатьевна, успокойтесь! - проговорил, неуклюже подходя к ней, Череванин.
- Ах, оставьте меня одну, - отвечала Надя.
Она заплакала.
"Значит, я тут ни при чем", - подумал Череванин, и, не простившись ни с кем, он убрался восвояси.
Надя подошла к окну и облокотилась на косяк. Слезы лились градом. Наконец пробил час, когда должен был решиться главный вопрос Надиной жизни. Пришел узаконенный муж и говорит: "Ты мне нравишься, ты хороша и умна, я буду жить с тобой..." Ей живо представился Подтяжин, Алексей Иваныч... Он был в летах Надинова отца. Лицо его было антипатично. Такие лица иногда встречаются только у отъявленных бюрократов. Все двадцать лет честной формалистики отпечатлелись на нем. Кожа на лице была аккуратно пригната и туго натянута, и потому все черты его раз навсегда резко определены; между бровей образовалась складка; кости над щеками, около глаз, выдались выпукло; от места, где ноздря к щеке прилипла, и до края губ, направо и налево, нарезаны две черты, тонких как нити; впалые щеки лежали на широких челюстях; крутой подбородок выдался вперед. Этот форменный облик освещался из-под нависших бровей бойкими, всевидящими глазами. Взглянув на него, вы сказали бы: ни одной подчистки или помарки, будто вымыл его, выбрил, посыпал пудрой, отер полотенцем и вставил в воротнички яркой белизны тот самый писец, который готовил ему бумаги. Представьте себе, что лицо иногда улыбалось, показывая желтые зубы и твердые десны. Росту он был среднего, с выпуклой грудью, прям и украшен орденами. Без всякой подлости, единственно точным исполнением обязанностей он достиг генеральского чина. Наде и в голову не приходило, чтобы она могла целовать это заслуженное лицо.
Когда дожил этот господин до сорока лет с лишком, он, сосчитав свои деньги, вообразил, что ему необходимо жениться. Он видел Надю несколько раз у Рогожниковых, где иногда играл в карты; Надя понравилась ему, и он сказал себе: "Ведь не откажется быть генеральшей?" Вернувшись домой, он написал своему секретарю письмо, с выставкою наверху его слова: "Конфиденциально", прося сделать от его лица предложение Дорогову относительно его дочери. Дело велось документально и чиновнически, точно генерал заботился об определении Нади на службу. Он просил поставить на вид свои капиталы, степенный характер, генеральский чин и надежды на будущие повышения. Письмо было занумеровано и внесено в число исходящих дел в домашнюю книгу. Никто не заметил в нем никакой перемены: вчера был просто генерал, а сегодня вздумал да и сделался женихом, отдавши приказание - сократить по некоторым частям расходы. Он начал соображать, как бы устроиться попокойнее: "Пойдут дети, визг и плач начнется, а я человек деловой, мне нужно уединение и спокойствие. Всю хозяйственную часть отдам ей, уж это ее дело и будет..." Вот в это-то время он и улыбнулся.